Глава девятнадцатая
1
Вита брел песчаным берегом, чуть ли не перешагивая через тела. Как в Сочи, подумал он. По реке, отчаянно стрекоча, проносились скутера. У того берега ныряли аквалангисты. Досаафовцы проводили соревнования.
Настроение у Виты было отвратительное. Он бы ни за что не поперся на пляж, но дома невмоготу стало от назойливых приставаний матери. Она называла его непутевым, тряпкой, бабой — и работа бабья, и лежит он днем, задрав ноги в потолок, курит, «так и смолит, так и смолит, ирод проклятый, телку бы попас, и то польза». Да, конечно, пасти телку, потом, может, к быку ее сводить — ха-ха! Он злобно плюнул и отправился на пляж. Ему хотелось полежать одному, подумать, подремать, но всюду вдоль воды лежали люди.
Он добрался до изворота реки, здесь было пусто, и только там, где кончался песчаный пляж и начинались камни, лежал длинный тощий мужчина, прикрыв лицо соломенной шляпой.
Бабенция бы лежала, подумал Вита. Он постоял, огляделся и лег. Лег и задремал и вскоре же очнулся, рывком сел. Сердце жарко колотилось, горячий пот тек по лицу. Ошалеть можно от такой жары! Шатаясь он пошел к воде. Сел на мели и яростно стал плескаться, взмахивая, мотая блаженно головой. Когда он вышел из воды, захотелось курить, он пошарил в карманах — папирос не было.
— У вас не найдется закурить? — спросил он соседа.
Тот сел, легонькая шляпа его скатилась, покатилась к воде. Вита побежал, догнал ее и вручил соседу.
— Спасибо, — сказал Мусавиров. — «Он не узнал меня».
— Спасибо, — сказал Вита, закурив. — «Не узнает».
— Какая адская жара! «Интересно, как бы он вел себя, если бы узнал?»
— Да, очень жарко. Вы бы куп-куп, а? «Как он меня вчера! Дать бы ему под дых или камешком по черепу».
— Вода, наверно, холодная. У меня плеврит. «Ну на кой я ему про болезни и слабости говорю? Вон глазки какие у болвана — злые, трусливые. Такому ничего не стоит…»
— Плевритик, это опасно, да? «Или заплыть с ним подальше, схватить за волосы и головой… туда, туда!»
— Это в зависимости от того, как относишься к своему плевриту. «Вот так!..» Да лежите вы спокойней!
— Хи-хи. Интересно! «Во-он бы до того камешка докатиться — и трах бы!»
— В жизни все опасно, если ты трус и дурак. «Ну болван, чего он катается по песку?»
— Да, да! «Вот ведь — он вообще сказал, если трус и дурак. А мне кажется, с намеком… Нет, не ударю. Знаю ведь, что не ударю, а вот хочется до камешка докатиться!»
— Курите еще. И ради бога, чего вы ерзаете? «Хе, как быстро они успокаиваются! Неприятно, черт возьми, вспоминать, но я в его возрасте, кажется, тоже не был слишком решительным».
— «Беломор» — это вещь. «Я не трус, не трус! Но пусть даже трус, пока, сейчас… когда ни черта я еще не добился. У него положение, деньжата, инженеришки на цырлах перед ним… Лежит себе, покуривает. А чего человеку еще? Разве так уж много человеку надо?»
— Я постоянно курю «Беломор». «Соображает, морщиночки напряглись. О чем? О жизни? О том,, чтобы удивить мир или постоянно курить хорошие папиросы? Удивлять мир — неплохо. Но постоянно курить хорошие папиросы тоже не каждому удается».
— А я пока курю всякие, хи-хи! Жизнь у меня пока не так стабильна. «Да-а, жизнь никудышная. И зачем в такой жизни лишние недоброжелатели? Только дураки наживают себе врагов. Надо приобретать друзей. У которых цель и хватка. Когда есть первое и нет второго, — плакали твои мечты. Но когда нет цели, а только хватка — наломаешь дров, не больше. В тот вечер, после павильона, у меня была хватка. А цель… самая скромная, дурацкая. Надо уметь смотреть вперед».
— Это от вас зависит, только от вас. «Жидковат ты, чтобы сам себе все устраивать. А я? Господи, да ведь и я не был Ильей Муромцем — тощий, робкий мальчишка!»
— Как вспомнишь всякие неурядицы… «Хоть в петлю полезай! В конце концов, и сорок, и пятьдесят когда-нибудь мне стукнет, это уж точно. Но будет ли у меня все?.. А что — все? Да все, в с е? Будет ли?»
— А надо вперед смотреть. А то, что позади — наплевать, это все прошлое, его не вернешь. «Умному человеку никакое прошлое не помешает смотреть вперед».
— И пусть она пропадает… чтобы о ней думать! «Без протеже в этом мире нельзя. Иметь такого дядьку… Боже мой, если бы ты не был идиотом, ты бы имел тестя, те-стя! Все люди сволочи, ну и пусть, на кой тебе люди! Дядьку… э-э-э, тестя, тестя…»
— Да, пусть пропадает. «Грезы, грезы взяли в оборот молодого человека!»
— Я знаком с вашей дочерью! «Пусть, пусть… я ничего не теряю!»
— М-м. «Славно я его вчера, славненько — под зад. В конце концов, у меня и сегодня почесывается носок».
«Он сейчас возьмет меня за шиворот… вкатит под зад. А я уже ничего ему не сделаю… я и убежать не смогу. Я не трус, не трус!.. Но ничего я не могу. Я ему так и скажу: ничего я не могу, плохая у меня жизнь, пусть мне кто-нибудь поможет, помогите вы, вы все можете… честное слово, я никогда еще не встречал человека, который все может, а вы можете! Надо жать на него, просить, ползать. Сейчас! А потом поглядим. А то, что будет сейчас, пройдет — наплевать».
«При честном народе не стоит. И вообще, наверно, не стоит. Зачем с ним ссориться, зачем?..»
Вита уходил. Казалось, не подняться — так тяжело вспухла голова от жары, от чертовщины, и сердце так колотилось, шмякалось о песок…
Когда э т о произошло со мной, с тоской думал Вита, когда? Это гнусно — унижаться, чувствовать, что на тебя смотрят, как на дурачка, гнусно трусить и мечтать вхолостую!
Я не хочу не любить людей, но как мне их любить? Почему я хочу одно, а занимаюсь другим и делаю вид, что все идет как надо?
Ведь я не хочу быть подлецом, я хочу, как и все остальные, быть полезным. Почему я не могу н а ч а т ь и… когда э т о произошло со мной?
Было одуряюще жарко. Ноги вязли в песке. И ничего не хотелось. Смутно хотелось чего-то такого, далекого, неясного, не то счастья, не то беды…
Когда э т о произошло со мной?
2
— Давай переберемся поближе к воде, — сказал Рустем, — ноги в воду, зонтик мы воткнем вот сюда. Можешь читать, а лучше — лежать просто так. А мне не надо, у меня, видишь, какая роскошная шляпа.
— Как сильно ты загорел, — сказала она, протягивая ноги к воде и окуная их.
— Да, я черен, как чугунок. Ты можешь приподняться на локоть, и тогда видно будет скутера.
— Нет, я буду лежать и слушать.
— Как сегодня жарко. Весь город, наверно, высыпал на пляж.
Она приподнялась на локоть и поманила его пальцем.
— Мама одна, дома?
— О, она уже ходит! Я достал великолепнейшего меду, вскипятил огромный самовар, а соседка напекла лепешек, и теперь они сидят и пьют чай. Да еще я настроил приемник на Казань. Они пьют чай и слушают песни.
Она тихо засмеялась.
— Я вспомнила, как ты пел мне однажды татарскую песню и переводил слова. Я только помню: «Приди, не бойся темноты… Если не будет месяца, будут звезды».
— Я давно не пел эту песню. И тоже помню только это: не будет месяца, но есть же звезды. Вот-вот! Я точнее припомнил.
— Когда же я буду петь, как Тамара Ханум?
— У тебя очень много работы. Не надо брать еще одну обузу.
— Пусть. Пусть много работы, но раз я обещала Ильдару…
— О-о! — сказал он. — Тогда конечно. Только совсем он кислый — братец.
— Не кислый, — серьезно сказала она. — У него неприятная история с Ирой. Но он не кислый.
— Он тебе рассказал все-таки?
— Почему «все-таки»?
— Потому что мне он не стал рассказывать и сказал, что мог бы рассказать только одному человеку… Соображаешь?
— Рассказал, — засмеялась она. — И я ему рассказала о нас.
— Зачем? — Он нахмурился. — Много у нас веселого… В назиданье молодым?
Она погладила его руку.
— Не говори так. Мне давно-давно так хотелось рассказать о нас. Девчонки, знаешь, всегда рассказывают маме, подругам.
Они помолчали. По реке неслись скутера, соревнования закончились, но ребята все носились на воде.
— Очень жарко, — сказала она, — идем искупаемся.
— Ты купайся, а я сбегаю на тот берег и возьму в буфете лимонаду.
3
Возле лодочной станции Циля Овсеевна торговала лимонадом, но к ней было не пробиться. Рустем встал в конце очереди. И вдруг перехватило дыхание — кто-то студеными руками охватил его поперек туловища и поднял над землей.
— Ого-го! — хохотал Панкратов, опуская его на землю. — Угу-гу! За-а-ахватаю, гу-гу!
— Ну тебя к бесу, — сказал Рустем, освобождаясь.
— Что, за водичкой? Никуда не уйдет твоя водичка, идем посидим. Идем, идем!
Они сели возле воды на дырявой опрокинутой лодке.
— Как настроение? — спросил Панкратов.
— Пляжное, — сказал Рустем. — Какое же еще может быть?
— Заварилась у вас каша, — вздохнул Панкратов. — Эта старая история…
— Нет, старая история не остается новой. Все течет…
— Да-а, говори! — отмахнулся Панкратов. — Говори! Заливай мозги старому волку — ничего он не видит, ничего не понимает.
— Что же видит и понимает старый волк?
— А то, братец, что слетит дорогой наш человек Георгий Степанович…
— А Панкратов еще тридцать лет будет начальником участка, и ни взлетов, ни падений у него не будет — закон равновесия. Это хотел сказать?
— Нет, не это, — буркнул Панкратов. — А то, что негодяи останутся при своих интересах. Грустно.
— Только и всего?
— Очень грустно!
— Не грусти, Петр Панкратыч. Директор останется директором, и печь будет действовать, как и прежде.
Панкратов посмотрел с недоверием, промолчал.
— Ну, а с тобой? — спросил он потом.
— Со мной может всяко получиться.
— Говорил я тебе, переходи ко мне.
— Хочешь мне помочь? — усмехнулся Рустем.
— От души! Если что, прямо ко мне, понял?
— Но помочь можно и иначе. Ты ведь знаешь меня?
— Господи, знаю ли я тебя!
— Знаешь, что наговорил на меня Мусавиров…
— Мне с ним бороться, — со вздохом сказал Панкратов, — жидковат я. А потом говорят: не трогай дерьмо…
— Не трогай, говоришь?! — Рустема взорвало. — Не трогай? Пачкаться не хочешь? А кому, мне хочется? Я тоже люблю нежные запахи, розы люблю, медовые, черт возьми, запахи люблю. И тоже не хочу ни инфарктов, ни давлений! Мне тоже не нравится, когда косо на меня смотрят… Но мне и не нравится, когда негодяи похлопывают меня по плечу! Но я вот этими руками буду брать это дерьмо и выбрасывать вон. Сил у меня хватит, даже когда сшибут меня негодяи, я не скажу, что жидковат против них. И твою арифметику я тоже возьму вот этими руками и выброшу вон, не побрезгую, хотя она и пахнет сильней всякого дерьма!
— Ну, ладно, ладно, расходился, — хохотнул Панкратов.
— Сволочь ты порядочная!
— Ладно, ладно, — тревожно хохотнул Панкратов. — Было бы из-за чего ссориться.
Рустем ответил с сожалением:
— Трудно, почти невозможно с тобой поссориться, добряк ты этакий. — Он повторил презрительно: — Добряк ты этакий! — Помолчав, он усмехнулся мрачно: — Но мне необходимо с тобой поссориться, понимаешь, необходимо…
— Ладно, ладно, — бормотал Панкратов.
Рустем поднялся и пошел к буфету.
— Долго ты ходил, — сказала Жанна, когда он вернулся к себе на берег. — Очень хочу пить.
— Я тоже. — Он открыл бутылку и протянул Жанне, открыл вторую и, запрокинув голову, жадно, быстрыми глотками стал пить. — Мало я взял, — сказал он, кинув на песок пустую бутылку.
— У меня осталось. Хочешь еще?
— Хочу еще, — сказал он и сделал глоток.
И тут они увидели Виту. Бредущего прямо на них. С опущенной головой. Они не окликнули его. Он не заметил их, прошел.
Она посмотрела на Рустема.
— Все-таки он был не пустоголовый, — сказал он, — тогда, в школе.
Она улыбнулась одобрительно.
— Чему ты улыбаешься?
— Тому, что ты не злой.
— Но я не добренький.
— Не люблю добреньких!
— Люби меня, — попросил он шепотом.
— И злого, и доброго, и всякого, — шепотом сказала она, — люблю!..
Потом они долго купались. И опять лежали на песке.
— Ты Ильдара не видел? — спросила она.
— Нет.
— А я видела. Они, знаешь, с ребятами на огромной-огромной лодке, вшестером гребут. И уплыли, знаешь, во-о-он туда. — Она показала рукой за изворот реки.
4
Ира с подружками стояла на мосту. С высоты далеко видать было реку, весь, вдоль берега, пляж. Далеко, у самого изворота, летал скутер, серебристо взблескивая на солнце, — едва-едва, комариным зудом доносился стрекот. Огромной лодки, на которой уплыли шестеро мальчишек, не было видно.
— Вчера мы долго стояли с Гайворонцевым, — сказала беленькая девчонка, — он до-о-олго рассказывал, как они уплывали ночью в море, далеко-далеко. Он из Керчи, Гайворонцев.
— А почему они ночью уплывали? — спросила черненькая девчонка.
— А ты ночью купалась когда-нибудь? Хотя бы в этой луже? Вот потому и уплывали.
— Он третьекурсник, Гайворонцев? — спросила третья девчонка.
— Ой! — воскликнула беленькая. — Она не знает Гайворонцева!
— Я знаю, — сказала третья девчонка, — я сколько хочешь пилотов знаю! — Упорство послышалось в ее голосе. Ей очень нравились курсанты ТАТУ, она и на танцы к ним в клуб бегала всегда и была знакома с некоторыми курсантами, но такого знакомого, с которым бы она до-о-олго стояла, такого у нее не было.
— Они такие смелые, пилоты, — сказала черненькая, — у них форма, как у морских офицеров. — Она чуть-чуть подумала и добавила: — И никогда не задаются.
— Не задаются! — с усмешкой сказала третья. — Смелые! Да они никогда далеко не пойдут провожать — боятся на отбой опоздать. Или на ужин, — съязвила она. — А морских офицеров вы никогда и не видели!
— Ой! — прыснула беленькая. — Да пилоты всю ночь могут гулять. Например, Гайворонцев. — О форме она промолчала, потому что не была уверена, что кителя и фуражки у пилотов такие же, как у морских офицеров.
— Отбой есть отбой, — рассудительно сказала черненькая, — военная дисциплина. И это не трусость, если они не хотят опаздывать.
— Ну вас, — сказала третья. — Ну вас! Ира, идем на пляж.
— Нет-нет, — сказала Ира, — постоим.
— Ну, возле лодочной посидим.
— Нет. Дайте-ка бинокль, дайте.
— Да видно, — нервно посмеялась беленькая, — без бинокля видно.
Ира взяла бинокль и направила его туда, где поворачивала река, затем правей, где подымались скалы Пугачевской горы.
— Вон они куда укатили, — сказала она. — Прыгают в омут! Вот поглядите.
Черненькая поднесла бинокль к глазам и сказала:
— Ага, прыгают.
— Кто, кто? — спросила третья девчонка. — Пилоты?
— Не знаю. Наверно, пилоты.
— Конечно, пилоты, — сказала беленькая.
Ира вернула бинокль себе и опять стала смотреть. Темные фигурки срывались с темной скалы и… как они летели, не было видно.
— Идем же, Ира, идем на пляж.
— Давайте возле лодочной посидим, — сказала Ира. — Там и буфет, а мне так хочется пить.
Они побежали по мосту, сбежали к лодочной. Возле буфета стоял и пил лимонад папа.
— Ну, как? — спросил он. — Искупались?
— Да, — сказала Ира.
— Смотри, не перегрейся. Может, пойдем домой? Идем-ка домой.
— Нет, — сказала Ира, — мне пока не хочется домой.
— Ну-ну, как знаешь, — согласился папа. — Когда тебя ждать?
— Я не знаю, — сказала Ира.
Девочки заняли очередь и спустились к воде по горячим гладким камням.
Время уходило за полдень. Солнце удовлетворенно, с пронзительным восторгом палило землю, воздух; вода уже истомилась — не давала отрадной свежести. Пляж быстро пустел, одна за другой приставали к причалу лодки. И когда лодочник, сосчитав их, стал глядеть на реку, побрякивая замком, из-за поворота показалась большая лодка. Она шла быстро. Летуче взблескивали мокрые весла.
Я не подойду к нему, подумала Ира, щурко всматриваясь вдаль.
А ему все равно.
Я уеду в Норильск или куда-нибудь… в Ташкент — город хлебный…
А ему все равно.
Мне тоже все равно! Я за ним бегаю, как полоумная, стыдно. Пусть стыдно, зато я совсем не хочу, чтобы за мной бегали какие-то дипломаты или пилоты-татушники. Я все знаю: кто положительный, кто благополучный, кто уплывает ночью в море, кто не боится опаздывать на отбой, кто уедет в большие города, я знаю — кто твой друг, и я скажу, кто ты… Как все я знаю — как скучно!
Я не подойду к нему. Вот дурак какой!
Все всё знают — кем станут в тридцать, в сорок, как надо вести себя, сколько будут получать, а он хочет такого, чего еще нет, и никому — ни татушникам, ни глупым подружкам это не нужно, и они не хотят знать, — а он хочет и знает что-то такое, чего еще нет…
Я сейчас брошусь в воду и поплыву, на середину и вдоль реки, сил не хватит плыть обратно, пусть спасает, пусть спасает, и если не спасет, то пусть я утону!
Она решительно сбросила платье и вошла в воду; теплые, мягкие волны приняли, покачали ее как бы с мягкой усталой укоризной; она широко взмахнула руками и поплыла в странном желанном предощущении, что там, на середине реки, где темно колышется вода, силы оставят ее.
Слишком быстро шла лодка, она движется уже по самой середине и скоро свернет к лодочной. А Ира только расходилась, мышцы ее просят крепкой отчаянной работы, и она широко взмахивает рукой, второй, гибкое тело вскидывается вверх-вперед. Вот уже волны от лодки качнули ее раз и другой… Можно крикнуть: «Ильдар, спаси!»
Хочется крикнуть. Но ведь она не тонет, так много сил, и можно еще плыть и плыть — долго. Нет, не крикнуть ей. Противно, как красиво она будет тонуть и как красиво спасет ее Ильдар. И все злое, отчаянное, серьезное, что было в сокровенности ее разумных ли или, наоборот, безрассудных мыслей — там, на берегу — все потерялось.
Уж пусть лучше я утону, вяло подумала она и стала терять себя, но руки сами собою взмахивались, но она уже повернула назад и уже видела невдалеке белый песок, серые камни и что лодка стоит на берегу и из нее выпрыгивают ребята…
Когда до берега остались последние метры, последние взмахи, она почувствовала, что изнемогла. Если бы и захотела крикнуть, не хватило бы сил — только на один взмах и другой, очень тяжелый, когда уже не можешь, но поднимаешь руку и взмахиваешь ею в самый последний, самый тяжелый раз.
Ильдар поднимался в гору.
Она дотянулась рукой до сухого горячего камня и замерла, затем поднялась и шатаясь вышла из воды. Она видела, что Ильдар, прежде чем скрыться из виду, обернулся и поглядел, но поглядел он, кажется, совсем в другую сторону, может, в сторону Пугачевской горы, где они прыгали в студеную темную глубину омута.
Потом она сидела на горячих камнях, вытянув ноги и опираясь на отведенные назад руки, мокрые волосы падали ей на лицо. Возле нее на корточках, как бы не смея сесть, как она, сидели подруги и смотрели на нее и ничего не говорили.
— Как хорошо ты плавала! — сказала наконец черненькая.
— Пилоты смотрели, как ты плавала, — сказала беленькая.
— Это были не пилоты! — с торжеством в голосе сказала третья.
О чем это говорят подружки? Потихоньку, в маленьком своем кружочке?
…Вот река плещет, вот камни молчат, в пространстве степи назревает гудок паровоза, из города, из глубины гулких улиц доходит шум — чего хотеть, что надо уметь, куда идти на этом белом свете, на этом огромном пестром свете?
