На следующее утро Элеонора с отцом сидели на носовой палубе и наблюдали, как Стамбул вырастает перед ними из пены морской. Сначала они увидели смутные очертания, бесплотный призрак, который спал под покровом тумана, но чем ближе они подходили, тем четче становились линии, фонари засияли, как упавшие на землю звезды. Еще не рассвело, Элеонора куталась в колючее шерстяное одеяло на руках у отца. Якоб все еще сердился. Напряженные плечи, частые вздохи, которыми он пытался успокоить тревожные мысли, — все выдавало раздражение. О чем он думал, она не знала. Собирался ли отослать ее обратно, в Констанцу, или оставить в Стамбуле — это оставалось для нее загадкой. Элеоноре раньше не приходилось видеть отца в гневе, поэтому судить о силе этого чувства ей было нелегко. Единственное, что она понимала, — лучше пока помолчать.

В предназначенный ему миг солнце показалось в дальнем углу неба, с ним начал рассеиваться туман. Несмотря на ранний час, Босфор был уже забит рыбацкими лодками, плоскодонками и неуклюжими пароходами. На берегу, в тени кипарисов, крошечные люди спешили и суетились, торговали и торговались, а еще молились. В свете восходящего солнца поблескивали купола трех огромных мечетей, остроконечные пики минаретов задевали облака, и там, где воды Босфора сливались в единый поток, перед Элеонорой предстал дворец, прекраснее которого ей видеть не доводилось. Бесконечные сады, арки, балюстрады, ряды окон, которые сверкали на белом мраморе стены под ревнивой охраной стеклянных башен, — дворец Топкапы, свидетельство баснословной власти и богатства, резиденция его величества Абдул-Гамида II, возвышался на мысе Сарайбурну.

Пароход подошел к причалу, капитан дал сигнал, который тут же смешался с шумом порта. Рабочие тянули веревки, трюм стоял раскрытый, а грузчики, как караван навьюченных мулов, перетаскивали сундуки на сушу. На причале, который находился напротив нового железнодорожного вокзала, царило лихорадочное оживление: фески, тюрбаны, европейские костюмы и турецкое платье, босоногие попрошайки, лоточники, размахивающие своим товаром над головой, экипажи, готовые унести в любой конец города, верблюды и бродячие собаки — все смешалось тут. Вот что имела в виду госпожа Ионеско, когда назвала железнодорожный вокзал в Бухаресте «неопрятным буйством людей всякого сорта, которые зубами и когтями вырывают друг у друга любую возможность занять более выгодное положение в толпе». Пока Элеонора смотрела на слона — хотя тот лишь мелькнул за углом, — между двумя грузчиками завязалась драка. Отец покрепче обнял ее, чтобы защитить от опасности. Она тут же устроилась поудобнее, вдохнула знакомый запах гибискуса и трубочного табака и осмелилась задать вопрос.

— Папочка, — спросила она, глядя на густую отцовскую бороду, — куда мы поедем?

Он вздохнул:

— Сначала, — Якоб вытащил щепотку табака из кармана, — мы телеграфируем Руксандре. Потом за нами заедет экипаж моего друга Монсефа-бея и отвезет нас к нему домой. Я собирался остановиться у него. Надеюсь, он согласится приютить и тебя.

Якоб раскурил трубку, подчеркнув молчанием значимость своих слов.

— Не знаю, как только тебе такое в голову пришло! — сказал он, затягиваясь табаком.

Пока отец попыхивал трубкой, Элеонора вдыхала острый соленый запах порта и мысленно возвращалась к дням, которые она провела в сумрачном чреве парохода. Потом вздрогнула и отогнала от себя воспоминания. К счастью, отец ничего не спрашивал о путешествии в трюме. Бывают темы, на которые лучше не говорить, сейчас она была в этом твердо уверена. Отец докурил, встал, подхватил чемодан, взял Элеонору за руку и повел ее в город.

— Экипаж, господин? Комнату? Донести ваш багаж?

Они еще не успели сойти с трапа, а их уже со всех сторон обступила толпа: лица у всех лоснились, все махали открытками и каждый норовил ухватить чемодан.

— Благодарю вас, нет, — говорил Якоб, пробираясь мимо. — Нет-нет, благодарю вас.

— Какая милая девчушка! — произнес один с гадким оттенком. — Ваша дочка?

Якоб вывел Элеонору к вокзалу, где народу было поменьше, и поставил чемодан на землю. Преподобного Мюлера нигде не было видно, — похоже, и Монсеф-бей еще не появился. Элеонора думала спросить отца, пойдут ли они отправлять телеграмму Руксандре, но увидела, как он хмурится, и передумала. Он еще раз поискал глазами в толпе, потом легонько подтолкнул ее по направлению к небольшому павильону и сказал:

— Сюда, Элли. Давай-ка зайдем и выпьем чая.

Едва они сделали заказ, к кофейне подъехал экипаж. Шелест его колес распугал чаек и неприятного вида шпиков. Внушительная конструкция была отделана дубовыми панелями, ее влекла четверка серых арабских скакунов. Экипаж остановился, дверцы распахнулись, и из него вышел широкоплечий человек. Наверное, это Монсеф-бей, решила Элеонора. На нем был синий костюм и красная феска, густые темные волосы и округлые черты лица придавали ему сходство с персидской миниатюрой. Элеонора подумала, что так должен выглядеть какой-нибудь герой «Песочных часов». Легко было представить, как он обсуждает вопросы первостепенной государственной важности в гостиной графа Олафа или наслаждается звуками музыки в ложе фон Герцога.

— Монсеф-бей!

Незнакомец улыбнулся и дружески обнял отца:

— Дорогой Якоб! Сколько воды утекло!

— Да, утекло, — ответил отец.

Они опять обнялись, потом Монсеф посмотрел в сторону Элеоноры, которая смирно сидела за столом.

— А это кто? — спросил он. — Что за прелестное дитя?

Элеонора почувствовала, как у нее запылали уши. Она подняла глаза и подарила Монсефу самую очаровательную улыбку, на какую только была способна.

— Это, — ответил Якоб, — моя дочь Элеонора. Надеюсь, что она не причинит вам неудобств. Я бы телеграфировал заранее, знай я, что она поедет со мной.

— Вовсе нет. — Монсеф отмел все сомнения Якоба небрежным движением руки и повернулся на каблуках, давая знак следовать за ним. — Ребенок принесет нам удачу, особенно такая хорошенькая девочка.

Вопрос был решен. Сундуки Якоба выгрузили из трюма, Монсеф дал указания кучеру, и они отправились в путь. Как и в большинстве стамбульских экипажей, место стекол в нем занимали деревянные решетчатые экраны. Это было сделано для того, пояснил Монсеф, чтобы защитить пассажиров от солнца и, что самое главное, не давало прохожим возможности рассматривать женщин. К счастью, это не мешало любоваться самими улицами. Элеонора поудобнее устроилась на красном бархатном сиденье, скрестила руки на коленях и как завороженная уставилась на экран, за которым, как в калейдоскопе, сменяли друг друга мечети, учреждения, хрупкие деревянные особняки, платаны, повозки, груженные овощами, и яркие пурпурные пятна, в которых можно было распознать удодов. Стая с победным видом кружила над ними, довершая картину.

— Город сильно изменился. — Якоб заерзал, закидывая ногу на ногу. — Но ведь в последний раз я был здесь почти десять лет назад.

Монсеф посмотрел поверх голов своих гостей: на секунду проносившиеся мимо картины полностью захватили его.

— Новые здания появляются каждый день, — сказал он. — Кофейни, магазины, школы, мечети, рынки, но сам дух города не изменился. Кто бы ни сидел на троне, сколько бы железных дорог ни проложили, кто бы ни контролировал Босфор — Стамбул останется прежним до скончания времен.

— Хорошо сказано. — Якоб поднял воображаемый бокал, как будто собирался произнести тост. — За Стамбул!

Вскоре экипаж подъехал к особняку Монсефа-бея, и вокруг засуетились слуги: выгрузили багаж, распрягли лошадей и увели их на конюшню. Огромный желтый с белым дом расположился прямо на берегу, откуда с непринужденной элегантностью пожилого бонвивана, который кормит голубей, сидя на скамейке в парке, наблюдал за движением судов на Босфоре. Монсеф-бей как раз приглашал своих гостей в дом, когда его внимание привлекли удоды. Они расселись на липе перед домом.

— Они прилетели вслед за тобой, — прошептал Якоб. — Прямо вся стая!

Не то чтобы Элеонора когда-либо сомневалась в преданности своих птиц, но дорога из Констанцы в Стамбул действительно была неблизкой. Картины морского путешествия стремительно пронеслись в ее воображении — птицы показались и тут же затаились в пустых спасательных шлюпках, — но тут они вошли в вестибюль, и Элеонориному взору предстала огромная хрустальная люстра. Тысячи подвесок бесконечно повторяли Элеонорино отражение, как будто оно заблудилось в густом лесу. Девочке на секунду показалось, что громадный светильник сейчас обрушится под собственной тяжестью на лестницу из белого мрамора. Сразу же за входной дверью, справа, у стены стоял особый столик, на котором гости оставляли свои визитные карточки. Слева в бессменном карауле разместились воинские доспехи. На полу полыхал огромный красный с синим и зеленым шелковый ковер. Он занимал все пространство вестибюля, от входа и до самой лестницы. Элеонора никогда раньше не видела такой замечательной работы: по краю шла цветочная кайма, а в центре были расположены три продолговатых медальона, в которых без труда можно было узнать изображения Ноева ковчега, Эдема и семи дней творения.

— К несчастью, — заговорил Монсеф, снимая пенсне, чтобы протереть его о полу пиджака, — женская половина закрыта. Женщины в этом доме не живут уже довольно давно. Но если госпожа Коэн не против обосноваться на мужской половине, я покажу ей комнату, которая, уверен, ей очень понравится.

Он помолчал и посмотрел на Элеонору, словно ждал ее согласия. В его глазах, когда он начинал смеяться, будто бы вспыхивал лунный свет.

— Не против, — ответила она, — я буду вам очень признательна.

— Прекрасно. Будет нам признательна. Тогда решено. Господин Карум, покажите госпоже Коэн Красную комнату.

При этих словах к ним подошел дворецкий и широким жестом руки, затянутой в белую перчатку, пригласил Элеонору подняться по лестнице.

— Ваша комната, госпожа Коэн, — сказал он, придерживая перед ней дверь. — Я постучу в восемь, перед ужином.

Стены комнаты, как и следовало из названия, были оклеены красными обоями оттенка красной фасоли. Чтобы хоть чуточку уравновесить это буйство красного, стенные панели были выкрашены в кремовый цвет, так же как потолок и рамы двух эркеров, которые располагались прямо напротив двери. Слева от себя Элеонора увидела кровать под кружевным балдахином, который напоминал императорский паланкин. Перед ней у окна стояло кожаное кресло светло-коричневого цвета и дубовый письменный стол, на нем красовался хрустальный чернильный прибор. Справа можно было разглядеть комод и туалетный столик, в каждом из которых было больше ящиков, чем всех вещей Элеоноры, вместе взятых. Она постояла в дверях, осматривая комнату, мебель и изумительной работы сине-зеленый тебризский ковер. После недели в трюме великолепие комнаты, в которой запросто мог бы поместиться весь их констанцский дом, поражало, но самое невероятное заключалось в том, что все это теперь принадлежало ей, пусть и ненадолго.

Элеонора осторожно, по самому краю ковра, подошла к туалетному столику и замерла напротив зеркала. Она смотрела, как облачко пара вдруг появилось на серебряной поверхности, смешно исказив ее черты. Потом отступила от стола, поправила непослушную прядь, улыбнулась и наклонила голову к левому плечу. Элеоноре еще никогда не случалось так внимательно рассматривать свое отражение, хотя как-то раз она уже гляделась в зеркало, у портного в Констанце. Она шагнула совсем близко к зеркалу, прижалась носом к стеклу так, что видела только свои глаза и верхнюю часть лица, и сосредоточилась. Но чем внимательнее она всматривалась, тем менее четким становилось отражение. Она отошла, вытерла зеркало и кинула еще один, последний взгляд. Девочка знала, что она хороша собой, ей говорили об этом всю жизнь, но сейчас вид у нее был несколько потрепанный: волосы спутаны, глаза запали, а платье походило на бесформенный мешок. И это несмотря на купание и на то, что она почистила одежду и всю предыдущую ночь проспала в нормальной кровати!

Надежды найти, во что переодеться, было мало, но Элеонора все же решила поискать. Она подошла к маленькой двери, которая, как она справедливо предположила, вела в гардеробную, и повернула ручку. Там было пусто, не считая детского костюмчика и фески, которые подошли бы мальчику ее лет. Она хотела потрогать феску, но тут послышался звук открываемой двери. Элеонора замерла и медленно обернулась. На пороге стояла пожилая женщина в синем платье. Похоже, она совсем не сердилась на Элеонору, которая открывала двери без спроса, наоборот, она сама выглядела напуганной. Женщина положила на стул у двери полотенца, поправила платок на седых волосах и утерла лоб рукавом платья.

— Элеонора, — сказала она глубоким голосом, — ты приехала.

Элеонора не знала, что отвечать, поэтому не ответила ничего. А женщина тем временем продолжала:

— Я — госпожа Дамакан. — Она подошла к Элеоноре. — Я знавала твоего отца когда-то много-много лет назад в Констанце. Теперь я служу у бея.

Госпожа Дамакан схватила Элеонорину руку обеими ладонями и чуть помедлила, как будто ей надо было собраться с мыслями.

— Он сказал, тебе нужно переодеться. Твой отец.

— Да, — ответила Элеонора. — Я думаю, да.

— Мне кажется, что стоило бы помыться для начала.

Госпожа Дамакан улыбнулась и провела Элеонору через смежную дверь в купальню, выложенную синей и белой плиткой. В комнате было влажно. Пахло березой. В одном углу помещалась фаянсовая ванна. В другом углу стоял большой медный кувшин. Служанка почесала в затылке, пробормотала несколько подбадривающих фраз, наклонилась и через голову стянула с Элеоноры платье. Потом подхватила под мышку кувшин и сказала, что скоро вернется. Раздетая Элеонора осталась одна посреди купальни. Ей не было холодно, но все же она задрожала и обхватила себя руками. Потом присела на бортик ванны и время от времени поглядывала на свое отражение в плитке, поджидая госпожу Дамакан. Вскоре та появилась с кувшином горячей воды и губкой.

— Когда я уезжала из Констанцы, — с этими словами она подлила воды в ванну, — ты вся умещалась на моих ладонях. А теперь… вон ты какая.

Элеонора подняла глаза и покраснела. Давно уже никто не видел ее совсем раздетой. За исключением самого раннего детства, она всегда умывалась и одевалась сама, одна в своей комнате. Но обращение госпожи Дамакан было таким ласковым, что смущение скоро прошло. Элеонора взялась за холодный фаянсовый край, перегнулась и опустила ноги в ванну. Вода оказалась горячее, чем она думала, но через несколько секунд неприятное покалывание прошло, она целиком погрузилась в воду и с удовольствием подставляла лицо под струю воды, вдыхала чистый запах оливкового мыла и чувствовала, как горячая вода прогревает тело до самых костей. Госпожа Дамакан терла ей спину, ноги, руки, шею и живот, сначала нежно, а потом все сильнее и сильнее, как усердная судомойка, которая отскребает пригоревший рис со стен горшка не за страх, а за совесть.

Уже потом, когда ее завернули в толстое белое полотенце, Элеоноре показалось, что она словно заново родилась. Все горести и тревоги прошедших недель сошли с нее, как сходит старая кожа, и поток воды унес их. Она еще не совсем пришла в себя, бедренные косточки торчали, как подпорки шатра, но теперь она стала совсем другим человеком.

— Надеюсь, тебе это подойдет.

Элеонора обернулась и увидела за спиной госпожу Дамакан. В руках у служанки было красивое бархатное платье. Она протянула Элеоноре чистое белье и помогла застегнуть пуговки на спине. Когда все было застегнуто, в дверь постучали. Это был господин Карум, дворецкий. Он молча проводил Элеонору вниз, в столовую. Отец и Монсеф-бей уже сидели за столом, но при виде Элеоноры оба поднялись.

— Великолепно! — сказал Монсеф. Он отодвинул стул рядом с собой и жестом пригласил ее садиться. — Платье тебе очень идет.

Комплименты бея смутили Элеонору, она нерешительно потеребила кружевной воротничок и посмотрела на отца. Он надел свой лучший костюм и аккуратно подровнял усы. С гордой улыбкой Якоб потянулся через стол и сжал руку дочери:

— Ты просто красавица, Элли.

Господин Карум внес блюдо с дичью на подушке шафранного риса. Обычно Элеонору больше занимали разговоры, чем еда, но после недели вынужденного поста в корабельном трюме сочное хрустящее мясо и крошечные изюминки, попадавшиеся в рисе, привлекали ее внимание гораздо сильнее, чем последние стамбульские новости. Тем не менее она услышала, как отец и Монсеф-бей обсуждали судьбу племянницы госпожи Дамакан, которая прослужила несколько лет у бея, а теперь была замужем за кузнецом, татарином из предместий Смирны. Как выяснилось, именно из ее гардероба было то платье, в котором Элеонора вышла к столу. Женщины привезли его вместе с другой одеждой, чтобы продать в Стамбуле, но почему-то так и не донесли до базара. После пудинга из айвы мужчины перешли в библиотеку, а Элеонора, которая порядком устала, поднялась в свою комнату.

Сон восстановил их силы, и на следующее утро они перво-наперво велели везти себя на Галатскую телеграфную станцию телеграфировать Руксандре, потом сели в красный фуникулер, который вознес их вверх по главной улице Перы. Элеонора любовалась бульваром, что спускался по пологому холму, и ей чудилось, что она в Бухаресте или Париже, а может, на странице «Песочных часов» или какого-нибудь другого романа. Она смотрела, как мимо нее проплывают дамы, которые словно сошли с картинок модного журнала, и вдыхала сладкий аромат засахаренного миндаля — его продавал уличный торговец неподалеку от кафе «Европа».

— Пойдемте, госпожа Коэн, — поманил ее бей, и его каблуки застучали по камням мостовой. — Думаю, вас заинтересует цель нашей прогулки.

На Монсефе-бее был серый костюм и красная шерстяная феска, все это очень ему шло. Настолько, что некоторые иностранки с одобрением смотрели ему вслед, пока он вел Элеонору и Якоба по улице мимо галантерейной лавки, аптеки, фотографической мастерской к магазину, на витрине которого красовалась надпись «Мадам Пуаре. Модистка», выведенная золотом по стеклу. Они открыли дверь, тонко запел колокольчик, и женщина за прилавком, вероятно сама мадам, посмотрела на них поверх очков.

— Добрый день, — сказала она. — Чем могу служить?

— Мы хотели бы заказать платье, — начал бей, усаживаясь на диван перед трехстворчатым зеркалом. — Для юной госпожи.

Юная госпожа, сообразила Элеонора, — это она.

— Ну что вы, Монсеф. — Ее отец кашлянул, прикрыв рот платком. — В этом нет необходимости.

— Нет-нет, — ответил бей. — Это совершенно необходимо.

— Разумеется, ей нужна одежда. Но этот магазин не совсем то, что нам надо.

Мадам Пуаре подняла одну бровь и пригладила темные с проседью волосы.

— Я не сомневаюсь, что вы продаете товар наивысшего качества, — продолжил Якоб, обращаясь к мадам Пуаре, — но она еще совсем ребенок, не хотелось бы никого затруднять.

Бей закинул ногу на ногу, вынул золотые часы, откинул крышку и посмотрел на циферблат.

— Я настаиваю, — сказал он. — Уверяю вас, никакого беспокойства. Нам повезло, что у госпожи Дамакан нашлась эта одежда, но ведь у каждой девочки должно быть по крайней мере три красивых платья, как вы считаете, госпожа Коэн?

Элеонора теребила сборку на талии. Она считала именно так. Ведь нельзя же все время ходить в одном и том же, а модели в витрине выглядели поистине великолепно. Но больше всего, даже больше нового платья, Элеоноре не хотелось никого огорчать: ни отца, ни Монсефа-бея.

— Конечно, — вступила в разговор мадам Пуаре, — красивые наряды необходимы молодой девице, как лебедю — оперение. И любому здравомыслящему человеку понятно, что одним-двумя ей не обойтись. Теперь, госпожа Коэн, не соблаговолите ли вы присесть, и мы подберем ткани, которые будут вам к лицу.

— Хорошо, — ответил за нее Якоб и опустился на стул рядом с Элеонорой. — Ваша взяла.

Прошло довольно много времени, прежде чем они вышли от модистки со свертками в руках и спустились вниз на фуникулере. В дополнение к шелковому платью с рукавами-буф и бантом Монсеф-бей купил Элеоноре три платья на каждый день, две пары туфель и множество других вещей, которые, как пояснила мадам Пуаре, были совершенно необходимы девочке.

— Благодарю вас, Монсеф, — сказал Якоб, когда они переезжали Галатский мост. — Давайте сначала заглянем к Хаки Бекиру, а потом рассчитаемся.

— Да, — повторила за отцом Элеонора, — спасибо, большое спасибо.

— Пустяки, — начал отнекиваться Монсеф и замахал руками, останавливая поток благодарностей. — Какие пустяки.

Перед въездом на Египетский базар экипаж сначала свернул в оживленный проулок, весь заставленный прилавками, а затем еще долго петлял по узким улочкам, пока наконец не остановился в грязном тупике, по обе стороны которого располагались лавки золотых дел мастеров. Они вышли из экипажа и прошли мимо стариков, коротавших дни за чашкой чая и партией в нарды или просто перебиравших четки. В самом конце тупика виднелась обшарпанная зеленая дверь, которая вела в лавку влиятельнейшего стамбульского торговца коврами, сирийца по имени Хаки Бекир. Элеонора слышала от отца о Хаки Бекире и его коллекции ковров. Но одно дело — услышать, а вот увидеть все своими глазами! Лавка освещалась единственной газовой лампой и солнечным светом, который с трудом проникал внутрь сквозь грязные окна. Комната походила на пещеру, всю ее — от пола до потолка — загромождали ковры. Должно быть, только в ней хранилось не меньше тысячи ковров. А сколько же еще скрывалось во многочисленных подвалах, с которыми сообщалась лавка!

— Монсеф-бей.

Из-за сложенных штабелями ковров появился полный человек с оспинами на лице, он был одет в белейшую рубаху и зеленую феску. Это был Хаки Бекир. Он раскрыл объятия и бросился навстречу гостям.

— Господин Коэн, — произнес бей, покашливая в кулак, — позвольте представить вам моего друга и делового партнера, высокочтимого Хаки-Абдель-Азиза-Ибрагима Бекира.

Хаки Бекир закивал, подошел поближе и принялся трясти руку Якоба. Потом указал на скамью, которая шла вдоль стены лавки, сцепил пальцы в замок и перебросился парой слов с беем. Хаки Бекир говорил только по-арабски, так что Монсефу-бею пришлось переводить.

— Если вы не против, — сказал он, — Хаки Бекир хотел бы взглянуть на ваши ковры.

— Разумеется.

Могло показаться, что Якоб безучастно смотрел, как посыльный отпирал сундуки и один за другим вытаскивал ковры, хотя его палец, который поглаживал кончики усов, выдавал нетерпение. Пока они пили из крошечных чашек сладкий чай, ковры вынули и разложили двумя стопками у ног Хаки Бекира. Торговец причмокивал, поглаживал себя по щекам и не отводил глаз от ковров, которые расстилались перед ним. Потом он прочистил горло, указал на разноцветный ворох слева от себя и что-то сказал бею. Бей, явно опешив, начал задавать какие-то вопросы, но Хаки Бекир покачал головой и повторил те же три слова, после чего подул себе на нос, словно бы пытаясь отогнать назойливого комара.

— Хаки Бекир говорит, что ваши ковры прекрасны, — начал Монсеф. — Но на этот раз он возьмет только те, что лежат по левую руку. Его цена — пятьсот за все.

Элеонора наблюдала за отцом. Пятьсот фунтов — большие деньги, но по выражению его лица она поняла, что стоят ковры гораздо дороже. В то же время она была почти уверена, что Якоб согласится. Хаки Бекир был не из тех, с кем можно шутить. Он уже дважды прикрикнул на мальчишку-посыльного и даже замахнулся, но вспомнил, что он здесь не один. Как раз тогда, когда Элеонора задела носком туфли бахрому на ковре, Якоб поднялся со своего места и прошел в центр комнаты. Он не смотрел на Хаки Бекира, вместо этого он вопросительно взглянул на ковры и начал нежно перекладывать их один за другим. В отличие от Хаки Бекира, который уделил каждому не более десяти-пятнадцати секунд, Якоб не торопился, отгибал углы и внимательно рассматривал работу. Когда он закончил изучать отобранные Бекиром образцы и распрямился, его губы были плотно сжаты. Продавец и покупатель застыли, не отводя глаз друг от друга, потом Якоб заговорил:

— Моя цена — девятьсот.

Бей начал переводить, но его прервали на полуслове. Хаки Бекир обиженно всхрапнул, как будто не верил своим ушам, и повторил свое предложение. Подумал немного и накинул еще сотню. Больше он не даст.

— Восемьсот, — сказал Якоб.

Когда бей перевел контрпредложение, Хаки Бекир прикусил нижнюю губу и что-то пробормотал себе под нос. Монсеф вздрогнул.

— Что он сказал? — спросил Якоб.

— Ничего, — ответил бей. — Он говорил сам с собой.

Так они торговались около часа, Хаки Бекир кричал и махал руками, Якоб настаивал на восьмистах фунтах.

— Это справедливо, ковры того стоят, — повторял он снова и снова, а Хаки Бекир мало-помалу все-таки поднимал цену.

Лицо сирийца покраснело, он хрипел так, что можно было подумать, его сейчас хватит удар; они дошли до очередного непреодолимого рубежа, и тут Якоб сдался:

— Семьсот пятьдесят.

При этих словах Хаки Бекир выскочил из угла и затряс руку Якоба, попутно отдавая приказания посыльному. Не успели они опомниться, как ковры уже упаковали, деньги тут же были отсчитаны, и все направились к выходу.

Уже в экипаже по дороге домой после того, как бей наотрез отказался принять деньги за наряды Элеоноры, Якоб спросил, что пробормотал Хаки Бекир.

— Лучше вам не знать, — ответил Монсеф.

Якоб подумал, кивнул и посмотрел на Элеонору.

— Вы правы, — согласился он. — Лучше нам не знать.