Неллу проводят в комнату настоятеля Старой церкви, расположенную за органом, где ее уже ждет пастор Пелликорн. Она не делает перед ним книксен. «Он вас выведет на чистую воду, – когда-то вещал пастор с кафедры. – И вы ответите перед Ним за свои деяния!» Сейчас Пелликорн расслаблен, погружен в себя – в общем, отдыхает. Он сразу оценил ее богатые одежды, прекрасный головной убор, парчу и жемчуга. Нелла пришла, чтобы продемонстрировать свою роскошь, но Пелликорн мастерски изображает безразличие.

– Я пришла объявить о смерти, – заявляет Нелла.

– Понимаю, – говорит он, пододвигая к себе огромную черную обтянутую кожей приходскую книгу, куда заносятся важные городские события, связанные с теми, кто вышел из материнских чресел и кто отправляется в рай или в ад.

– Я пришла объявить о смерти Марин Брандт.

Перо пастора зависло в воздухе. Сразу видно, что имя ему знакомо. Возможно, он ожидал другого.

– Умерла? – еще раз уточняет он.

– Прошлой ночью.

Пелликорн кладет перо и откидывается назад.

– Какая жалость, – говорит он. – Это большая потеря.

– Да, – соглашается Нелла. Усталость пробрала ее до костей, и на внешние проявления скорби сил уже не осталось.

Пелликорн какое-то время молчит.

– Прими, Господи, ее душу. – Он откашливается. – Расскажите, как наша сестра покинула этот мир?

Нелла снова видит окровавленные простыни и конфетти из цветков лаванды, а затем мысленно возвращается далеко назад к воображаемой картине, когда эти простыни были девственно чистыми и путались между других – темнокожих – ног. Отто и Марин сплетались телами, и их общая тайна поселилась в недрах ее тела.

– Она умерла от лихорадки, пастор.

Лицо его делается озабоченным.

– Уж не от чумы ли?

– Нет, сударь. Она долго болела.

– И то верно, последние недели я не видел ее в церкви. – Пелликорн соединяет руки и кладет подбородок на конусообразные пальцы. – Ее gebuurte как-то помогла? – спрашивает он.

Нелла вспомнила отцовские похороны в Ассенделфте, как пришли соседи к ее скорбящей матери и помогли раздеть покойника и облачить его в ночную сорочку, как перенесли тело на железный поддон и обложили соломой, в которую бы стекали естественные отправления. Позже пришли ее незамужние подруги с пальмовыми листьями, цветами и лавровыми веточками. А вот им с Корнелией, опустошенным и отчаявшимся, никто не помогал, сами сожгли испорченные простыни, и никаких свечей и поминальных молитв. Все, что сделала Корнелия, – это зажгла топливные форсунки. Нелла глубоко вздыхает, переживая, что Марин была лишена посмертных почестей. Никакой gebuurte для хорошей сильной женщины, которая, родись она мужчиной, могла бы возглавить армию. Но у Марин к концу жизни не осталось друзей.

– Да, пастор, – лукавит Нелла. – Пришли соседи. Но надо поскорей вынести тело. Нужен церковный обряд.

– Незамужней умерла. Можно сказать, прожила жизнь впустую.

Нелла помалкивает. Для некоторых, думает она про себя, быть замужем – значит прожить жизнь впустую. За окном смеркается. Слышно, как органист настраивает трубы, как зажигаются светильники перед вечерними молитвами. Священник встает и разглаживает свою черную сутану, словно передник.

– Если вы желаете похоронить ее здесь, – говорит он, – то это невозможно.

Молчание. Нелла гордо распрямляет спину.

– Почему невозможно, пастор?

Ее голос звучит уверенно и убедительно. Она не позволяет ему сорваться на высокие нотки, которые показали бы ее уязвимость. Пастор смотрит на нее с удивлением. Он не привык давать разъяснения. Он снова садится и с любопытством разглядывает посетительницу.

– Вы ее родственница?

– Я жена Йохана Брандта, – отвечает она после короткой паузы.

– Вот как? – его реакция свидетельствует о том, что теперь он знает, с кем имеет дело. – Примите мои соболезнования, мадам.

– Но не помощь?

Он закрывает приходскую книгу.

– Мы не можем похоронить ее здесь, мадам. На ней как на родственнице лежит пятно. Как и на вас.

– Но, сударь…

– Перебор, сударыня. Среди моей паствы уже больше скелетов, чем людей во плоти. Господи, этот запах! – бормочет он себе под нос. – Все аравийские ароматы не способны заглушить вонь от разлагающихся голландцев. – Вспомнив о посетительнице, он берет себя в руки и показывает пальцем на свой талмуд. – Ничего не поделаешь. По крайней мере душа ее упокоилась. Мне очень жаль, госпожа Брандт, но мы не можем похоронить ее в церковном приделе.

– Не можете…

– Обратитесь в церковь Святого Антония, они вам помогут.

– За городской стеной? Нет, пастор. Она была вашей прихожанкой.

– Которая несколько месяцев не посещала церковь.

– Она тяжело болела.

– Захоронение в черте города теперь для многих стало недоступно.

– Но не для Марин Брандт.

Он вздыхает.

– Вы так настойчивы, но у меня нет свободных мест.

Они встречаются взглядами. Нелла достает из кармана четыреста гульденов и кладет перед ним на стол.

– Если вы все устроите – могильную плиту, гроб, людей, которые его понесут, место захоронения, – то потом я удвою эту сумму.

Пастор смотрит на подношение. Большие деньги. От жены содомита. От женщины, являющейся корнем зла. Но от таких денег вырастают крылья.

Нелле даже забавно наблюдать за его внутренней борьбой.

– Я не могу это принять, – говорит он, глядя на нее. И, помолчав, добавляет: – Другое дело несчастные, нуждающиеся в нашей милости.

– Вы правы, – она выдерживает его взгляд. Следует новая пауза.

– Есть место в углу, в южном приделе, – говорит он. – Как раз для хорошей плиты.

Нелла стоит в раздумьях: «Какой же пигмей. Ну чем он ближе к Богу, чем я? Обыкновенный человек, как любой другой. Интересно, сколько из этих восьмисот гульденов он заберет себе, прежде чем раздать деньги носильщикам гроба и нуждающимся в милостыне?»

Понравится ли Марин угловой вариант? Она всю жизнь прожила в углу и, вероятно, предпочла бы неф. Зато там по ней каждый день ходили бы, топтались. Нет уж, лучше в углу.

– Я говорю правду, мадам. – Пастор Пелликорн убирает деньги во внутренний карман сутаны. – Угол – это все, что осталось.

– Пусть будет угол, – соглашается она. – Но гроб должен быть из отличного вяза.

Он снова берет перо и листок бумаги.

– Как скажете. А что напишем на могильной плите, кроме имени и дат?

Нелла закрывает глаза и вызывает в памяти образ золовки в длинном черном платье, в великолепном головном уборе, с красивыми манжетами, которые надежно скрывают внутреннее смятение. Отрекшейся от сладкого, но прячущей в складках платья засахаренные орешки, скрывающей свою тайную любовь между книжных страниц. Подписывающей прикарманенные географические карты и реализовавшей мечту о серебристой сельди на столе. Испытывающей головокружение от одного вида бекона и колбасы. Презирающей миниатюры и при этом спящей с любимой куколкой под подушкой.

Нелла испытывает тяжесть от бессмысленных поступков Марин, от всех этих вопросов без ответа: Меерманс, Йохан, Отто – эта троица знала ее куда лучше, чем она их.

– Ну так что же? – спрашивает ее Пелликорн.

Нелла прокашливается.

– T’kan vekeren.

– Это всё?

– Да, – подтверждает она. – T’kan vekeren.

«Все проходит».