Роды
Марин поджидает их, нервно расхаживая в холле. Воздух пропитан страхом. В сумеречном свете ее лицо кажется зеленым и осунувшимся. Руки она сложила перед собой – не то молится, не то держит в них воображаемые цветы.
– Что с ним собираются сделать? – спрашивает она без предисловий.
– Пока не знаем. Но разве вы не говорили с Меермансом? Разве вы не сказали ему, что в этом нет вины Йохана?
– Нелла, в том, что погубили партию сахара, есть прямая вина Йохана. Он этим не занимался… думал о чем-то своем. И теперь Лийк ему мстит – не только за сахар… за свою жизнь без любви, без уважения людей своего круга, без дела, которое перешло к мужу…
– Но как можно из-за какого-то сахара отнять человеческую жизнь? – Нелла повышает голос. – Если бы вы видели, что стало с его ногами, с его телом…
Марин берет ее за плечи.
– Ты же понимаешь, Нелла, что дело не только в сахаре. Надо знать Лийк. Она точно рассчитала, какую боль причинит мне, если заберут моего брата.
– Так поговорите с ней.
– Чтобы она меня вот такую увидела? – Марин вдруг хватается за живот и делает судорожный вдох. – Так колотится сердце, – жалуется она. Нелла прикладывает пальцы к ее сонной артерии. Пульс в самом деле бешеный.
– Что происходит? – спрашивает Марин. – Меня как будто молния бьет.
В сумраке холла проглядывает лицо-маска, на котором лежит печать страха. Это Корнелия.
– Поднимемся наверх? – предлагает Нелла. Она старается говорить спокойно, хотя у нее самой от ужаса сердце грозит выскочить из груди. Повитуха им сейчас точно бы не помешала. – В мою комнату?
Марин поняла, зачем ее приглашают.
– Я умру. – Она изо всех сил стискивает руку Неллы, словно цепляясь за жизнь, словно это ее последняя надежда на то, что все обойдется. – Этот ребенок меня убьет.
– Не убьет, – успокаивает ее Нелла. – Все женщины рожают.
– И при этом умирают.
– Если Лийк смогла, то и вы сможете.
Марин кивает, стиснув зубы.
– Я принесу горячую воду, – с этими словами Корнелия убегает на кухню.
– Ты знаешь, что полагается делать, Петронелла? Мое время пришло?
– Я все знаю.
На самом деле ей было девять, когда родился Карел, и всего три годика, когда из материнского живота вытащили Арабеллу. Она помнит вопли, одышку и мычание – она тогда думала, что по дому гуляет корова. Простыни в бесстыжих пятнах крови позже свалили в кучу во дворе, чтобы сжечь. Она помнит отблески света на влажном лице матери и ошарашенное лицо отца. И еще были мертворожденные, но к тому времени она уже подросла. Нелла закрывает глаза и пытается вспомнить, что же делали бабки-пупорезницы.
– Это хорошо, – говорит Марин. – Да будет Господь к нам милостив.
Два часа Марин, сварливая, раздражительная, расхаживает взад-вперед по комнате. Всякий раз, когда у нее в животе прокатывается гром, она судорожно втягивает в себя воздух. Нелла то и дело подходит к окну с мыслями о Йохане на соломенном тюфяке и об Отто в открытом море, куда он совсем не рвался. Интересно, где сейчас миниатюристка и что она знает про их будущее. Краем глаза она видит свой кукольный дом, уже обставленный и обжитой. А за окном все идет своим чередом: баржевики, корзинки с сельдью, играющие дети. Дерутся собаки. Рыжевато-коричневая кошачья шерсть смотрится размытым пятном. Все, что происходит в «Расфуйсе», кажется ей ненастоящим, как и то, что происходит в этой комнате.
Внезапная вонь заставляет Неллу обернуться. Марин застыла посреди комнаты с неописуемым ужасом на лице, глядя себе под ноги, а на полу лежат окровавленные дымящиеся экскременты.
– О боже. Нет! – Марин закрыла лицо руками. Это уже выше ее сил. Нелла направляет ее к кровати. – Это не мое тело… я даже не могу… оно само…
– Забудьте. Это хороший знак.
– Что происходит? Я распадаюсь на кусочки. К тому времени, когда он родится, от меня ничего не останется.
Нелла собирает нечистоты в полотенце, которое бросает в огонь. Развернувшись, она видит, что Марин легла бочком и подтянула ноги.
– Я не так себе это представляла, – бормочет она в подушки.
– Это всегда застает женщину врасплох, – говорит Нелла, подавая ей чистое влажное полотенце. Марин крошит в кулаке высушенную лаванду, вдыхая ее вместе со странным запахом горящего полотенца и ароматом восковых свечей.
– Как же я устала, – бормочет Марин. – До самых костей.
– Все будет хорошо, – подбадривает ее Нелла, прекрасно понимая, что это пустые слова.
– Как она? – шепотом спрашивает у нее Корнелия в холле, куда Нелла ненадолго сбежала от гнетущей атмосферы, проникнутой страхом, а заодно подышать свежим воздухом. – Надо вызвать повитуху.
– Она ее выставит, – отмахивается Нелла. – Ничего, все обойдется.
Корнелия улыбается и неожиданно пожимает ей руку.
– Какое счастье, что вы здесь.
* * *
С наступлением вечера волны боли накатывают на Марин с завидной регулярностью. Мучительная агония пронзает ее спиралью. Она кажется себе кровавой тучей, одной большой незаживающей раной. Одновременно сосудом боли и самой болью. Полное перерождение. Смачивая ей лоб и втирая в виски душистое масло, Нелла видит перед собой гору, огромную, неподвижную. А внутри нее ребенок-странник, ползущий то вверх, то вниз по склонам, и каждое его притоптывание, каждый удар дорожного посоха еще больше укрепляют его власть над ней.
Марин стенает, вся красная, истерзанная, словно без кожи. Волосы прилипли ко лбу, обычно гладкое лицо в каких-то припухлостях. Вдруг свесилась с кровати, и ее стошнило на ковер.
– Нам нужна профессиональная помощь. – В глазах Корнелии, уставшей и издерганной, поблескивает лихорадочный страх.
– Нет. Об этом не должен знать никто из посторонних. – Нелла бросает полотенце в жидкую лужицу.
– Что мы в этом понимаем? – шипит Корнелия. – Разве это нормально, что ее так рвет?
– Где он? – бормочет Марин, утирая рот подушкой.
Нелла дает ей пососать уголок влажной салфетки для лица.
– Надо заглянуть ей под нижние юбки, – говорит Нелла.
Корнелия побледнела.
– Она меня убьет. Она запрещала мне смотреть даже на ее голую спину.
– Надо понять, что происходит. Нормальные ли это боли.
– Нет, я не могу. Давайте уж вы сами.
У Марин вдруг начинают трепетать веки, откуда-то из желудка вырывается утробный звук, все повышаясь и повышаясь, пока не превращается в голос охотничьего рожка. Корнелия выпучила глаза. После еще одной такой рулады Нелла опускается на колени и задирает подол нижней юбки. Заглянуть Марин между ног… какое святотатство.
Она ныряет в спертое пространство и вглядывается… То, что она увидела, на многие годы останется сильнейшим впечатлением. Это не похоже ни на рыбу, ни на птицу и вроде бы не связано ни с божественной природой, ни с человеческой, – но странным образом соединило в себе все перечисленное. Нечто неведомое. Маленькие губки, растянувшиеся до размеров огромного багряного волосатого рта, из которого торчит детская макушка.
Ее подташнивает в этой разогретой атмосфере.
– Я вижу его, – пытается прокричать Нелла, оживившись при виде этой маленькой макушки.
– Правда? – спрашивает Марин.
Нелла выныривает.
– Тужьтесь. Когда показалась головка, надо тужиться.
– Нелла, у меня нет больше сил. Он теперь сам вылезет.
Нелла снова ныряет, чтобы потрогать младенца.
– Нос еще не показался, Марин. Он может задохнуться.
– Тужьтесь, мадам, тужьтесь, – упрашивает Корнелия.
– А если я его раздавлю?
– Тужьтесь, мадам, тужьтесь.
– Тужьтесь! – велит Нелла.
– Заткнись! – кричит Марин. – За каким чертом меня к нему понесло?
Корнелия с Неллой переглядываются, горя желанием услышать наконец, как и почему Марин оказалась в этой передряге. Та вдруг взвывает.
– Держите. – Нелла вставляет ей палочку промеж зубов. – Еще раз тужьтесь.
Марин тужится, вгрызаясь в палочку, потом вытаскивает ее изо рта.
– Он меня разрывает. Я чувствую.
Нелла ныряет под нижние юбки.
– Ничего подобного, – докладывает она, хотя прекрасно видит разрыв в багрянисто-волосатом месиве и еще больше крови. Если так рождается ребенок, к чему поднимать лишний шум? – Он постепенно выходит. Тужьтесь, Марин, тужьтесь.
Корнелия начинает истово молиться: «Отче наш, иже еси…» – но тут Марин издает протяжный пронзительный визг, такой вот предвестник богоявления, от которого, кажется, вот-вот сойдет кожа. И внезапно, без всякого предупреждения, наружу выскакивает голова младенца с темными мокрыми волосами, лицом вниз.
– Голова вылезла! Тужьтесь, Марин, тужьтесь!
От повторного визга у женщин разрываются барабанные перепонки. Потоки горячей крови заливают простыни. У Неллы сжимается горло – столько крови – это нормально? Взвыв, что убьет его, если еще когда-нибудь увидит, Марин, отчаянно тужась, при этом чуть не отрывает руку служанке. Нелла глядит как зачарованная: ребеночек провернулся на четверть круга в попытке высвободиться из плена.
Вот показались плечи, а нос чуть не утыкается в окровавленную простыню.
– Тужьтесь, мадам, тужьтесь, – просит Корнелия.
Марин тужится вовсю, отдаваясь этой агонии, а уже не сопротивляясь ей, принимая ее как органичную часть своего «я», ибо исчезла граница между адскими болями и тем, что она из себя представляет. И вдруг всё, выдохлась, вконец обессилела и только ловит ртом воздух.
– Больше не могу… сердце…
Корнелия осторожно кладет руку ей на грудь.
– Снова забилось, – говорит она Нелле. – Бьется.
– Все хорошо, – успокаивает ее Нелла. – Он почти вышел.
Наступила тишина. Нелла стоит на коленях, Корнелия замерла у изголовья, Марин с раскинутыми ногами распласталась на кровати. Огонь в камине почти прогорел, пора подбрасывать поленья. Скребется в дверь Дхана, требуя, чтобы ее впустили.
Все в ожидании. Снова заглянув под нижние юбки, Нелла видит, что из кровавой трясины вылезло второе плечико. У Марин снова начались схватки, и когда Нелла потянулась к узким плечикам и крошечной головке, неожиданно вместе с потоком крови ей в руки вываливается все тельце… плотное, увесистое, глаза закрыты – как у философа, погрузившегося в раздумья, мокрые синюшные ручки в пятнах белой слизи плотно прижаты к телу. У Неллы дрожат ладони. Она проверяет пол ребенка. Тот, кто принес Марин столько боли, оказался девочкой.
На мгновение она лишилась дара речи.
– Марин, – наконец выдавливает она из себя. – Вот! – Она поднимает младенца. Корнелия ахает. Длинная пуповина, крепкая, похожая на проволоку, тянется из утробы.
– И что нам теперь делать? – теряется Корнелия.
– Живой? – спрашивает Марин.
– Нож, – приказывает Нелла. – Надо перерезать пуповину.
Корнелия убегает. Марин, отдуваясь, пробует приподняться на локтях, чтобы лучше разглядеть новорожденного. И тут же падает, обессиленная.
– Марин, – обращается к ней Нелла. – Это девочка.
Молчание.
– Девочка? – Голос Марин бесцветен, лишен всякого выражения. Нелла держит девочку на вытянутых руках так, чтобы мать могла видеть. Послед быстро подсыхает, оставляя на тельце корочку вместе с кровавыми отпечатками Неллиных пальцев. Волосы у девочки темные, тусклого оттенка, глаза по-прежнему закрыты – как будто еще не пришло время взглянуть на мир, как будто так спокойнее.
– Она не издает ни звука, – говорит Марин.
Нелла достает из подостывшего ведра теплую влажную салфетку и начинает протирать гибкие ручки и ножки, грудную клетку.
– Ты знаешь, что надо делать? – недоверчиво спрашивает Марин.
– Да, – поглядев на нее, отвечает Нелла, хотя это далеко не так.
Возвращается Корнелия с разделочным ножом.
– Это же тебе не поросенок, – с упреком говорит ей Нелла.
Тишина исходит как от ребенка, так и от взрослых, напряженно ждущих хоть каких-то признаков жизни. Нелла пустила в ход нож, однако пуповина, несмотря на человеческое происхождение, оказалась тверже дуба. Она все пилит, а кровь так и брызжет – на новорожденную, на простыни, на пол. Дхана, сумевшая-таки пролезть в комнату, обнюхивает кровать, нельзя ли чем поживиться. В гончей ли дело, или в неуклюже отсеченной пуповине, или просто пришло время заявить о своем присутствии, но новорожденная вдруг закричала. Марин делает долгий выдох, заканчивающийся всхлипом.
– Слава тебе, Господи, – это уже Корнелия. – Жива.
– Сколько крови, – качает головой Нелла.
– Надо перевязать, – с этими словами Корнелия завязывает синюю ленточку вокруг короткого конца пуповины. Стоит ей его отпустить, как он шлепает новорожденную по животу, но ожившее тело в коросте из слизи и крови уже торжествует победу над этим червячковым последышем славной битвы.
Нелла усиленно оттирает коросту влажной салфеткой, и на глазах у изумленной Корнелии кровь побежала по жилкам, и девочка из синюшной становится розовенькой. Служанка наклоняется, разглядывая ребеночка.
– Что такое? – спрашивает ее Нелла.
– Черт? – шепчет Корнелия.
– Ты чего?
– Вот, – тычет пальцем служанка. – Вот!
– Тея, – в голосе Марин чувствуется тяжесть камня. – Ее зовут Тея.
Она пошевелилась и протянула руки. Длинный конец пуповины, сочащийся кровью, все еще торчит из нее.
– Тея, – эхом отзывается Корнелия, озадаченно разглядывая ребенка.
Нелла кладет девочку роженице на грудь, и теперь она двигается вверх-вниз вместе с дыханием матери.
– Тея. – Голос Марин, сухой и слабый, падает до шепота. Она проводит тонкими пальцами по хрупкому, как у котенка, позвоночнику, по нежной попке. Она начинает всхлипывать, а Корнелия ее утешает, гладя по спине. Тея прижалась к матери, ткнувшись в шею. Нелла глядит в серые умученные глаза своей золовки, в которых перемешались изумление, боль и торжество. – Нелла?
– Что?
Они молча смотрят друг на дружку. Марин вроде улыбается.
– Ничего.
Корнелия собирает в кучу вконец изгвазданные простыни и полотенца. Марин слегка захрипела, и Нелла насторожилась.
За окном темнеет канал. Над узкими крышами, флюгерами и щипцами луна кажется желтым оттиском на растянутой и усыпанной звездами небесной ткани. Идеальный круг, светящийся где-то далеко-далеко. Потянувшись вправо, Нелла кладет руку на кукольный дом. Инкрустация из черепахового панциря прохладна на ощупь, а сплав олова со свинцом, и вовсе холодный, словно потренькивает под ее пальцами.
Где-то за окном затаилась миниатюристка, продумывая следующий шаг, очередное откровение. Нелла осматривает все девять комнат, пытаясь угадать, где скрыта печать будущего. До нее вдруг доходит, что мастерица кое-что упустила. Где спальня Марин со всеми стручками, и ракушками, и черепами, и географическими картами? Похоже, Марин от нее ускользнула, избежала точных оценок.
Может, их будущее зашифровано в картине… или в сочетании этих вилочек? «Я слишком устала для таких игр, – думает Нелла. – Вот Отто не нравился мой кукольный дом, и где теперь Отто?» Этого она не в силах представить, зато она мысленно видит Йохана, безуспешно пытающегося уснуть из-за возни семейства розовых мышей в углу. А еще Лийк с ее непослушными волосами и ревнивым взглядом – интересно, какое она получила послание от миниатюристки, что ее супруг так разволновался?
Нелла не хочет думать о Лийк, о безумии и вообще о мрачных вещах. Она задергивает шторы. От горящих свечей исходит тепло. Нелла поворачивается и присоединяется к женщинам на кровати.
