Глава двадцатая
Беда с этими мальчишками. С этими мальчишками и смех, и горе!
Когда эти мальчишки встанут не с той ноги, или вожжа им под хвост попадет, или укусит их неизвестная муха — они черт те что выкомаривают! С угрюмым видом на курносеньких лицах шагают они в ресторан, они садятся, развалясь, скрестив руки на груди, чтобы чего доброго не положить их на стол, как кладут на школьные парты. Всесветная скорбь мрачит им мордашки…
Смотри, Ильдарка, смотри, братец! Дойдешь ты до того, что афоризмами станешь говорить: «Умей жить — умей вертеться», «Весь мир бордель, а люди сволочи», «Плевать на прошлую жизнь».
Какую штуку выкинул: готовят к отправке в Славянск группу ребят, включили и Ильдара — давно уж он хотел перейти на завод, в цех обжига, — а он отказывается ехать.
Боевой комсорг Ольга клушей налетела на него.
— Ты позоришь коллектив!
— Что я, жену бросил? Пью?
— В ресторан, между прочим, заглядываешь.
— Почему бы не заглядывать? Это ведь не женское отделение бани.
— Ой-ой! Я ничего не слышу. Я закрыла уши!
— Дура ты…
— Кто дура?
— Я думал, ты и правда уши заткнула.
— Мы тебя заставим!
— Много я перевидал всякого.
— Нет у тебя политической сознательности!..
— Па-жа-лус-та, не пришивай мне политических ярлыков. Я тебе не враг народа.
— Ой-ой! Я ничего не слышу!..
— Ладно, поеду.
— Вот молодец!
— Опять ты уши не заткнула. Про-ве-роч-ка.
Ольга убежала в красный уголок, с яростью поревела и пошла искать Рустема. И вот теперь Рустем должен беседовать с братцем.
— Ну, как? — спросил он, встретив Ильдара.
— Да так, — ответил тот, — на уровне.
— Страшно не нравится мне твоя кислая-прекислая рожица.
— Жаль, конечно. Но что делать, если не сладкая у меня рожица. Да и у тебя, — усмехнулся он, — нет причин веселиться.
— Скучно было бы мне каждый день веселиться. Скажи-ка вот что: ты всегда хотел работать в цехе обжига, а теперь, когда тебя хотят обучить делу, отказываешься ехать. В чем дело?
— Ни в чем. Надоело мне все.
Рустем задумался. Сентенции на темы морали подбросить? Попробуй — не возрадуешься!
— Георгий Степанович очень на тебя надеется. Ты ведь его хорошо знаешь?
— И чего ты ко мне пристал? Я же сказал: все надоело! И знать все надоело. Не хочу ничего знать, понял?..
— Не хочешь ничему верить?
Мальчишки, подумал Рустем, мальчишки. Рассказать тебе что-нибудь в назиданье? Может, тогда тебе будет полегче? Может, будет, а может, и нет.
— Панкратов — подлый обманщик, — глухим голосом сказал Ильдар.
— Да, — сказал Рустем, — подлый обманщик.
— Я стараюсь верить, я очень стараюсь!.. Только я думаю… помнишь тот разговор, на омуте, что Оська говорил?
— Помню. Но Георгий Степанович никогда негодяем не был.
— А вдруг?..
— А вдруг ничего не бывает! — крикнул Рустем, взял его за плечи и сжал. — Бывает жизнь!.. Ты не мальчишка, ты парень, молодой человек, понял! Я больше тебя знаю… и тебе нечего бояться, если мне захочется поучить тебя.
— Учи, — сказал Ильдар, — может, у меня все пойдет гладко.
— А на черта тебе гладко! Нельзя, братишка, научиться тому, как избежать всякое, но можно научиться, как относиться ко всякому.
Ильдар глянул на брата снизу широко открытыми грустноватыми глазами.
— У тебя в жизни порядок. Не то, что у меня… Знаешь, если бы у меня была такая девушка, как Жанна, я бы женился.
— Еще будут, — сказал Рустем, и взгляд мальчишки помрачнел, и Рустем поправился: — Еще будет, станет твоя девчонка, как Жанна. Все не просто в жизни, но никогда не надо считать, что жизнь кувырком, никогда не надо подличать и оправдывать это тем, что жизнь была нелегкой. Надо надеяться и верить, что дни впереди будут хорошие. Но разве эти дни совсем уж никудышные? Разве нам не о чем будет вспомнить?
— Наши внуки еще будут нам завидовать, да?
— Ну, болтушка. Внуки!.. Откуда это тебе пришла мысль о внуках? Тебе еще и до сынов далеко. Ах, братец, философ!..
— Ты тоже философ, — сказал Ильдар.
— Совсем ты меня не понимаешь.
— Понимаю я, — сказал Ильдар, — понимаю, когда ты не треплешься.
