Рамадан пришелся на начало лета. Пока один за другим катились жаркие, истончавшиеся к вечеру дни, Стамбул словно замирал. Корабли лениво пересекали воды пролива, все больше держались у самого берега, голоса муэдзинов скрипели так, что хотелось предложить им воды, а Элеонора сидела на подоконнике и обмахивалась раскрытой книгой. Напряжение, которое начинало расти с самого утра, разряжалось пушечным выстрелом на закате. Даже те, кто не постился — армяне, греки, европейцы, евреи, — вздыхали с облегчением, когда после захода солнца улицы заполнялись продавцами лакомств, гадалками и красными пропыленными шатрами. Каждую ночь между минаретами Новой мечети развешивали фонари с пожеланиями счастливого Рамадана. Не смолкали и фейерверки, хотя уже не такие величественные, как в первые дни. Обычно по вечерам бей уходил из дома трапезничать с друзьями, торговыми партнерами и дальними родственниками. Он звал и Элеонору, но она отказывалась. Шумные компании незнакомцев, еда и суета все еще пугали ее. Привычный распорядок занятий, чтение и ужин в одиночестве — вот что ей пока было нужно. Однако во вторник, на третьей неделе Рамадана, все разом переменилось. В тот день преподобный Мюлер опоздал на несколько минут. Он был оживленнее обычного, лицо раскраснелось и было покрыто мягким, как у молоденького юноши, пушком.

— Кто это тут у нас? — пропел он, ероша Элеонорины волосы. — Убей меня бог, если это не знаменитая госпожа Коэн.

Он засмеялся, как будто сказал что-то удивительно смешное, только вот шутка была явно для посвященных, и положил стопку книг на угол полковничьего стола.

— Сегодня мы попробуем кое-что новенькое.

Он жестом пригласил ее садиться и протянул потрепанную книгу в темно-зеленом переплете. Элеонора взяла книгу и посмотрела на корешок. Овидий, «Метаморфозы».

— Вам известно, какого я мнения о романах и лирической поэзии, — сказал преподобный. — Но Овидий, чей голос не только сладок, но и мудр, заслуживает всяческих похвал. Если я не ошибаюсь, он ведь провел последние годы жизни в Констанце.

Элеонора бережно прижала к себе книгу, потом открыла на первой странице. На ней красовалась надпись, сделанная твердым наклонным почерком: «Медоточивому Джимми, что ласкал мой слух. Май 1865. Нью-Хейвен».

— Подарок времен моей студенческой юности. — С этими словами он взял книгу из ее рук и небрежно перелистал страницы.

На этот раз преподобный останавливал ее безмолвное чтение только тогда, когда хотел прочесть строки сам, почувствовать вкус слов. Он прогуливался у нее за спиной и следил за ее указательным пальцем, рассеянно повторяя стихи про себя. Когда она дошла до истории Каллисто, движение за спиной прекратилось. Элеонора решила, что он хочет ее о чем-то спросить, поэтому перечитала последние несколько строк: «Одежду пряжка держала на ней, а волосы — белая повязь. Легкий дротик она иль лук с собою носила…» — и оглянулась. Похоже, что мысли преподобного были далеко. Он стоял, скрестив руки на груди, веки были опущены, губы чуть приоткрыты. Секунду спустя он открыл глаза и перехватил ее взгляд.

— Пожалуйста, — сказал он, — продолжай.

Он вел себя необычно, но Элеонора ничего не заподозрила даже тогда, когда он сказал, что задержится после занятия записать несколько важных мыслей. Он часто оставался в библиотеке после уроков. В таких случаях она обычно ждала его, сидя в кресле у окна с книгой в руках. Но в тот день ей показалось, что в библиотеке невыносимо душно, и она решила еще раз прогуляться потайным коридором, который обнаружила на женской половине. Там было темно и оттого гораздо прохладнее, чем в любой другой комнате дома, поэтому она частенько бродила там, надеясь укрыться от зноя.

Элеонора уже не раз ходила по рассохшимся половицам под самым потолком, но каждый раз ее сердце гулко стучало, стоило только подняться по лестнице. Она придерживала подол платья и пригибалась, потому что потолок почему-то становился все ниже и ниже, хотя, может, это ей только казалось? В темноте пыльных коридоров, где пахло подгнивающим деревом, едва удавалось различить лишь собственные руки да сужавшиеся стены. Она собиралась наведаться к той маленькой железной двери, которую обнаружила во время первой прогулки, но пятно рассеянного света над библиотекой заставило ее остановиться. Элеонора пригнула голову к коленям, пропустила пальцы сквозь решетку и заглянула в комнату, из которой только что вышла.

Преподобный Мюлер все еще сидел у стола. Со своего наблюдательного пункта ей было видно красное пятно солнца на его шее и крошечную плешь, которая потихонечку начинала расползаться по темени. Сначала она не поняла, чем он занят, но потом, наклонившись вперед, увидела, что он открыл ящики стола и осторожно шарит в них. Вскоре он нашел то, что искал, и сунул это в портфель. Чтобы лучше видеть, Элеонора вытягивала шею изо всех сил и вдруг звонко чихнула.

Преподобный поднял голову и осмотрелся по сторонам. Повисла долгая пауза.

— Кто здесь? Госпожа Коэн? — позвал он.

Кровь застучала у Элеоноры в ушах, от страха перехватило дыхание. Она уже собиралась метнуться назад, но сообразила, что лучше замереть и подождать. Так она и сделала. Тем временем преподобный поднялся со стула, позвал ее и, не получив ответа, принялся ходить по комнате, заглядывая под столы и стулья, — кроме него, в комнате никого не было. Он подхватил портфель и поспешно вышел. Элеонора словно приросла к полу. Она простояла так довольно долго, прежде чем повернуть обратно — в коридор и на женскую половину.

Остаток дня и позже, во время ужина, Элеонора все время мысленно возвращалась к происшествию: открытый ящик, портфель, он зовет ее по имени. Конечно, можно было придумать разумные объяснения тому, что она видела: бей попросил преподобного принести ему какую-то бумагу; он мог потерять перо и искать его в ящике, да что говорить… сколько объяснений она ни придумывала, правдоподобным представлялось только одно: ее учитель что-то украл. Но мучило ее совсем не это. Как ей поступить? Рассказать ли о случившемся? Платон сказал бы, что это ее долг, что истина — начало всякой добродетели. С другой стороны, Тертуллиан говорил, что не успела истина явиться на свет, как тут же стала всем ненавистна. Вопрос терзал ее весь остаток дня, и даже фейерверки и сон не отвлекли от моральной дилеммы.

На следующее утро она спустилась к столу, так ничего и не решив. По обыкновению, они завтракали в молчании. Господин Карум поставил перед ней тарелку, и она принялась за еду. Но немой вопрос, как же ей все-таки поступить, нависал над ней, как прибитая к стене голова носорога. Она не солгала. Никого не предала. Но при этом чувствовала себя виноватой. Может быть, она не сделала того, что должна была сделать? Или это два разных греха? Трапеза подходила к концу в привычном безмолвии, Элеонора посмотрела на истекающую кровавым соком клубнику на тарелке и решила: нужно рассказать, так будет правильно, но возводить напраслину на преподобного ей не хотелось. Она подцепила вилкой ломтик клубники, отправила в рот и жевала, пока та не растворилась во рту.

— Элеонора, — сказал бей, встав из-за стола, — сегодня я задержусь допоздна. Я приглашен к Хаки Бекиру.

Перед Элеонорой пронеслись воспоминания о Хаки Бекире, его нечестности и дурном нраве, и вопрос решился сам собой. Она вынула из кармана лист бумаги и перо и написала:

«У вас есть минутка? Мне надо вам что-то сказать».

— Конечно, — сказал бей. — Что тебя тревожит?

«Вчера, — начала она после долгого колебания, — я была в коридоре на женской половине».

Она посмотрела на него, ожидая ответа. Насколько ей было известно, бей ничего не знал о ее вылазках. В любом случае ее признание его совсем не потрясло.

«Я случайно нашла это место. Я хожу туда, когда хочу побыть одна. Извините, если я что-то делаю не так».

— Хорошо, — сказал он. — Это все?

Элеонора бросила быстрый взгляд на господина Карума, который стоял у буфета.

«Я была наверху. Оттуда увидела преподобного. Наш урок закончился, а он остался в библиотеке, сказал, ему надо что-то записать. Я не хотела за ним подглядывать, но когда посмотрела вниз, то увидела, как он что-то искал в ящике полковничьего стола».

Бей крепко сжал губы:

— Это все?

«Я не уверена, там плохо видно, но мне показалось, что он взял что-то из ящика и положил в свой портфель».

— Что он взял? — спросил бей неожиданно взволнованным голосом. Такого она еще никогда у него не слышала. — Перо, письмо, лист бумаги?

На душе у Элеоноры тоскливо заскребли кошки. Она тут же увидела, к чему приведет ее честность, какую яму она себе роет и кто первый в нее упадет. На секунду ей захотелось сказать, что она ошиблась, что все не так, но было слишком поздно. Оставалось лишь сказать бею всю правду:

«Листок бумаги. Или несколько. Небольшую пачку».

Бей не медлил ни секунды. Он понесся в библиотеку, Элеонора бежала за ним.

— Какой это был ящик, — спросил он у нее, садясь к столу. — Ты помнишь?

Она указала на левый верхний ящик, и бей стал лихорадочно перебирать бумаги. Он, очевидно, не нашел того, что искал, поэтому совсем вынул ящик и вывалил все его содержимое на стол. Внимательно изучал каждый листок. В конце концов, просмотрев их все, обхватил голову руками.

— Нельзя было ему верить, — прошептал он. — Ректор Робертс-колледжа нанимается в учителя к маленькой девочке!

Элеонора стояла у стола и слушала горестное бормотание бея. Ей чудилось, что она только что своими руками расколола мир надвое. Тут бей сжал плечи Элеоноры, посмотрел ей прямо в глаза и спросил:

— Ты точно видела, как он вынимал бумаги из этого ящика?

Она кивнула, но в глаза ему посмотреть не решалась.

— Все это очень серьезно. Если то, что ты говоришь, — правда, нам больше нельзя приглашать его в дом ни под каким видом. Придется прекратить ваши занятия и оборвать все связи с ним.

Бей помолчал, собираясь с мыслями, и отпустил ее плечи.

— Но не забывай, что оговорить человека — тяжкий проступок. Мухаммед считает это одним из четырех величайших грехов.

«Да, я понимаю».

— Тогда ничего другого нам не остается.

«А что это была за бумага?» — робко написала она.

Бей закрыл глаза, глубоко вздохнул, взял из верхнего ящика стола чистый лист бумаги и перо и только тогда ответил:

— Ничего важного. Дело в другом. Мы не можем больше доверять преподобному Мюлеру. — С этими словами бей начал писать короткое письмо.

Элеонора время от времени заглядывала ему через плечо.

Прежде чем вложить лист в конверт, бей перечитал письмо и посмотрел на Элеонору — одобряет ли она написанное. Вот и все, на этом ее занятия закончатся. В том, что она поступила правильно, сомнений не было, но кошки на душе скребли по-прежнему. Элеонора пробовала читать, пообедала, в конце концов уныло поплелась к себе и скользнула в постель, вспоминая слова генерала Кржаба о природе истины: «Скользкая рыба, что сверкнула чешуей в воде, благородный боец, который не боится поставить жизнь на карту, но и тяжкий груз, что тянет корабль на дно». Чистая правда. Чем сильнее Элеонора восхищалась идеей истины в теории, тем больше вопросов возникало по практическому применению. На следующее утро Элеонора проснулась от щелчка открывающейся двери и тихого мурлыканья — госпожа Дамакан напевала знакомую мелодию. Сны разбежались в разные стороны, словно мыши по углам — кто куда. Элеонора потерла глаза, выбралась из кровати и пошла в купальню. Влажный воздух был пропитан запахом мыла. Утро заглядывало в окошко над умывальником, словно бродяга. Элеонора шагнула в воду и немедленно покрылась гусиной кожей. Дрожь пробежала по спине, и она начертила букву S на поверхности квадратной голубой плитки.

Затем она ухватилась за край ванны, запрокинула голову, и госпожа Дамакан принялась за ее волосы. Что теперь делать? Без занятий будущее казалось безбрежным океаном, недели и месяцы потянутся бесконечной чередой приливов и отливов. Она не жалела о том, что сделала, ведь она поступила правильно, но результат ее огорчал. Кроме того, ее пугала возможность ошибки: а что, если обвинение было несправедливым? А вдруг ей показалось, что преподобный открывал ящик? Может быть, он просто-напросто любопытствовал? Движения губки успокаивали, она нагнулась вперед и обхватила колени руками. В полумраке купальни можно было разглядеть, как в плитках на стене отражается ее силуэт, красная от мочалки кожа и высоченная, как свадебный торт, башня из пены на голове. Она коснулась подбородком воды и подумала о кувшинках.

— Элеонора…

Госпожа Дамакан тихо звала ее, как будто произносила магическое заклинание, записанное на оборотной стороне амулета. Старая служанка пересела так, чтобы видеть лицо девочки. Ее платок сбился сильнее обычного, из-под него выбивались жесткие седые волосы, в которых узкими лентами змеились редкие черные пряди.

— Ты верно поступила, — сказала она. — Правильно.

Как она узнала о том, что произошло, — Элеонора ума не могла приложить. Но уверенность ее гол оса унесла прочь все сомнения, по крайней мере на некоторое время.

— Ты правильно поступила, — повторила госпожа Дамакан. — Ты все правильно сделала.

Сполоснув Элеоноре голову, служанка вынула пробку, собрала одежду и оставила девочку в одиночестве наблюдать, как серая мыльная вода закрутилась водоворотом и со всхлипом исчезла в сливе. Когда последняя капля воды утекла, дрожь пробежала по Элеонориному телу, а все волоски на коже встали дыбом.