Колючий мрак, бархатистая теснота… Элеонора лежала в сундуке, а ковры давили на нее со всех сторон, руки и ноги превратились в бесполезные щупальца, невозможно было определить, где верх, где низ. Она попала в западню. Где-то глубоко в корабельном чреве постанывал паровой двигатель, как великан, что беспокойно похрапывает в своей пещере. На губах был кислый вкус отрыжки, к которой примешивалась угольная пыль. Спину сводило судорогой. Ноги зудели, как будто колонна мурашек бежала марафонскую дистанцию на ее коже. Элеонора пошевелила пальцами и ощутила спазм в плече. Она закрыла глаза и почувствовала во рту вкус желчи. В последний раз она ела позавчера днем, но до мешка с едой было не дотянуться. Если бы только удалось чуть высвободиться, перестало бы сводить спину — и тогда удалось бы достать провизию. Она выдохнула, выпростала левую руку, плотно прижатую к груди, и подвинулась назад. Но удобнее не стало. Наоборот. На ее счастье, ей удалось принять первоначальную позу и свернуться в комочек.

Совсем не так она представляла себе это путешествие, совсем не так. Но сейчас она даже не помнила, что ж она тогда воображала. Она так долго, так тщательно продумывала все подробности своего плавания, но ей даже в голову не приходило, каково это на самом деле — оказаться запертой в сундуке. Когда у себя в комнатке она размышляла над тем, как все будет, ей представлялось, что время пройдет быстро, что можно просто перелистнуть пару дней путешествия, как делаешь с нудным описанием в книжке, и очутиться в Стамбуле как ни в чем не бывало. Но, увы. Время тащилось, как старая кляча, которая едва переставляет копыта и, того и гляди, остановится прямо посреди дороги, окончательно выбившись из сил. Если Элеонора не ошиблась в расчетах, она просидела в сундуке не более семи часов. Что такое семь часов в масштабах человеческой жизни — совсем ничего, но ей эти часы казалось неделями, если не годами.

Сначала она боролась с тревожными мыслями о том, что кашлянет или чихнет ненароком и Руксандра или отец поймает ее на месте преступления. По всей видимости, она уснула, потому что следующее воспоминание относилось уже к моменту погрузки сундука на повозку и тряской дороге в порт. Затем повозка стояла, как она предположила, на таможне в ожидании досмотра. Потом багажное отделение открыли, сквозь трещину в крышке в сундук проник свет, тогда ей показалось, что она расслышала голос отца. Вокруг повозки сновали люди, они передавали сундук из рук в руки, как мешок с песком. Должно быть, багаж отца грузили на судно уже перед самым отходом, потому что вскоре после того, как она очутилась в трюме, послышался скрежет цепей, заработал двигатель и пароход вышел из гавани. Элеонора вздохнула с облегчением и задумалась: ее план удался блестяще, но она оказалась в ловушке, спину сводило судорогой, а в животе урчало от голода.

— Эй! — позвала она, и в горле запершило. — Эй, есть тут кто?

Нет ответа. В трюме не было ни души, да и будь там кто-нибудь, рокот двигателя заглушал все звуки. Она изо всех сил ударила ногой в стенку сундука, отчасти от страха, отчасти в надежде как-то выбраться наружу. Дерево не поддавалось, но от сотрясения из нагрудного кармана что-то выпало. Она выпростала руку и дотянулась до непонятного предмета. Закладка. Та самая, которую ее мать взяла с собой, уезжая из Бухареста в Констанцу. Тонкая дубовая пластинка с узором из находящих друг на друга шестиугольников. От нее как будто исходило сияние, такое сильное, что пробивалось сквозь тьму. Элеонора представила, как мать рассеянно наматывает волосы на закладку, перечитывая любимый отрывок из «Песочных часов». Тут Элеонора и сама принялась накручивать прядь на палец — ей вспомнилось, как старшая госпожа Холверт бежала из темницы, в которую засадил ее дядя, как она сумела избавиться от оков при помощи шпильки, зажатой в зубах.

А может, попробовать? Ведь ничего другого не остается. Элеонора вывернула кисть, как куриное крыло, подтянула подбородок к груди и попыталась ухватить кусочек дерева зубами, а потом, помогая себе языком, подтолкнуть закладку к замку. К удивлению, маневр удался ей довольно легко. Через несколько минут у нее получилось просунуть закладку между крышкой и стенкой сундука. Она зажмурилась от напряжения и начала осторожно водить взад-вперед, пока не нащупала замок. Тогда она надавила, высвобождая пружину, и крышка отскочила. Элеонора села и, так и не выпустив закладку изо рта, заморгала — к сумраку покрытого угольной пылью багажного трюма надо было еще привыкнуть. Из корабельной топки выбивалось пламя, в его отблесках можно было разглядеть очертания сундуков, которые стояли вокруг. Элеонора различала контуры, но не цвета, чувствовала запахи, но не понимала их природу. С некоторым усилием она ступила на нагретый металлический пол, вытянула руки над головой, наклонилась и достала кончиками пальцев до носков ног. Потерла пальцем то место на спине, которое сильнее всего занемело, встряхнулась и повернула голову сначала в одну, потом в другую сторону. Закончив разминать затекшие мышцы, Элеонора уселась на ближайший сундук, выудила мешок с провизией и принялась за еду, заглатывая горбушки и сырные корки, как голодный удав.

Когда глаза почти освоились с темнотой трюма, она разглядела целый лабиринт грузов вокруг себя — ряды сундуков, ящиков и другого багажа, освещенного только огнем из топки. Элеонора отправилась на разведку в надежде угадать по надписям, в каком из ящиков могут скрываться сардины и галеты, сушеная вишня, орехи или мясо. Как это вышло — за один присест она уничтожила больше половины всех своих припасов, а в животе продолжает урчать. Вряд ли владельцы сундуков попрекнут куском вконец оголодавшего ребенка. Элеонора обходила ряды и, пользуясь закладкой как отмычкой, открывала те замки, которые удавалось, другие же оставляла нетронутыми. Ее интересовала еда, но попадались девочке только одежда, книги, украшения и духи. Она наткнулась на искусно украшенный письменный прибор, хрустальную посуду, механизм огромных часов, чемодан, набитый любовными письмами, — в трюме было все, кроме пропитания.

Наконец она подошла к пяти деревянным ящикам, которые стояли поодаль от остального багажа в дальнем углу трюма, каждый был высотой с Элеонору. Каждый украшала золотая печать. Несмотря на внушительный вид, а может, именно из-за него, на них не было ни замков, ни запоров. От расхитителей их защищала только деревянная задвижка. Первый был набит книгами, в основном романами на французском, немецком и английском. Она пробежала глазами заглавия и закрыла крышку. Тут может оказаться что-нибудь занимательное, но книжками она займется позже. Во втором были флаконы с розовой водой. Третий ломился от снеди. Икра, копченая рыба, соленая сельдь, сотни красных с золотом банок с нарисованной на крышке рыбиной, на некоторых было что-то написано по-русски. Элеонора заозиралась, достала одну банку сверху, сняла крышку и обнаружила под ней слой черных блестящих пузырьков. Она недоверчиво тронула пружинистую массу и поднесла палец к губам. Нос сморщился от отвращения. Острый солоноватый вкус, совсем не то, на что она надеялась, но это хотя бы какая-то пища. Меньше чем за час Элеонора управилась с тремя банками икры и выпила бутылку розовой воды. Икру она запихивала в рот горстями, пока ее не начало подташнивать.

Той ночью постелью ей послужил толстый персидский ковер и рулон бархата. Она завернула уголок ковра так, чтобы из него получилась импровизированная подушка, натянула бархат до самого подбородка, закрыла глаза и задремала. Ее мысли уносились в даль, полную страхов и сомнений, но беспокойство сменилось усталостью. Стихло урчание в животе, размеренно потрескивал огонь в топке, ее покачивал теплый, соленый океан сна. Вот побежали по воде белые барашки, заплескались волны, над головой скользят чайки, а где-то вдалеке уже виднеется берег. Потом море стало дорогой. Одинокая корова лениво жует клок травы, каменный дом, кипарисовая роща, широкие просторы желто-зеленых полей. Затем дома превратились в деревни, деревни — в города, города стали расти, выше и выше, показались широкие проспекты, стеклянные купола, сады, где пахло розой и жасмином.

Элеонора потеряла счет времени. Шум волн и подрагивание огня в топке — вот и все, что напоминало ей о том, что часы идут. Она спала, когда уставала, ела, когда бывала голодна, справляла нужду в углу трюма, как зверек, запертый ненароком в подвале. Мало-помалу она приноровилась сносно видеть в полутьме, ее легкие привыкли к угольной пыли, хотя время от времени она покашливала. Несколько раз она бралась за книги из султанского ящика, но слова расплывались и разбегались по странице, так что ей удавалось осилить никак не больше абзаца, потом голова начинала раскалываться от боли. В отсутствие возможности читать, без солнца и привычных дел, Элеонора развлекалась изучением чужого багажа, воспоминаниями о героях любимых книг и размышлениями, суждено ли ей, как Дэвиду Копперфильду, стать хозяйкой своей судьбы.

Элеонора не знала, что по дороге в Стамбул пароход делает две остановки, поэтому, когда судно замедлило ход и раздался гудок, сердце девочки ушло в пятки. Неужели прошла целая неделя? На всякий случай она спрятала свою постель обратно в сундук и забилась в угол за султанскими ящиками. С лязганьем и скрипом двери в трюм начали открываться. Был полдень, луч света, который сначала едва пробивался в трюм сквозь открывающуюся дверь, становился все ярче, словно кто-то обстреливал ее темную нору огненными стрелами. Она едва не чихнула, когда трое стюардов начали выгружать багаж и заносить новые сундуки. Когда все было закончено, один из них повел носом и что-то бросил своему напарнику. Тот ответил и засмеялся. Хотя их слов она не расслышала, но от самого звука человеческих голосов кровь застучала у нее в висках.

Пока тяжелая дверь закрывалась, застоявшаяся вода вытекала наружу, а цепи кровожадно лязгали, в трюм неожиданно для Элеоноры влетел один из ее удодов. Она видела птицу не более секунды, краешком глаза, но ошибиться было невозможно. Это был один из ее пернатых телохранителей. Он сделал круг по трюму и вылетел обратно как раз тогда, когда дверь с клацаньем захлопнулась. Уже в море Элеонора обнаружила, что птица оставила ей подарок — апельсин, который лежал прямо в середине крышки ее сундука. В ее ладонях, на ложе из листьев, он сиял, как крошечное солнце. Довольно долго она просто держала его в руках, и он будто бы наполнял ее теплом. Это весточка от ее стаи. Ради нее они покинули Констанцу и теперь следуют за ней через море, чтобы с ней ничего не случилось. Когда Элеонора проголодалась, она очистила апельсин и съела его, дольку за долькой, смакуя каждую капельку сока, растекавшуюся по нёбу.

Так она и существовала в трюме. Жизнь была вполне сносной, но Элеонора часто тосковала по дому, по отцу и даже по Руксандре. В такие моменты она мечтала, чтобы ее поскорее нашли, хотелось выбраться на палубу и броситься на шею Якобу. Но она понимала, что обнаружить себя слишком рано означало испортить все дело: отец вместе с ней сойдет на берег в ближайшем порту, телеграфирует Руксандре и все ее усилия пойдут прахом. Стоило подождать еще несколько дней. Но тут возникал другой вопрос: как узнать, что время пришло? У нее не было ни календаря, ни часов, ни знаний, чтобы судить о курсе. Она руководствовалась лишь интуицией и смутным представлением о своем местоположении в мире.

Элеонора решила, что пора заявить о себе, в последний вечер путешествия, накануне прибытия в Стамбул. Конечно же, она не догадывалась, что следующим утром они войдут в устье Босфора, зато почувствовала изменения в ходе судна и работе двигателя. Значит, пора выбираться. За семь дней в трюме она успела основательно перепачкаться, легкие были забиты угольной пылью, а живот начинал побаливать. Элеонора представила свое отражение в зеркале и решила, что надо бы почистить платье и умыться или даже придумать новый наряд из тканей, которые были у нее под рукой, но потом сообразила, что в трюме нет мыла, а попытки приодеться только попортят отцовский товар. Придется показаться как есть.

Она откинула назад волосы, расправила свой наряд, навела порядок во временном жилище у сундука и направилась привычной дорогой по улицам чемоданного города к огромным железным дверям трюма. Остановилась перед ними, пробежала пальцами по металлической поверхности, по неровностям, которые напомнили ей те, что были на дверях чердака госпожи Брашовой. За этими дверями ее отец, еда и чистое белье, горячий суп, пуховые подушки, прозрачный морской воздух. От волнения у нее перехватило дыхание, и она замерла. Вот и все. Ей было страшно. Вдруг отец станет сердиться? Что делать, если ее поймают до того, как она найдет его? В ее воображении проносились жуткие картины, одна страшнее другой, но выбора не было. Надо было идти. Она вдохнула, чтобы немножко успокоиться, потом обхватила ручку обеими руками и толкнула дверь, которая вела в сырое и пустое помещение, показавшееся Элеоноре очень светлым после трюма, хотя на самом деле в нем было довольно темно.

Она потерла глаза, чтобы привыкнуть к слепящему свету, и зашла в комнату, полную кнопок, рычагов и колес, где все шипело и позвякивало, как в кафе в обеденный час. Недолго постояла, решая, какую же из трех дверей ей открыть, и вдруг услышала звуки, которые показались ей ангельским пением. Голоса становились все громче, приближаясь к ней.

— Где-то здесь, — сказал мужской голос.

Дверь открылась. Элеонора шмыгнула за трубы, откуда ей были хорошо видны силуэты двоих мужчин: один был покрупнее, другой — поменьше. Их усы и тюрбаны отбрасывали причудливые тени на приоткрытую дверь за спиной.

— Где, он сказал, это было?

Пока второй отвечал, Элеонора поняла, что они говорят по-турецки. Отец дал ей всего несколько уроков турецкого, но она напряглась, прислушалась и убедилась, что понимает разговор.

— Сказал, что здесь.

— Где?

— Знал бы, можно было бы и не искать.

Первый отступил назад и поднял фонарь повыше, освещая помещение.

— Ты видишь?

— Нет.

Последовала долгая тишина, Элеонора почувствовала, как сердце ушло в пятки, а на губах появился металлический вкус, — сейчас ее поймают.

— Не вижу я ничего, — произнес первый мужчина и повернул назад. — Такой мрак, ничего не разглядишь.

Когда Элеонора выбралась из своего убежища, ее била дрожь. Если бы ее заметили, кто знает, что бы случилось. Она с трудом перевела дыхание, сосчитала до тридцати и проскользнула в приоткрытую дверь, предположив, что мужчины направились на палубу. Элеонора пробиралась сквозь джунгли подтекающих труб и темных от копоти фонарей и наконец попала в более светлый коридор. Увидела ковер на полу, деревянные панели на стенах и множество дверей с круглыми окнами и латунными табличками с номером на каждой. Двери с шестнадцатой по тридцатую были закрыты. Элеонора шла по коридору, из-за дверей до нее доносились негромкие звуки, по которым несложно было догадаться, что обитатели кают находятся в плавании по безбрежному океану сна.

Она уже добралась до конца коридора и собиралась подняться по металлическим ступенькам, как вдруг одна из дверей отворилась с легким скрипом. Элеонора в ужасе замерла и вжала голову в плечи, в полной уверенности, что за этим звуком неминуемо последуют обвиняющие крики, хлопанье остальных дверей и недоуменные вопросы пассажиров о том, откуда взялась эта маленькая замарашка. Однако ничего, кроме стука ее собственного сердца, шарканья комнатных туфель и неясного бормотания, не было слышно. Элеонора осторожно повернула голову и скосила глаза. Она увидела старика в ночной рубашке, его седые волосы были всклокочены. Он шел к лестнице, ночные туфли шлепали по ковру. По-видимому, Элеонору он не замечал. Она повернулась к нему лицом, так медленно, как только могла, — главное, не напугать его. Но он не испугался. Его блестящие глаза были широко открыты, хотя ничего не выражали. Элеонора задержала дыхание и судорожно сглотнула. Он был совсем близко от нее: она слышала, как он бубнит что-то, словно отбивается от града сердитых вопросов. Старик остановился перед девочкой, как будто почувствовав ее присутствие, и замолчал. Элеонору обдало запахом старческого тела и не слишком чистого белья. Она пристально посмотрела ему в лицо, протянула руку, но дотронуться до него не решилась.

— Все хорошо, — сказала она, — идите обратно, возвращайтесь к себе.

На секунду, не более, он пришел в себя, потом повернулся и пошел обратно. Она подождала, пока за ним не закроется дверь. Сердце выпрыгивало у нее из груди. Элеонора выдохнула, чтобы хоть немножко успокоиться, и поднялась по лестнице, которая привела ее в столовую.

Девочка заправила прядку волос за ухо и зашла в пустую комнату. Столы были составлены штабелями, в углу громоздились горшки с комнатными растениями, рояль повернули клавиатурой к стене, где он и стоял, как наказанный школьник. При мысли о еде рот Элеоноры наполнился слюной. Она пересекла комнату в надежде, что двойные, обитые кожей двери рядом с роялем ведут на кухню. Подойдя поближе, она расслышала голоса, которые, судя по табличке на дверях, доносились из курительной комнаты. Подойдя еще ближе, она почувствовала знакомый запах табака. Такой курил ее отец. Да, это был распространенный сорт, но Элеонора отбросила сомнения и толкнула дверь. Вот он, такой, как она себе представляла. В том самом пиджаке, который был на нем в вечер перед отъездом. Отец сидел в кресле, пил вино и разговаривал с краснолицым мужчиной, одетым в синий костюм.

— Папочка!

В наступившей тишине Элеонора успела заметить свое отражение в зеркале, рядом с которым стоял отец. Платье выпачкано едой, чулки порваны на коленях. Лицо черно от угольной пыли, космы грязных волос закрывают глаза. Элеонора походила на малыша Амура, возвращавшегося домой с поля битвы: его победили, проволокли по болоту — крылья перепачканы в грязи. Сейчас она все объяснит, оправдается, но, увы. Слова, которые она так тщательно готовила, тут же вылетели у нее из головы. Вместо этого она бросилась через всю комнату к отцу. Якоб от неожиданности выронил бокал вина, которое немедленно залило весь ковер, а Элеонора уже забралась к нему на колени.

— Элли, — выдохнул Якоб, и его голос предательски задрожал, выдавая изумление, в котором не было ни малейшего намека на раздражение, — как ты тут оказалась?