43

Вечером, когда я ехал домой, пошел небольшой дождь. Мир выглядел иначе, чем раньше: он словно раскрылся навстречу мне, и теперь все казалось возможным. Дома не было ни мамы, ни Уита, и я, плеснув себе джина, уселся в гостиной и стал следить за игрой отражений на отцовской урне. Я выпил два стакана и, чувствуя, что пьян, улегся на кожаный диван. Руки, ноги, сердце — все снова было на месте. Вдруг наверху послышались голоса. Я встал и начал осторожно подниматься по лестнице. Дойдя до середины, замер. В конце коридора, в дверях спальни, стояли мама и Уит. Я прислонился к стене и пригнулся так, чтобы верхняя ступенька лестницы оказалась на уровне моих глаз, позволяя мне их видеть. Уит рассказывал что-то про тупых студентов, а мама слушала его, рассеянно выдергивая паклю из дыры в обоях. Они прощались перед сном. Мама держала в руке одну из своих любимых блузок.

— Забыла положить это в корзину для белья, — сказала она.

— Давай я отнесу, — предложил Уит.

— Правда?

— Да легко!

— Ты так добр ко мне, — сказала она.

Голос ее звучал необычно. Она вдруг сделала шаг вперед и обняла Уита, прижавшись щекой к его щеке. Я никогда не видел, чтобы она так долго кого-нибудь обнимала раньше. Уит, казалось, тоже обнимал ее, но на самом деле он держал руки в нескольких сантиметрах от ее спины, словно боясь прикоснуться. Потом она ушла в спальню. Уит немного подождал у ее двери. Затем приблизил блузку к лицу и коснулся ее губами — так торжественно, как священник мог бы благословить ризы.

Я спустился в гостиную и остановился перед урной. Прах человека, который был не согласен с тем, что умерших надо хранить в контейнерах, и полагал, что наше сознание — это сочетание света, энергии и информации, не должен был храниться в этом сосуде. Это все равно что поместить приверженца мистического учения в банку из-под варенья. Я снял урну с каминной полки, перенес ее в кабинет и поставил рядом с проигрывателем и джазовыми альбомами. Затем я принялся листать книги и просматривать бумаги. Заглавия не менее десятка книг содержали слова «нулевая гравитация». Я читал отцовские пометки на полях, что-то вроде «логически невозможно» или «абсолютно точно нулевая гравитация зависит от двух исходных переменных: спина и заряда». Некоторые пометки выглядели как записи на память, сделанные ненормальным: «юбилей июнь XII купить подарок и цветы», «день рождения натана», «подумать о научной связи», «каждое утро проверять университетский почтовый ящик и отвечать на письма». Все это было записано размашистым, неровным почерком, без заглавных букв и пунктуации. Была ли у него какая-то жизненная система, которой он всегда следовал? Как объяснить то, что деловым ежедневником ему служили тысячи страниц книг по физике с загнутыми уголками?

Я снял с полки книгу под названием «Нулевая гравитация и возможность полетов без топлива». Пролистал страницы, останавливаясь на диаграммах и рисунках со взлетающими в стратосферу металлическими восьмиугольными аппаратами. В середине оказалось сложенное вдвое, написанное от руки письмо. Я медленно открыл его — листок с логотипом какого-то отеля — кругом, разделенным на четыре части.

Я прикрыл дверь в кабинет, снял с полки альбом Телониуса Монка и включил проигрыватель. Когда я опустил иглу на пластинку, полилась светло-золотая волна фортепианных аккордов. Ни один из них невозможно было предсказать. Хлебные крошки нот сыпались, никогда полностью не разрешаясь в консонанс. Это была музыка неограниченно свободная, настоящая иллюстрация принципа неопределенности. Я вспомнил, как отец говорил мне, что один критик сравнил присущее Монку уклончивое ощущение времени с чувством человека, идущего, оступаясь, в темноте. Так случилось и со мной.

Я еще раз оглядел кабинет отца, и мне вдруг захотелось запомнить все, что тут находилось: сотни тысяч страниц, содержащих рассуждения и формулы. Я сидел в кабинете его сознания, а эти книги были не что иное, как запертые в этом сознании мысли. Монк продолжал терзать клавиши. Я вдруг разрыдался. Слезы полились ручьем, я словно оплакивал свое детство. Они размывали буквы на отцовском письме, падали на его бумаги, сложенные теперь в аккуратную пачку на столе. Вот, госпожа Наука, познакомьтесь, это человеческие слезы. Капли соленой воды, которые при исследовании в лаборатории демонстрируют те же качества, что и морская вода, однако отличаются более низкой температурой кипения.

Я просидел в кабинете еще долго, думая о будущем нашей семьи, которая вручила ключи от своей жизни умершему отцу. Потом я спустился по лестнице в гостиную, прихватил там бутылку и пошел в подвал, где Уит оборудовал свою радиостудию. Он сидел за маленьким столиком, одетый в флисовую пижаму с монограммой. С потолка светила тусклая лампочка в стальной сетке, и на пол падали перекрещенные тени от нее. Радиоприемник, казалось, был вырезан из цельного куска хрома — такое впечатление производят тостеры, холодильники и «кадиллаки» пятидесятых годов.

— Привет, Уит!

— Здорово!

— У тебя тут прямо операционная.

— А что, техника работает, — сказал он, оглядывая свое хозяйство.

Уит щелкнул парой переключателей, покрутил ручку приемника, и оттуда послышались заглушаемые помехами голоса. Потом пошли одни помехи, затем монолог на иностранном языке. Голоса раздавались словно из туннеля. По стенам студии были развешены различные стальные инструменты, на полках стояли бутылки со сваренным моим отцом домашним пивом.

— Ты не возражаешь, если я тоже поговорю? — спросил я Уита.

— Конечно нет, — ответил он, пододвигая ко мне микрофон.

Я взял его и сказал:

— Папа, я не знаю, где ты сейчас, но я хочу тебе сообщить, что прочел письмо, которое ты написал Господу Богу. Надеюсь, ты на меня за это не в обиде. Я обязательно прослежу, чтобы твой прах был развеян.

Я отпил джина из бутылки. У спиртного оказался привкус тех самых слов, которые я только что сказал.

— Уит, хочешь? — предложил я астронавту.

Он молча взял бутылку и сделал большой глоток.

— Хочешь что-то сказать папе? — спросил я.

Уит побарабанил костяшками пальцев по бутылке и сказан:

— Думаешь, он слышит?

— Конечно слышит. Скажи что-нибудь.

— Ну, я не знаю… — ответил он чуть дрогнувшим голосом.

Его слова отдавали спиртным.

— Давай-давай! — подбодрил его я и поставил перед ним микрофон.

— Кей-си-два-ди-джей-эль вызывает Сэмюэля Нельсона, прием! — произнес Уит.

Молчание. Радиоволны несутся к куполу небес, к основе мироздания величиной с булавочную головку. Уит пододвинул микрофон, так что тот оказался у него чуть ли не во рту, и продолжил:

— Надеюсь, у тебя там все в порядке! Передай привет космическому планктону!

Он помолчал, усмехнулся и посмотрел на стену, словно отыскивая там что-нибудь более значимое.

— Скажи ему, что ты заботишься о маме, — предложил я.

— Что ты говоришь?

— Ты слышал, что я говорю.

Уит сглотнул и наклонился к микрофону:

— Слышь, Сэм, у нас тут все хорошо. За домом я слежу. Смотрю, чтобы он на части не развалился.

— Отлично, — сказал я. — А теперь можешь попрощаться.

— Ну пока, что ли, Сэм, — сказал Уит.

После этого он уселся так, как сидят астронавты в своих космических креслах: выпрямил спину, и лицо его приняло выражение готовности ко всему — и к встрече с неизведанным, и к катастрофе.

Из радиоприемника донесся целый шквал белого шума. Я не отрывал глаз от Уита. Он сидел с каменным лицом и крутил ручку настройки.

Я взял у него микрофон и сказал:

— Алло! Я подозреваю, что Уит и мама любят друг друга.

Уит потянулся к бутылке с джином.

Я наклонился еще ближе к микрофону и сказал:

— Папа, над этим домом тяготеет какое-то заклятие. И это заклятие — намять о тебе. Только не пойми меня превратно. Скорее всего, тебе, вообще-то, все равно, что мы тут делаем. Это только мы не даем себе воли. Я всю жизнь боялся тебя разочаровать. Оказалось, что можно потерпеть поражение, даже если ничего не делаешь.

Я поставил микрофон на самый край стола, ровно посредине между собой и Уитом, и спросил:

— Ты ведь влюблен в маму, да?

Он поморщился, проглатывая джин, и пошевелил бровями, потом поднял руки, словно я целился в него из револьвера, и сказал:

— Подтверждаю.

— Я только что рассказал об этом отцу.

— Ну да, я слышал.

— Я нашел в его кабинете письмо. Он хотел бы, чтобы его прах был развеян. А мама никогда не полюбит тебя, пока его прах находится в доме. Я говорю про урну.

Уит поудобнее надел тапочки.

— И где мы должны его развеять? — спросил он шепотом, может быть сам того не желая.

— Возле Ускорителя в Стэнфорде, — ответил я. — Там, в горах, позади туннеля.

Уит посмотрел на меня задумчиво.

— Твою маму придется долго уговаривать, — сказал он.

— Предоставь это мне, — ответил я.

Из приемника вдруг вырвался поток человеческой речи. Я вздрогнул, испугавшись, что это отец отвечает нам с того света. Однако голос говорил что-то невнятное. Мы с Уитом наклонились поближе. Наконец стало ясно: это было полицейское радио. Диспетчер заверял выехавшего на патрулирование офицера, что к нему на помощь уже направлено вооруженное подкрепление. Потом последовала пауза, и другой голос сказал:

— Я не собираюсь здесь больше ждать.

В этом подслушанном разговоре как бы случайно сверкнула правда.