К концу августа Элеонора совершенно пришла в себя после случая во дворце. Хотя здоровье ее поправлялось, Элеонору не оставляло чувство, что жизнь ее переменилась необратимо. Это было все равно что сесть за роскошный ужин из жареного ягненка, фаршированной айвы, салата — и обнаружить, что на столе ни вилок, ни ножей. Жизнь в доме Монсефа-бея шла своим чередом, но Элеонора не могла избавиться от неприятного чувства, что рука судьбы сжимается все крепче, заслоняет ее будущее, ограничивает движения, как платье, которое все время садится. Ей все казалось, что вот-вот что-то треснет, порвется, словно слишком тонкая ткань.

Хотя она рассказала бею все, что могла вспомнить о второй аудиенции у султана и о том, как она очнулась в гареме, хотя тысячу раз принималась объяснять ему, какая, по ее мнению, существует связь между гирканцами и Османской империей, а он много раз простил ей невольную неосторожность, хотя никогда раньше они так много и откровенно не разговаривали, Элеонора чувствовала, что отношение бея к ней изменилось навсегда. Даже когда он заговаривал о повседневных вещах — жаре, ценах на хлопок, можно ли достать вишню на рынке, — он не переставал хмуриться.

И ведь не только бей, все относились к ней иначе: никогда еще господин Карум не был так услужлив. Он подавал ей почту с чуть заметным поклоном и сметал крошки со стола, почти не дыша. Каждое утро госпожа Дамакан купала Элеонору с такой осторожностью, как будто та была сделана из горного хрусталя. А когда старая служанка застегивала крючки на Элеонорином платье, девочка чувствовала, как подрагивали ее руки. Даже птицы переменились: стали заметнее и настойчивее. Можно подумать, им кто-то рассказал о том, что древнее пророчество свершается в эту самую минуту там, далеко, под пуховым одеялом облаков. Каждое утро она видела, как они — один за другим — усаживаются на карнизе под ее окном. Каждый вечер она следила за тем, как они улетают обратно, строго соблюдая установленный порядок. Куда они направлялись, что искали на окраинах — Элеонора могла только догадываться.

Иногда ей казалось, что все в мире идет кувырком. Элеонора взяла обыкновение время от времени просматривать старые номера «Стамбульского вестника». Она читала вчерашние новости и не могла избавиться от чувства, что незыблемые основы мироздания вдруг поколебались. Всего лишь за две недели газета поведала ей о противостоянии Британии и Китая, о разрушительном землетрясении на юге Соединенных Штатов, о вспышке холеры в Испании, о десятках самоубийств (в том числе о знаменитом прыжке с нью-йоркского моста, который оказался розыгрышем), о вооруженных нападениях и дерзких ограблениях банков в Женеве. В дополнение к этим сенсационным новостям «Стамбульский вестник» сообщал, что султан Абдул-Гамид II решил разорвать долгосрочные союзнические отношения с Германией. Подробностей не сообщалось, за исключением весьма многозначительного намека на то, что за всем этим стоит фигура «юного советника» султана.

Но самое поразительное известие пришло по телеграфу однажды около полудня, в самый разгар лета. Элеонора читала объявления на последней странице «Стамбульского вестника», когда господин Карум появился на пороге столовой с пачкой писем и телеграмм. Он положил их вместе с ножом для бумаг на стол, поклонился и вышел — Элеонора предпочитала сама вскрывать свои письма. По обыкновению, она сначала просмотрела всю корреспонденцию конверт за конвертом, прежде чем решить, с какого письма начать. В сегодняшней почте была телеграмма из Парижа, замызганное письмо из Трабзона и несколько ее собственных писем, которые так и не дошли до адресата. В самом низу ее поджидал сюрприз — телеграмма, которую она поначалу не смогла прочесть. Ее корреспондент воспользовался услугами британской компании под названием «Внутренние и международные почтовые отправления». Однако сообщение было написано не по-английски — по крайней мере, ей так показалось. Элеонора уставилась на сплетение фиолетовых буковок, потом моргнула, расправила лист на столе и сосредоточилась на послании. Скоро загадка разрешилась. Хотя текст и был набран латинскими буквами, слова в нем были на ее родном языке.

Элеонора дважды прочла телеграмму, прежде чем взять ее в руки. Она замерла, глядя на свое отражение в полированной поверхности стола. Ее тетя Руксандра. Она прикусила губу, смяла телеграмму и попробовала избавиться от мыслей о ней. Но что бы она ни сделала — сожгла бы, проглотила, изорвала на мелкие кусочки, — забыть об этом послании и о тетке, которая без малейших раздумий оставила ее на попечение совершенно чужого человека, было невозможно. Как ни старайся, ей еще долго не избавиться от запаха фиолетовых чернил на руках и слов, которые теперь высечены у нее в мозгу.

— Элеонора?

Она узнала голос госпожи Дамакан, но не обернулась.

— Тебе нездоровится?

Она вздрогнула. Ей действительно нездоровилось. Элеонора закрыла глаза и сжала в руке смятый листок, который тут же вонзился ей в ладонь острыми краями. Чем сильнее было желание показать телеграмму госпоже Дамакан, найти у нее утешение, спросить совета, тем упорнее Элеонора продолжала комкать листок в руке. Рассказать о телеграмме кому-нибудь, пусть даже госпоже Дамакан, произнести вслух то, что там написано, значило бы признать реальность происходящего, а этого Элеонора не могла вынести.

— Это все жара. — Она подняла голову. — Я, пожалуй, выпью воды.

Госпожа Дамакан была рада услужить. Она вернулась со стаканом воды. Элеонора осушила его в два больших глотка.

— Спасибо, так гораздо лучше.

И правда, ей стало легче. Но забыть про телеграмму она не могла.

— Пожалуй, я немножко похожу, — сказала она, пряча сжатые кулаки от госпожи Дамакан, — по дому.

Госпожа Дамакан взяла пустой стакан со стола.

— Если тебе что-нибудь понадобится… — начала она.

— Если мне что-нибудь понадобится, я обязательно об этом попрошу.

Элеонора пошла к дверям, но госпожа Дамакан посмотрела ей вслед с немым укором, словно старый крестьянин, которого сынок-школяр упрекнул в малограмотности. Элеонора не хотела грубить, ведь госпожа Дамакан была ей как тетя, как родная мать.

— Благодарю вас, госпожа Дамакан. Я просто разнервничалась.

Элеонора бесцельно бродила по дому. Прошла по большому залу под неодобрительные взгляды с фамильных портретов Барков, мимо библиотеки и гостиной. Никогда еще ей не было так одиноко. Впервые она поняла, что же имел в виду генерал Кржаб, говоря о «чугунном грузе ответственности, почетном ярме, которое лучшая часть человечества так стремится взвалить себе на шею».

В конце концов она очутилась у входа на женскую половину. Она уже довольно давно не заходила в коридоры, но сейчас ее тянуло к их пыльному и темному безмолвию. Приводя мысли в порядок, она прошла через прихожую и поднялась по лестнице. Она забрела в особенно темный уголок над кухней и легла на спину. Ее затылок опирался о деревянный пол, дыхание стало ровнее, а глаза уставились в бесконечную темноту. Где-то там был потолок, она знала это, но сейчас ей было не представить его очертаний. Потом ее кулак разжался, и она выронила телеграмму на пол рядом с собой. Она принялась обдумывать ситуацию, в которой оказалась, складывать вместе то, что знала о Руксандре, бее, отце, султане, преподобном Мюлере, но, как она ни старалась, кусочки не подходили друг к другу.