Глава 18
Ночь

– Спокойной ночи, Борис Маркович, – сказала дежурная сестричка Марина, помогая доктору Лембергу натянуть пальто. – Такси уже здесь.

– Мариночка, присмотри за мальчиком-музыкантом, боюсь я… – Доктор закашлялся.

– Борис Маркович, я купила вам сироп от кашля, обязательно примите на ночь. Присмотрю, не беспокойтесь. И завтра останьтесь дома, погода вон какая мокрая. А где шарф?

– Шарф? – удивился доктор Лемберг. – Да, да… помню, был шарф. И эта женщина, Мариночка… Молчит, сидит неподвижно, отсутствует, не реагирует… странное состояние. Ничего не понимаю! Старость, Мариночка, скверная вещь. Век живи, век учись, а мозг уже старый, не воспринимает модерна. В мое время не было таких мощных раздражителей, как Всемирная паутина с ее анонимностью. Человек, мягчайший, воспитаннейший, который на «вы» с собственным котом, пишет в сетях такое, что уму непостижимо! Агрессия, причем немотивированная, нетерпимость, ненависть к инакомыслию, чудовищные сексуальные ассоциации. Тяжелые времена настали, Мариночка. Психика не в состоянии адаптироваться к технологиям, не успевает за быстрой сменой картинок, опять-таки безумное, захлестывающее количество информации, сложные мобильные телефоны, а в итоге – социальная незрелость, неумение сосредоточиться и все та же агрессия. И новые психические расстройства тут как тут. Стрессы, слуховые и моторные галлюцинации, фейсбук-депрессии, зависимость от Интернета. А игры! Или вот еще новшество – номофобия! Что значит не что иное, как страх остаться без мобильного телефона. Каково? Или еще – киберхондрия! А, Мариночка? Киберхондрия! Юзер… жутковатое словечко! Так вот, этот самый юзер прочитал в Сети про симптомы заболевания и все нашел у себя. Караул! Жизнь закончилась. И термины новые уже успели напридумывать. Вот, например, встретил недавно: «эффект Гугл»! Воинствующее невежество, учиться не нужно, все прочитаю в Паутине. К черту книжки! К черту зубрежку! Новые времена, новые песни. А медицина – это в первую очередь зубрежка, Мариночка. – Доктор Лемберг вздохнул и покачал головой. Сказал задумчиво: – Хотя я бы не стал относить этот «эффект Гугл» к психическим состояниям. Нет, не стал бы. Человеческая психика, Мариночка, выбирает для решения задачи самый экономный вариант. Это классика. Но как бы там ни было, я ощущаю себя катастрофически отставшим от прогресса, у меня даже мобильного телефона нет.

– Ну что вы, Борис Маркович! – воскликнула Марина. – Вы замечательный специалист, к вам едут даже из-за границы. А мобильный телефон иметь необязательно, многие сейчас отказываются от них. Они же страшно отвлекают.

– Да? Спасибо, Мариночка. Могу сказать одно: чем больше я живу, тем меньше понимаю в жизни. Не успеваю адаптироваться. Но! – Он поднял кверху палец. – Но не агрессивен.

– Шарф! – напомнила сестричка. – В кармане.

– Да-да, спасибо. В кармане, надо же. – Доктор Лемберг зашарил по карманам. – А перчатки?

– Вот. – Марина протянула доктору Лембергу перчатки.

– Спасибо, деточка. Что бы я без вас делал? Спокойной ночи. Вы сказали ему мой адрес?

– Он знает, Борис Маркович. Это Коля, он всегда отвозит вас домой. Четвертый подъезд. Спокойной ночи.

Марина постояла на крыльце, пока доктор Лемберг суетливо усаживался в машину и что-то объяснял шоферу, потом заперла дверь и пошла к себе. Налила в синюю керамическую кружку крепкий чай из термоса, уселась в кресло, сбросила туфли. Впереди долгая ночь. Через час она пройдет по палатам, убедится, что все в порядке. Дай бог, чтобы ночь эта прошла спокойно. У них странные пациенты, и двое последних – мальчик музыкант и эта женщина…

Однажды доктор Лемберг сказал, что есть дороги, по которым невозможно вернуться назад, и Марина, глядя на этих двоих, всегда вспоминала его слова. Дороги, по которым невозможно вернуться. Эта женщина и мальчик уходили все дальше, и дороги их были из тех, думала Марина, по которым невозможно вернуться.

Доктор Лемберг также любил повторять, что демоны тревожат лишь тех, кто сам их тревожит, и Марина не могла понять, что и кого он имеет в виду. Если их пациентов, то тут еще вопрос, кто кого стал тревожить первым – то ли демоны их, то ли они, эти несчастные, демонов. Душевные болезни не приходят по желанию, и это не расплата за грехи, считала Марина. Нечто: сбой, толчок, – и вдруг теряется способность правильно оценивать мир вокруг, и человек попадает в королевство кривых зеркал. Как вирус в компьютере. Работает, дает картинку, а смысла уже нет. И тут тревожь демонов, не тревожь, а кривые зеркала преподнесут тебе такие картинки лжебытия, что невольно побежишь по тем дорогам, по которым нельзя вернуться. И тем, кто остается, ни за что не догадаться, куда тех завело, и ни университеты не помогут, ни диссертации, потому что в шкуру уходящего по тем дорогам не влезешь.

Можно придумать лекарства, электрошоки, довести до состояния растения, убрать часть мозга, но ответа все равно нет – почему? Однозначного нет. Конечно, генетика, наследственность, потрясения… но ведь есть что-то еще! Что-то еще. Что-то еще, что подталкивает и дает картинку перевернутого мира. Признано, что гении аномальны. Да, да, да! Гениальность запрограммирована в человеке как аномалия. Но не все с аномалиями гении. То есть гениальность как перл, один случай на тысячи, сотни тысяч, а остальные – пустая аномальная порода. Результат неудавшегося эксперимента.

Марина однажды увидела во сне бесконечный конвейер, на котором лежат неподвижные люди, и некто в белом халате и маске – лица не видно – вкладывает им в голову нечто, крошечный чип… Приснится же! Марина, будучи еще юной практиканткой, путано выложила все это доктору Лембергу. Тот задумался, «ушел в подсознание» и, пожевав губами, сказал наконец: «То есть вы, Мариночка, полагаете, что психические расстройства не что иное, как следствие неких злонамеренных экспериментов с психикой человека? Вроде двадцать пятого кадра или каких-нибудь психолучей? Зомбирование? В смысле, наведенное состояние? Кем же, если не секрет? Уж не пришельцами ли?» Марина смутилась и покраснела, а доктор Лемберг смотрел на нее с благожелательным любопытством. Потом произнес фразу, которой она не поняла: «Человечество безумно одиноко, Мариночка. А космос холодный и равнодушный. Хотелось бы думать, что кто-то заинтересован в нас хотя бы как в экспериментальном материале…»

Эта женщина, Марта, и мальчик-музыкант поступили в их частную психиатрическую лечебницу – «семейный дурдом», как называет его санитар Леша, – почти одновременно. С мальчиком понятно – на его глазах шпана зарезала подругу. Он бросился защищать ее, и его ударили несколько раз ножом. К счастью, раны оказались поверхностными и он выжил. К счастью или нет? Потому что жить он не хочет. Молчит, отказывается от пищи, пытался вскрыть себе вены осколком разбитого стакана. Борис Маркович любит повторять, что человек должен жить хотя бы ради любопытства. Но это старый человек, а у молодого намного больше причин жить, но молодые этого не понимают. Мать жалко – сидит целыми днями, что-то рассказывает ему, держит за руку. Боится, что он опять попытается… Старается не плакать. Сказала ей, Марине: слава богу, хоть живой. Время лучший врач, все знают. Говорят, он талантливый музыкант. Борис Маркович приказал поставить к нему в комнату пианино, перетащили из зала. Думали, потянет его к музыке. Но он даже не подошел. Лежит, смотрит в потолок. Страшный, худой, пальцами перебирает одеяло. Не сопротивляется, глотает таблетки, запивает водой. Можно заставить съесть кусок хлеба с сыром. Больше ничего.

– Понаблюдаем, – говорит Борис Маркович. – Не хотелось бы палить из пушки по воробьям, но суицидальные тенденции – это серьезно. Надеюсь, он лишь в начале пути…

Он провел с мальчиком несколько сеансов гипноза по собственной методике, но безрезультатно.

А эта женщина… ее зовут Марта. Хорошенькая, как ангел. Синеглазая, с короткими рыжими волосами. Что с ней случилось – непонятно. Ее сбила машина, показали в вечерних новостях – везде кровь, «Скорая», толпа зевак. Ее муж привез запись, они все смотрели. Причем мнения разделились – она или не она. Стопроцентной уверенности нет. «Скорая» доставила ее в травмопункт, а она исчезла оттуда, причем никто не видел как, и появилась через несколько дней в собственной квартире в состоянии транса. Муж бывает каждый день, сидит, гладит по волосам, говорит с ней, спрашивает о чем-то; переживает страшно, того и гляди, сам тронется. Она сидит в кресле, прямая, руки на коленях. На лице улыбка. Она не спит. Просто сидит не шевелясь. Борис Маркович считает, что это не улыбка, а сокращение лицевого нерва, возможно, паралич в результате травмы, что приводит к симуляции улыбки. Потому что никаких эмоций она не проявляет. Смотрит в пространство, не реагирует на звуки или уколы. Улыбается, и от ее улыбки мурашки по коже. Не сопротивляется, когда санитарка Лена умывает ее и причесывает. Послушно позволяет, с лица не сходит улыбка. Взгляд в никуда, зрачки расширены. Вряд ли понимает, что с ней происходит. Ее привезли в разорванном платье с пятнами засохшей крови, муж сказал, что шубка тоже в крови, а на теле ни ран, ни ссадин. Анализ ДНК показал, что кровь на шубке и на платье ее собственная. Непонятно. Марина старается об этом не думать.

Борис Маркович долго жевал губами, потом сказал: или муж ошибается, или в сюжете не она, или… мгновенная регенерация. «Но мгновенная регенерация из области фантастики, Мариночка, – сказал он, – а я человек скучный и склонен относить непонятное на счет недостатка информации. Хотя…» Тут он задумался, отставил кружку – они пили чай, – потыкал пространство чайной ложечкой. Потом сказал, что человечество знает еще так мало. Очень мало. Чудовищно мало. В теории мгновенная регенерация возможна, резервы в человеческом организме практически неисчерпаемы… нужна только команда мозга. А вот при каких условиях мозг даст эту команду – вопрос. До сих пор не известен ни один подобный случай. Тем более мы говорим о регенерации у примитивных форм, а с повышением сложности организма способность к регенерации снижается. То есть амебе и ящерице легче регенерировать, чем человеку. Но опять-таки, это не абсолютная истина. У человека тоже происходит регенерация – регенерируют эпидермис, костная ткань, печень… Почему именно они?

Доктор пожал плечами, помолчал, снова потыкал в воздух чайной ложечкой и добавил: «Может, она с другой планеты? Марсианка? Аэлита? Как вы думаете, Мариночка?»

Марина улыбается и тоже пожимает плечами, повторяя жест доктора Лемберга. Эти двое, думает Марина, появились у них почти одновременно. Что это? Совпадение? Закономерность? Закон парных случаев, в который верят все медики?

Она допила чай и поднялась. Бесшумно сколь-зила по коридору, заглядывая в палаты. У них в лечебнице восемь «постоянных» пациентов, из богатых – лечебница частная. Всюду цветы. Торшеры под розовыми абажурами – Борис Маркович любит розовый цвет, считает, что он успокаивает и поднимает тонус. Ковровые дорожки. Тишина. Приятно пахнет.

Она открыла дверь в палату мальчика-музыканта. Горел ночник на тумбочке – тоже розовый. Мальчик спал, глаза его были закрыты, руки лежали поверх одеяла. Марина присмотрелась: пальцы его беспокойно и мелко двигались, так же, как они двигались днем, когда он теребил одеяло. Ей пришло в голову, что ему снится, как он играет на пианино. Она тихонько закрыла дверь и пошла дальше…

Эта женщина, Марта, по-прежнему неподвижно сидела в кресле. В слабом свете ночника, почти в темноте. Борис Маркович сказал, что ее зрачки не реагируют на свет, она не видит. Широко открытые синие глаза были пусты, на лице – благожелательная улыбка, от которой у Марины уже в который раз мороз продрал по коже. Томография мозга патологии не выявила. Самое страшное, что в черепной коробке что-то происходит, она мыслит, думает о чем-то… или нет? Пустота? А улыбка вовсе не улыбка, а тоже пустота? Нормальный человек не может без сна, а эта женщина не спит почти неделю – все время, что она в лечебнице. Сидит в кресле не шевелясь, прямая, как манекен… Манекен! Вот оно! Марина снова почувствовала холодок вдоль хребта. Не живой человек, а манекен. Кукла!

На коврике перед креслом сидела роскошная персидская кошка, дымчато-серая, Веста. Доктор Лемберг показал Марине картинку в Интернете и сказал: «Мариночка, нам нужна именно такая кошка. С длинными волосиками и не старше месяца». Считается, что кошки обладают мощным психотерапевтическим потенциалом. Именно кошки, а не коты. Он даже обращался к ней не иначе как «коллега Веста». Кошка не мигая смотрела на неподвижную фигуру в кресле глазами цвета крыжовника.

Марина подумала, что Веста, возможно, чувствует что-то… Что-то не доступное ни человеку, ни прибору. С тех пор как эта женщина у них, Веста безвылазно сидит в ее комнате, на коврике напротив, и глаз не сводит с неподвижной фигуры.

Она подошла к Марте, дотронулась до ее руки. Рука была теплой. Пульс едва прощупывался. Марина наклонилась и заглянула ей в глаза. Марта смотрела на нее в упор, и Марина отшатнулась – на миг ей показалось, что в глазах этой женщины промелькнула осмысленность. Но тут же она поняла, что ей показалось. Взгляд Марты был пуст, на губах играла обычная бессмысленная улыбка.

Она осторожно прикрыла дверь, вышла в коридор. Оглянулась. В длинном коридоре было пусто и тихо; светили неяркие матовые шары светильников, похожие на луну. Марина прислонилась к стене, прижала руку к груди, сделала несколько глубоких вдохов. Сердце колотилось все тише. Что за истерика, подумала Марина, облизнув пересохшие губы. Глубокая тишина и полусвет были враждебными, полными потаенного нехорошего смысла. Вдруг раздался оглушительный грохот, и порыв ледяного ветра пронесся по коридору. Марина вскрикнула. Колени ее подогнулись, и она, тяжело опираясь спиной на стенку, медленно осела на пол. В наступившей тишине явственно раздавался странный ритмичный звук. Шаги? Марина дрожащими руками нащупала в кармане халата мобильный телефон, не сразу удалось ей набрать номер вахтера Миши…

До появления Миши она так и просидела на полу, прижимаясь спиной к стене, судорожно сжимая в руках телефон. Она увидела пар от собственного дыхания и поняла, что температура в доме резко упала. Она слышала лязг замков внизу – Миша отпирал дверь своими ключами, – но не могла пошевелиться. Топая, он поднимался по лестнице, она слышала, как он остановился на лестничной площадке и чертыхнулся. Потом шаги раздались рядом.

– Ты чего, мать, на полу расселась? – спросил Миша, приглядываясь к ней. – На лестнице окно раскрылось, ветер на улице страшный, чисто ураган. Днем не закрыли, ветер и ударил. Весь огород на полу. Я закрыл. Слава богу, стекло целое. Испугалась? – Он протянул ей руку. От него разило спиртным. Раньше она учинила бы ему разнос за подобные вольности, раньше, но не сейчас. Сейчас она едва не заплакала от облегчения.

– Ну все, все, будет, – приговаривал Миша. Был это корявый мужичок, на все руки мастер, но пьющий. – Какие мы нервные стали! Тебе, мать, хоть молоко с витаминами полагается? Или ликерчику на ночь? А?

– Мишенька! – лепетала Марина, все еще цепляясь за его ручищу. – Ты извини, что я так… сама не понимаю, что на меня нашло.

– Бывает всяко. Как померещится ни с того ни с сего, так и не знаешь, было или не было, а ты говоришь. То-то и оно, жизнь такая, – философски заметил Миша. – Пойдем, по чайку врежем для сугреву. Сейчас тепло пойдет, нормально. Вроде тихо, буйных нету. А Зинке скажи, чтобы окна проверяла, а то мало ли… Видишь, как шарахнуло. Погодка разгулялась, не приведи господь!

Миша любил поговорить, он симпатизировал ей, норовил сунуть то конфетку, то цветок, неизвестно где подобранный, и обычно Марина отмахивалась от него, как от назойливой мухи. Обычно, но не сейчас. Сейчас она была ему рада, его сипловатый негромкий тенорок казался ей уютным и домашним, и все ее глупые страхи мигом улетучились. Она уже не понимала, почему так испугалась. Доктор Лемберг называл ее «трезвая головушка» и «царь-девица» и повторял, что на ней держится вся лечебница. А тут вдруг она, как истеричка, упала на пол, перепугалась до смерти. А оказалось, всего-навсего окно. А все из-за нее… из-за этой женщины.

Потом они пили чай. Миша, похоже, не собирался на пост, и Марина в конце концов сказала, что ей пора делать обход. Он понял и с сожалением поднялся. Стоя, допил чай, похлопал ее по плечу, тонко почувствовав, что уже можно, что они вроде как не чужие, и потопал на выход. Марина заперла дверь и осталась одна. Постояла в коридоре, прислушалась. В доме было тихо и покойно.

Она вышла на лестничную площадку рассмотреть урон, нанесенный шквалом. Лестничная площадка была усыпана разбитыми горшками, листьями и красными цветами гибискуса – любимыми цветами доктора Лемберга. С карниза криво свисала полуоторванная штора, и Марина догадалась, что равномерный стук, который она приняла за чьи-то шаги, издавали металлические кольца-крепления – ветер шевелил штору, и крепления ударялись о стену. Она покачала головой и принялась пристраивать поломанные растения в черепки с землей, рассудив, что до утра они продержатся, а там придет уборщица Зина.

Закончив, Марина отряхнула руки, зябко повела плечами и пошла к себе. Убрала чашки со стола, подумав, накапала в рюмку валерьянки; прилегла, накрывшись пледом. И только сейчас почувствовала, как разжимается внутри сжатый кулак страха и как охватывает ее теплое ощущение безопасности и покоя – преддверие сна…

Ничто больше не нарушало покоя лечебницы. Удивительно, но никто из обитателей палат так и не проснулся.

…Игорь открыл глаза – обстановка была незнакомой, и он попытался понять, где находится. На тумбочке рядом с его кроватью слабо горел ночник – розовый шар в белые продольные полоски, похожий на экзотическую ягоду. Он никогда не видел его раньше. Рядом стояла синяя фаянсовая кружка с изображением Моцарта в красном камзоле и белом парике. Кружка была знакомой, это была его кружка. В углу стояло чужое пианино. Он откинул одеяло и спустил на пол ноги. Попытался встать, но тут же ухватился за спинку кровати, чтобы не упасть – ноги его не держали. Он снова лег и закрыл глаза. И вспомнил, как они шли по зимнему городу… Лия и он, Игорь. Как он открыл дверь и увидел на пороге Лию… Как подскочило и замерло на долгий миг сердце и понеслось вскачь. Это было счастье! Он снова переживал нелепую и страшную сцену… гнусные издевательские голоса и гогот тех! Он вспомнил, как стоял, не в силах двинуться с места, полный ярости и ужаса, вспомнил крик Лии.

Он закрыл уши руками, скрутился комком и завыл. Крик его, страшный и отчаянный, ударился в потолок и заметался в тесном пространстве. Он чувствовал, как разрывается от боли грудь. Хриплые и страшные рыдания рвались из его горла, пальцы судорожно рвали простыню. Крик Лии звучал в ушах. Ее голос – голос флейты, полный страха, отчаяния и безнадежности…

Сколько это продолжалось? Минуту? Две? Он бросился на них и тут же получил удар ножом в грудь и живот; он помнит боль и тепло. Несильную боль и тепло. И дальше уже ничего не было.

Ему показалось, что в комнате кто-то есть. Он затаился, прислушиваясь. Потом позвал неуверенно: «Лия?»

Ему показалось, он услышал: «Не плачь».

– Лия? – Он рывком сел. – Лия!

Комната была пуста. Он был один.

– Кто здесь? – Он до боли в глазах всматривался в полумрак, пытаясь рассмотреть кого-то, чье присутствие он чувствовал обостренным восприятием, как чувствует мельчайшее движение воздуха человек, лишенный кожи.

– Лия…

Слабый бестелесный голос, то ли был, то ли не было.

– Лия? Ты? Где ты, Лия? – Он вскочил с кровати, готовый бежать на зов. – Где ты? Господи, где ты?

Ему показалось, что он услышал: «Я здесь».

– Я виноват перед тобой! Я подонок! Я убийца! – Он рухнул на колени. – Лия!

– Почему?

– Я не защитил тебя! Я… испугался. Лучше бы меня убили!

Ему показалось, что он услышал легкий вздох. «Не думай об этом. Так случилось… так иногда случается. Ты не виноват».

– Ты не понимаешь! – воскликнул он в отчаянии. – Если бы я сразу… я бы… не знаю! А я подумал… понимаешь, я испугался, что они сломают мне пальцы! Я побоялся! Я ненавижу себя!

– Но ты же бросился на них…

– Не сразу! Я бросился не сразу! Тебя убивали, а я думал о руках! Подлость, подлость! Я оказался подлецом! Они убивали тебя, а я испугался! Как мне теперь жить, Лия? Я не могу и не хочу жить.

Наступило молчание. Потом он спросил:

– Где ты? Ты здесь? Ты не ушла?

– Я здесь.

– Лия, Лия, Лия… Ты у меня в голове? Я сошел с ума?

– Да. Нет. Не бойся.

– Я тебя не вижу.

– Смотри! Теперь видишь? В центре.

– Я вижу… свет. Это ты?

– Это я.

– Где ты?

– Я с тобой. Я всегда буду с тобой.

– Всегда?

– Всегда. Везде. До конца.

– Ты не уйдешь?

– Нет. Поиграй мне.

– Я никогда больше не буду играть.

Наступила долгая тишина. Слабо горел ночник, похожий на странную розовую ягоду. Слабо светилась полированная поверхность инструмента.

– Лия? – позвал он. – Где ты?

– Я здесь. Ты должен играть, Игорек. Это не твое…

– Не мое?.. – повторил он с недоумением.

– Тебе дали в долг, и нужно отдавать.

– В долг? – Он все еще не понимал.

– В долг. Ты настроен как… инструмент, как солнечная батарея, ты вбираешь энергию и превращаешь ее в звук. Это не подарок, это в долг. И нужно отдавать, в этом смысл. Ты не можешь остановиться. Не смеешь. Таких, как ты, совсем мало…

– Кто дал?

Ему показалось, он услышал смешок. Ему не ответили.

– Лия? Ты есть?

– Я есть. Сыграй что-нибудь…

– Что?

– Выбери сам.

– Хорошо. Ты где?

Ему показалось, он почувствовал чью-то руку у себя на лбу.

– Мы увидимся когда-нибудь?

– Да.

– Когда?

– Когда придет время. Не торопи время.

– Ты будешь приходить?

– Я никуда не уйду. Я всегда буду с тобой.

– Я могу дотронуться до тебя? – Он протянул руку к столбу света. Пальцы его ощутили тепло и пустоту. – Лия? Я люблю тебя! На всю жизнь!

– Я знаю. Я тоже люблю тебя. Сыграй мне, Игорек…

…Игорь очнулся. Свет в центре комнаты, который он видел, или ему казалось, что видел, исчез. Голова его была пуста, чувство отчаяния притупилось. Ему казалось, он слышал голос Лии, тонкий и нежный… наяву или во сне, он не знал. Он яростно потер лицо ладонями, намеренно причиняя себе боль. Он хотел проснуться…

…Противно звякнул будильник, и Марина вздрогнула. Шесть! Уже утро. Ей показалось, она слышит музыку. Она замерла и прислушалась. Музыка. Она вскочила. Босиком, в одних чулках пробежала по коридору, приникла ухом к двери его комнаты. Негромкие неуверенные печальные звуки, слабые, неуверенные пальцы…

Она перекрестилась. Хотела тут же бежать звонить доктору Лембергу, обрадовать его, но усилием воли остановила себя…