42

Дариуса я отыскал в телефонной книге. Оказалось, что он живет на заброшенной ферме неподалеку от нашего городка. Там было что-то вроде коммуны мэдисонских маргиналов: девчонок-хиппи, веганов, фрукторианцев и тех, кто делал одежду из конопли. Я отправился туда в воскресенье утром. Возле фермы ребятишки искали ягоды в придорожных кустах. Старый фермерский дом сильно покосился набок. Вокруг него шла полусгнившая деревянная веранда. Когда я поднимался по ступенькам, в нос мне ударил запах плесени, густой, как аромат морских водорослей. На мой стук вышла девушка примерно моего возраста, одетая в саронг, с платком на голове.

— Здравствуй, незнакомец! — приветствовала она меня.

— Скажите, Дариус дома?

— Кто?

— Дариус Каплански.

— Вы, наверное, имеете в виду Таро?

— Может быть.

— Входите! — Она распахнула дверь.

Я вошел в кухню, где, по-видимому, недавно происходило какое-то пиршество. Повсюду были разбросаны керамические вазы, глиняные чашки и разрисованные подносы.

— Вчера мы отмечали полнолуние, — сказала девушка.

— А что, вчера было полнолуние? То-то я смотрю, день был совершенно безумный.

Она вежливо улыбнулась:

— Садитесь. Я пойду позову Таро.

Я присел на плетеный стул, стоявший рядом с пузатой старой печкой, топившейся, видимо, дровами. Честно говоря, я сам не очень понимал, зачем сюда приехал. Одной из причин был, конечно, шок от известия, что Дариус сделался членом какой-то секты, но были и другие, которые я пока не осознавал. Просто меня сюда потянуло.

— Здравствуйте, вы ко мне?

Я обернулся. Дариус был одет в рабочий комбинезон. Он отрастил небольшую бородку и волосы до плеч. Я не видел его почти что с той самой викторины: вскоре после нее он уехал учиться в подготовительную школу на Восточном побережье. Теперь он совершенно не напоминал того зануду с длинной шеей, с которым я когда-то учился. Глаза его казались необыкновенно ясными, тем более что очков он больше не носил.

— Господи Исусе, неужели это ты, Дариус?

— Меня зовут Таро. А с кем имею честь?

— Да это же я! Натан Нельсон.

Дариус вскинул брови и сделал шаг вперед:

— А, привет! Как тебя сюда занесло?

— Сам не знаю. Просто захотелось на тебя взглянуть. Выглядишь ты… ну, не так, как раньше. Я вчера встречался с твоим стариком.

Дариус подошел к столу:

— Замечательно. И как он там? А ты с ним встречался… как сказать… по делу?

— Это долгая история, — ответил я.

— Я слышал про твоего отца… Прими мои соболезнования.

Он стоял прямо, вытянув руки по швам.

— Спасибо.

— Пойдем ко мне в комнату, чаю выпьем, — предложил Дариус.

Я поймал себя на том, что сравниваю его со своей мамой. Она бы обязательно предложила гостю так называемого чаю: какой-нибудь дряни вроде дарджилинга с померанцевой травой.

Мы прошли через гостиную, где с потолка свисал шелковый парашют, а на полу валялись турецкие диванные подушки. Потом поднялись по расшатанной лестнице и вошли в комнату в конце коридора. Тут на полу лежал хлопчатобумажный матрас, а рядом стояло нечто похожее на большой пластиковый гроб.

— Что это за штука? — спросил я.

При более тщательном рассмотрении эта вещь оказалась похожа скорее не на гроб, а на гигантское сплющенное яйцо.

— Камера сенсорной депривации. Я провожу в ней по часу каждый день, — ответил Дариус, нежно погладив камеру по пластиковому боку.

— И что ты там делаешь?

— Плаваю.

— А зачем?

— Ну, представь, что ты плаваешь в воде, нагретой до температуры тела и насыщенной солями. Там абсолютно темно. Ты остаешься один на один со своими мыслями. Это то же самое, что плавать в своем собственном сознании.

— Звучит пугающе.

Дариус подошел к стоявшему в углу столику и спросил:

— Ты как чай пьешь?

— А у тебя какой?

— Солодковый или из корней лопуха.

— Я, пожалуй, не буду пить чай.

— Это очень полезно для печени.

— Не меньше чем джин, — сострил я.

— Насчет этого не знаю, — невозмутимо ответил Дариус, — никогда не пробовал.

Он показал на свой узенький матрас, и мы сели. Возникло продолжительное неловкое молчание: мы оба задумались о цели моего визита. Я поглядел на книги, стоявшие на полках: «Уолден, или Жизнь в лесу», «Книга перемен», Бхагават-гита.

Камера сенсорной депривации вдруг открылась, и на джутовый коврик, отряхиваясь, вышла девушка лет девятнадцати-двадцати. Она была совершенно голая, на бледном лице резко выделялись веснушки.

— Сегодня не получилось, — сказала она и взяла полотенце, чтобы вытереться.

— А что не так? — спросил Дариус, по-видимому слегка расстроенный ее словами.

— Слишком много «меня», — ответила та.

Потом улыбнулась мне, совершенно не стесняясь своего вида. Я пялился на ее голый живот и груди.

— Это мой старый друг, — представил меня Дариус. — Вместе в школе учились.

Я поднялся, чтобы пожать ей руку, но она не обратила на представление никакого внимания. Похоже, в этом доме правила приличия не играли никакой роли. Если не считать порнографии, то я видел полностью обнаженную женщину в первый раз. До нее моим самым большим сексуальным впечатлением была голая по пояс Тереза на фоне модели собора. Девушка выскользнула из комнаты. Совершенно ошеломленный, я проводил ее взглядом.

— Ну а чем ты занимаешься? — спросил я Дариуса, когда пришел в себя. — Твой отец говорит, что ты обучаешь людей йоге и медитации.

— Ну, примерно так.

— А почему ты не стал поступать? Ты же был такой головастый.

— У меня действительно был высокий ай-кью. Такой, который обозначается словом «умный». И отец думал, что из меня получится врач. Но мне все это показалось слишком банальным.

— А что бы ты хотел в идеале?

— Жить. Просто жить.

— Я тоже отказался в этом году поступать. Теперь расставляю книги по полкам в городской библиотеке, — сказал я. — Могу дорасти до библиотекаря, который ставит штампы на книги. Тогда я буду носить на поясе такой кожаный мешочек с маленькой резиновой печатью.

Дариус рассмеялся.

— То, что ты делаешь, — это не то же самое, чем ты являешься, — сказал он.

Я еще раз оглядел его комнату. На стене висел портрет какого-то индийского гуру в венке, с выражением безмятежного спокойствия на лице.

— Это мой учитель, — сказал Дариус.

— Мне кажется, твой отец не самый лучший психиатр.

— Он обычно делает правильные предположения, но слишком привязан к человеческим страданиям.

— Что ты имеешь в виду?

— Люди приходят к нему, чтобы рассказать о своих страданиях. Страдания эти нереальны. Мы рождены для блаженства, а страдания — это наше незнание. Что касается психотерапии, то заниматься ею — все равно что переставлять мебель в горящем доме. Вместо этого надо обратиться к корню всех проблем.

— К корню, — повторил я за ним.

— Да. Надо забыть то, что мы уже знаем. Наши знания и есть корень всех проблем.

Он подтянул к себе одну ногу и стал массировать подъем ступни обеими руками.

— А я очень много чего знаю. И не все, что я знаю, важно, — произнес я.

— Важен только тот, кто знает. Свидетель знания. Вот почему все эти ай-кью — ложь. Твое подлинное «я» — это только свидетель всей этой дряни.

— Где ты этому научился?

— В разных местах.

— Так что произошло? Ты увидел Бога?

— Бог — это всего лишь уровень сознания. Моя цель — обретение единства. Того состояния, когда заканчивается все личное.

Лицо его было таким серьезным, что я не выдержал и отвел взгляд.

— Ну ладно, я, пожалуй, пойду, — сказал я. — Сам не понимаю, зачем приехал. Как-то нелепо все вышло.

— А может, задержишься ненадолго? У нас сегодня во второй половине дня собрание.

— Собрание?

Я услышал в коридоре пение и узнал голос веснушчатой девушки. Она, по-видимому, выходила из душа. Голосок у нее был детский, высокий и ясный.

— Ну что ж, — сказал я, — почему бы и не остаться?

Участники собрания прибыли из Мэдисона на старом школьном автобусе, у которого сбоку была нарисована картина, посвященная освобождению сельскохозяйственных рабочих. Сразу после обеда за домом зарокотали барабаны. Барабанщики сидели кружком, а в центре, покачиваясь, барабанила девушка с дредами. Они выбивали какие-то первобытные африканские ритмы на пять восьмых. Бородатый человек сидел в горячей ванне вместе с полуобнаженными женщинами. Под старым дубом развели костер. Я бродил среди толпы, пытаясь найти какое-нибудь тихое местечко. Мне хотелось уйти отсюда совсем, но в то же время я чувствовал притягательность этого вечернего празднества. В нос шибал сладкий запах конопли, и здоровенный, размером с кота, кальян дымился на веранде. Я почувствовал, что мне нравится смотреть людям в глаза, говорить, смеяться.

Сначала я пробовал передвигаться незаметно и для этого принял вид расслабленного чувака. Я сел между напоминающей вигвам палаткой и горячей ванной, под небольшой березкой. Оттуда я увидел, как Дариус, он же Таро, проходит сквозь толпу. Зубрила с тонким голосом и безжизненными жестами, которого я знал в школе, превратился в настоящего харизматика, двигавшегося неторопливо и уверенно. Чувствовалось, что в свои девятнадцать лет он уже нашел в жизни все, что ему нужно.

Через несколько часов уши привыкли к барабанному бою, и он превратился в незаметный звуковой фон. Приезжие валялись на траве или раскачивались в креслах-качалках на веранде. Одна парочка расположилась под деревом и не спеша, медитативно занималась сексом. Я услышал, как женщина издала стон — такой, словно она опускалась в теплую ванну. Секс все еще оставался для меня загадкой: он был подобен скрытым во Вселенной неизвестным силам, готовым притянуть меня к себе. Дариус не пил и не курил. Он стоял, окруженный группой очень серьезных с виду марксистов из Мэдисона. У одного из них на голове была кепка со звездой, как у председателя Мао. Я поднялся на веранду, чтобы попрощаться. Вдруг рядом оказалась та веснушчатая девушка. Она раскачивалась в такт уже замиравшему барабанному бою.

— Ты что, уезжать собрался? — спросила она, взяв меня за руку.

— Типа того.

— Сделай затяжку, потом уедешь.

Я посмотрел на кальян. Его обвивал изрыгавший дым бронзовый дракон.

— А я не умру от этого? — спросил я.

— Я тебя спасу.

Она улыбнулась одними уголками губ — это была не столько улыбка, сколько обозначение улыбки. Я сразу вспомнил про Терезу.

— Что надо делать? — спросил я.

Она подвела меня к кальяну, вокруг которого сидели любители дыма — расслабленные и с затуманенными глазами. Потом взяла шланг и поднесла мундштук к своим губам. Некий человек — словно служащий луна-парка, запускающий аттракцион, — поджег угли и, когда они разгорелись, дунул на них. Девушка сделала затяжку, подержала дым в легких, а потом подошла ко мне и выдохнула прямо мне в рот. Я вдохнул и задержал дыхание, стараясь не раскашляться. Выдохнув, я заметил, что на меня смотрит Дариус. Его лицо выражало неодобрение. Я пожал плечами и сделал еще одну затяжку — на этот раз самостоятельно.

— Хочешь тыквенных семечек? — спросила девушка.

Я поразмыслил над этим предложением, пытаясь понять его скрытое значение, а потом ответил:

— Да, хочу!

Мы пошли на лужайку и легли на траву под ивой. Мы глядели в небо сквозь свисающие ветви. Начинало темнеть, и мы видели, как медленно, шаг за шагом, наступает тьма. Раз… и еще раз… и еще раз… Я даже пытался посчитать эти шаги ночи. Девушка сказала, что ее зовут Эмбер. Она все время наклонялась ко мне, чтобы положить мне в рот тыквенное семечко.

— Я был знаком с Дариусом еще в те времена, когда он был гениальным ребенком, — рассказал я ей. — То есть тогда его звали Дариус.

— Таро и сейчас гениальный, — ответила она. — Он очень мудрый.

— А почему бы вам не называть его Мудрец?

— Ну, наверное, сразу не догадались дать такое прозвище, а теперь уже поздно.

— А Эмбер — это твое настоящее имя?

— Нет. На самом деле меня зовут Кэти Киган.

Мне стало жаль, что ее настоящее имя оказалось не Эмбер.

— У меня что-то происходит в голове, Кэти Киган, — сказал я.

— Отлично, так и надо. — И она положила мне в рот еще одно тыквенное семечко.

Я чувствовал, что у меня задрожали зубы, когда она их слегка коснулась.

— Знаешь ли ты, что на следующий день после конкурса «Мисс Америка» продается больше зубной пасты, чем в любой другой день? — спросил я.

— А хорошо у тебя в башке помутилось, — спокойно отозвалась она.

— А знаешь ли ты, что галактики в отдаленной части Вселенной движутся так быстро, что их свет просто не может до нас дойти? И мы их никогда не увидим.

— Ты до фига всего знаешь.

— А игра, которую мы называем бридж, раньше называлась вист.

Она засмеялась грудным смехом.

Я нагнулся к ней и поцеловал ее. От нее пахло кальяном, рот был приоткрыт. Когда я оторвался, она сказала:

— Какой приятный сюрприз!

Однако в этом голосе явственно звучало: «Все, хватит!» Ничего большего она бы мне не позволила.

Мы полежали еще немного, глядя на темнеющее небо. Я рассказал ей про себя: о своей недолгой смерти, об отце. Один раз она прервала меня, заметив:

— Воскресение — это самое лучшее, что есть на свете.

Потом она уснула глубоким ровным сном, каким спят дети, и мне это почему-то очень понравилось. Я подобрал валявшееся неподалеку одеяло и закутал ее. А потом ушел, оставив Эмбер спать под ивой.

Мне хотелось еще раз поговорить с Дариусом, но на веранде его уже не было. Я прошелся по дому, который теперь освещали свечи. Люди спали вповалку на турецких подушках. Двое парней о чем-то горячо спорили. Я прислушался. Один из них утверждал, что засунул язык в работающий электрический вентилятор.

— Да, мужик, я его лизнул, — говорил он, — и он мне срезал самый кончик языка.

Я поднялся по лестнице и зашел в комнату Дариуса. Его одежда валялась возле камеры сенсорной депривации. Я осторожно постучал по пластиковой поверхности цистерны. Ответа не последовало.

— Дариус, ты там?

Послышалось какое-то приглушенное царапанье, а потом крышка немного приподнялась.

— Привет, — сказал он. — Ты уезжаешь?

Голос у него был как бы отделенный от тела, плавающий там, внутри.

— Я бы хотел поплавать в этой штуке, — сказал я.

— Поплавать?

— Ну да. Можно?

— Конечно, дружище! А как твоя голова? Я-то сам стараюсь избегать этих веществ.

— Голова в порядке, — ответил я и в доказательство постучал по ней.

Дариус откинул крышку и вылез. В этот вечер я увидел больше голых людей, чем за всю предшествующую жизнь: я ведь в детстве считал, что моя мама даже душ принимает в купальнике.

— Раздевайся и залезай. Постарайся там расслабиться. Поначалу может накатить клаустрофобия. И учти, внутри совсем темно. Позволь своему телу свободно плавать.

Я стащил с себя одежду, и Дариус помог мне залезть в цистерну. Вода оказалась теплой и густой. Я бы сказал, что у нее была температура и вязкость крови. Дариус ждал, когда я скомандую закрывать крышку.

— Дариус! — окликнул я его.

— Таро.

— А можно мне тебя называть Дариус?

— Ладно, называй.

— А я ведь мог выиграть ту викторину. Ну, в седьмом классе.

— Конечно мог. Но ты знал, что тебя ждет, если ты выиграешь.

— Я тогда думал, ты станешь большим человеком. Конструктором ракет, например.

— Я — это я. Разве этого мало?

— Закройте крышку, гуру Каплански!

Он опустил люк. Да, действительно, внутри камеры было черным-черно, сюда не смог бы пробраться ни один фотон. Слышались только тихие всплески подсоленной воды, когда я двигал рукой. Вода и мое тело — больше ничего. В первые минуты я касался стенок цистерны: хотелось убедиться, что я еще на Земле. В какой-то момент я даже испугался: мне почудилось, что я заперт здесь надолго, и я ударил по стенке. Было слышно, как эхо усиливает звук моего дыхания, словно в пещере. Действие кальяна выветрилось, только где-то в нижней части позвоночника еще оставалось какое-то дрожаще-гудящее ощущение.

Я постарался расслабиться и отпустить тело на свободу. Глаза мои моргали в темноте, но никаких зрительных образов не возникало. И вдруг я вспомнил бесчувственную темноту, в которую погрузился во время комы. Моя маленькая смерть снова была вокруг меня. Да и уходила ли она когда-нибудь? События 1987 года воскресли в моей памяти. Я снова услышал, как в грузовичке Поупа Нельсона разносится песня Хэнка Уильямса. Только теперь она представлялась мне в виде пробивающихся из радиоприемника лучей желтоватого, цвета шпаклевки, света. Холмы в краю медных рудников выглядели пыльными. А силуэт Поупа в тот момент, когда он разбивал головой ветровое стекло, был серебристым и дрожащим. Вспомнился мне и притупленный звук, после которого наступила свинцовая тяжесть. Затем пошли помехи, которые теперь, в полной темноте, представлялись в виде синевато-стальной синусоиды. Воспоминания сделались синестетическими. Сознание возвращалось к катастрофе и приписывало каждому ее моменту свой цвет. Но относились ли эти звуки, похожие на радиопомехи, к моменту смерти или к моменту воскресения? Мне казалось, что я зря растратил выпавшую мне после возвращения возможность прожить другую жизнь. Я перебирал все содержимое своей памяти: последовательность действий при ремонте автомобиля, расписание приливов и отливов, великие торговые пути, счета в бейсбольных матчах, лауреаты Нобелевской премии, убийства исторических деятелей, научные изобретения и открытия… Я плавал в соленой воде, громко выкрикивая все это, и видел, что многие слова по-прежнему сохраняют для меня свою окраску. «Цеппелин» или «бенгальский» вспыхивали, как фейерверки, а потом сознание снова погружалось в темноту. Затем кто-то постучал в крышку цистерны, и внешний мир вновь вступил в свои права.