Зато невозможно сомневаться в том, что образ глобальной цивилизации, распространяемой мировой системой масс-медиа, всё больше и всё чаще выделяет и отмечает религиозные манифестации и праздники: еженедельные выступления и путешествия Папы Иоанна-Павла II (с пол следовавшим совершенно неуместным вниманием СМИ к его предсмертному состоянию и смерти), еврейские праздники – Йом Киппур и другие, мусульманский пост (рамадан) и праздник при завершении поста, паломничество в Мекку, перемещения Далай-Ламы, впечатляющие театрализации страстей Христовых в таких крайне католических странах, как Филиппины и Польша, или же «ашуру» шиитских мусульман – поминовение гибели имама Хусейна, сына халифа Али, во время которого практикуется нанесение физических увечий, бичевания, распятия и т. д.

Тон последние годы задается США, главным двигателем экономической и цивилизационной глобализации, утвердившимся в качестве «нации верующих» – эта тема особенно дорога Джорджу Бушу-младшему, «вновь рожденному христианину» (born again Christian). Американская цивилизация, завоевав господство, проецирует на мир этот двойной – и весьма притягательный – образ бурлящего технического и экономического модерна, гармонично сочетающегося с той традиционной и вечной ценностью, которой признается религия, понимаемая в буквальном и консервативном смысле. То есть можно быть вполне «современным», находиться в русле беспрерывного технического прогресса и растущего массового потребления, не отказываясь при этом от своей веры и религиозной практики; последние снова начинают истолковываться в качестве первичной матрицы если не базовой идентичности индивида и общества, к которому он принадлежит, то по крайней мере социальной и политической морали и, соответственно, системы ценностей, которая должна структурировать институты цивилизации. Впрочем, в США ведётся много баталий за то, чтобы институты, в частности государственные школы и юридическая система, уважали религиозное образование в его наиболее буквалистской и наиболее консервативной форме.

Итак, цивилизационная модель XXI века, формируемая США как мировой державой, сила которой несопоставима с любыми её предшественниками, известными по мировой истории, отличается от модели XX века, когда всё ещё господствовала европейская модель принципа национальностей, философии Просвещения, освобождения человека от любой формы рабства или подавления, самоопределения народов или социальной борьбы за справедливое распределение богатств. Культурное и политическое наследие американской революции 1776 года тогда ещё являлось составляющей европейской цивилизационной модели, которую мир пытался осуществить на всех четырёх континентах. В этой модели, каковы бы ни были её вариации и культурные оттенки (английский, французский, немецкий, американский), религия никогда не рассматривалась в качестве фундаментальной матрицы идентичности и культуры. Европа, веками включавшая в себя глубоко религиозные общества, слишком жестоко пострадала от религиозных войн; ради завоевания индивидуальной свободы, освобождения народов от всевозможных форм авторитаризма, в частности от власти монархов, правивших по божественному праву, и от жесткого надзора за интеллектуальной жизнью, осуществляемого Римской церковью, пришлось пройти длинный и сложный путь.

Американские законодатели хорошо помнили это, ведь Конституцией 1776 года они утвердили отделение Церкви от государства, тем более что некоторые протестантские Церкви преследовали других и требовали помощи от государства в своих спорах. Отцы-основатели, как деисты и гуманисты, желали вообще не придавать религии никакого политического статуса, чтобы избежать тех эксцессов, которые случались в Европе. Именно это, по всей видимости, позволило сохранить в США динамику протестантизма и религиозной практики, поддерживаемую идеологией завоевания новой Обетованной земли, тогда как в Европе распространение зоны действия государства на социальную и образовательную сферу позволит гражданам всё чаще обходиться без услуг Церкви. Отсюда поступательная «дехристианизация» Европы, выражающаяся в ослаблении религиозной практики, которое достигнет пика вместе с социальными и политическими изменениями в Испании, Португалии, Италии, а затем и Греции, то есть в странах, остававшихся бастионами интенсивной религиозной практики вплоть до середины 1960 годов.

Должна ли закрепиться цивилизационная модель, господствующая в начале XXI века, модель больше американская, чем европейская, и обращающаяся к религиозности как к твёрдому ядру, оставляющему свой отпечаток на всех остальных обществах? Ответ на этот вопрос зависит от множества факторов, оценить которые довольно сложно. Если принять во внимание ту скорость, с которой, как мы видели, интеллектуальные и политические декорации изменились за последние тридцать лет, можно подумать, что маятник, перемещаясь от одной крайности к другой, от «конца» религии к «возврату» к религиозности, вернётся в конце концов в более равновесное положение. Весь вопрос в том, сколько войн понадобится провести во имя «цивилизации», чтобы стать немного мудрее и основать международную политическую мораль, которая была бы лучше той, что утвердилась сегодня.