24

Тереза почти все время проводила одна. Иногда она отправлялась гулять в поле и даже каталась верхом, взяв лошадь на соседней ферме. Каждую пятницу она разговаривала по телефону с больными. Весной иногда купалась в речке за домом. Потом сидела с мокрыми волосами, завернувшись в полотенце, под платанами и курила «Мальборо», а я, расположившись на лужайке со своим историческим томом, поглядывал на нее издали.

Как-то раз я уселся почти у самого ручья, и, возвращаясь с купания в дом, она немного поговорила со мной. В этот день я почувствовал, что скоро пойдет дождь, купаться она не станет, и потому смотрел на нее без своей обычной осторожности. Она промчалась мимо меня, босая, со сложенными на груди руками, а потом вдруг остановилась и спросила:

— Ты что, следишь за мной?

— Конечно слежу.

— Если ты будешь меня преследовать, я скажу доктору Гиллману.

— Нет. Я не преследую. Я просто… смотрю.

Она поправила полотенце у себя на талии. По предплечью у нее стекала струйка воды.

— Тебе надо начать курить, — сказала она. — А то ты не знаешь, куда девать руки.

— Ага.

— Я могу тебя научить. После ужина я хожу курить в амбар.

Она пошла к дому. Когда Тереза проходила мимо лужайки, где Кэл, Дик, Оуэн и Арлен кидали тарелочку, они не обратили на нее никакого внимания. Может быть, их таланты лишали их возможности видеть красоту? Интересно, когда они глядели на картины Рембрандта или Моне, неужели они не видели этого рассеянного бледного света, этих теряющихся в дымке холмов? Похоже, никто в институте, кроме слепого Тоби с его фантазиями, и не подозревал, что Тереза прекрасна. Должно быть, они замечали худые руки и ноги, но не видели, как в ее глазах вспыхивают зеленые искорки, как она поправляет свои угольно-черные волосы и как тогда открывается тонкая бледная шея. Они не понимали, какие у нее чувственные красные губы — такие, будто она только что пришла с прогулки по морозу.

В тот же день, когда сгустилась темнота, я получил в старом амбаре свой первый урок курения. Амбар оказался действительно старым: на вид ему было не меньше ста лет. Он был сложен из огромных, грубо отесанных бревен, соединенных на концах «ласточкиным хвостом». На втором этаже находился сеновал, где всегда дежурил кот. Тереза ждала меня у входа, из кармана у нее высовывалась пачка «Мальборо», в руках она держала фонарик. Когда мы вошли внутрь, в нос ударил запах люцерны и сушеной кукурузы. Она отвела меня в уголок, где у нее было устроено из тюков соломы что-то вроде иглу. Сюда она забиралась каждый вечер, чтобы покурить, пока «гости» института поедали в столовой пирог с персиковым вареньем, а братья Сондерсы соревновались в решении уравнений и записывали счет римскими цифрами.

Тереза залезла внутрь, села по-индейски и жестом предложила мне протиснуться в соломенный домик.

— Никому не придет в голову искать меня здесь, — сказала она.

Я тоже залез внутрь, и она достала сигареты. Стены здесь были в три тюка высотой, а крыша оказалась наполовину открытой: я слышал, как по соломе шуршат кошачьи шаги.

— Ты же можешь тут пожар устроить, — сказал я.

Она вытащила из пачки помятую сигарету и закурила, потом сняла сандалии. Я посмотрел на ее ноги с тонкими щиколотками.

— Есть вещи похуже, чем заживо сгореть, — сказала Тереза, затягиваясь.

— Например?

— Утонуть. Или рак кишечника. Или удушье.

Она стряхнула пепел на грязный пол, а потом протянула сигарету мне. Я сунул ее в угол рта и сделал вдох. Дым оказался не таким едким, как я боялся. Я почувствовал его в животе, а потом коротко и сухо кашлянул.

— Представь свои легкие в виде воздушных шаров, — сказала Тереза. — Вот они медленно наполняются дымом… Можешь покрутить головой, это помогает поначалу. Я, когда в первый раз затянулась, тут же сблевала.

— Похоже, меня тоже сейчас стошнит…

— Хочешь выпить? — спросила она вдруг.

— Х-хочу.

— Мой старший брат снабжает меня потихоньку, когда приезжает сюда с родителями.

Она достала маленькую металлическую фляжку — хромированную, напоминающую те плоские фляжки, которые приносили с собой участники телевизионных шоу, отправляющиеся в путешествие. Тереза открутила крышку, сделала большой глоток и передала мне. В ответ я протянул ей сигарету. Жидкость во фляжке оказалась горьковатой и бесцветной — это был джин. Тереза легла на солому, не выпуская изо рта сигареты.

— Я тебе нравлюсь? — спросила она.

Я не смог ответить. Огонек сигареты мерцал в темноте, дым скрывал от меня нижнюю часть ее лица. Мне казалось, что из амбара откачали воздух, — остался один только дым. Легкие мои сжались, как у астматика.

— Я к этому привыкла, — продолжала она. — К тому, что нравлюсь мальчикам. Меня это не волнует.

Слово «мальчики» было кисло-красным. Она вернула мне сигарету. Я постарался вести себя спокойно и с достоинством: сжал сигарету между большим и указательным пальцем, как бродяга в фильме про Великую депрессию. Выпустил дым, стараясь не отворачиваться. На глазах выступили слезы. Тереза рассмеялась, глядя на меня.

— А почему ты нравишься мальчикам? — спросил я.

— А ты сам не знаешь?

— Нет.

— Может, дело в сиськах? Они у меня стали такие чувствительные и так болят, что я иногда думаю — лучше бы их не было.

Моей спине, шее и лицу стало невыносимо жарко. Слава богу, сгущались сумерки. Я вспомнил няньку Тоби, которая позволила ему потрогать свои груди. Я теперь понимал, что она сделала это больше из жалости, чем из-за похоти. Раньше я воображал ее со светло-рыжими волосами и с губами, накрашенными яркой помадой, а теперь мне стало казаться, что это была женщина в возрасте, без пяти минут бабушка, и что она могла носить шляпку. У такой не могло быть сисек, только грудь. Только совсем простые женщины могут предлагать себя так открыто.

— А я думаю, дело в твоих волосах, — сказал я.

— Чушь.

— Что?

— Ты насмотрелся фильмов. В жизни парни думают всегда только об одной вещи.

— Нет, о двух: о глазах и о волосах.

— Ну нельзя же быть таким наивным! — воскликнула она.

— Ладно, а ты о чем думаешь?

Я уже с трудом выговаривал слова. Никотин и джин сделали свое дело. Мне ужасно хотелось поцеловать ее бледную тонкую шею.

— Ни о чем.

— Нет, тебя должно что-то занимать. Пациенты, например.

— Они становятся пациентами, только когда им поставят диагноз. Это я делаю их пациентами, потому что вижу их болезни. Гиллман говорит, у меня Божий дар.

— Гиллман много чего говорит.

— Он большой эгоист.

— Почему?

— Он хочет, чтобы его окружали гении. Потому мы и живем тут.

— Ну, он умный человек, — сказал я и вдруг понял, что произнес эти слова с отцовской интонацией: именно так, бесстрастно, он обычно возражал собеседнику. Я посмотрел на Терезу, скрытую завесой «Мальборо», и добавил: — Он сделает нас всех знаменитостями.

Я был пьян.

— Ага, точно. Я даже думаю устроиться в цирк. Люди с камнями в желчном пузыре или с отвисшими яйцами будут платить мне по пять долларов за диагноз. Я прославлюсь.

— У тебя выдающийся дар, — произнес я голосом диктора Национального общественного радио.

Она приложилась к фляжке, а потом сделала несколько затяжек подряд. Мы все время обменивались фляжкой и сигаретой. Я наконец-то понял, зачем люди пьют. Вспомнилось, как на собрании маминого «Леварта» один довольно угрюмый человек, выпив три стакана вина, принялся вдруг отплясывать джигу.

Когда мы возвращались в главное здание, сумерки уже сгустились настолько, что я чувствовал их плотность. Последние отсветы солнца мелькнули и погасли на кукурузном поле, словно его кто-то безуспешно попытался поджечь. Я остановился полюбоваться этой картинкой и вдруг услышал вздох. Думая, что это Тереза, я обернулся, но она уже скрылась в доме. Вздох был мой собственный.

Я вернулся в комнату и забрался в постель.

— Где ты был? — спросил Тоби.

— В амбаре с Терезой.

— Ага, значит, ты потрогал ее за сиськи? Ну и как?

— Я, кажется, пьян.

Тоби немного помолчал, а потом повернулся на бок и спросил:

— И что при этом чувствуешь?

— Чувствую, что не боюсь сказать то, что думаю.

— Это может быть опасно, — заметил Тоби.

Целый месяц мы с Терезой ходили в амбар курить и нить джин. Иногда мы забирались на сеновал и выманивали кота, прятавшегося от нас на потолочных балках. Для этого Тереза приносила с собой молоко в бутылке из-под кока-колы. Кот постепенно привык к нам, стал спускаться и даже пил прямо с ладони Терезы. Я назвал его Альбертом в честь Эйнштейна и придумывал шуточки, над которыми, вероятно, мог посмеяться только мой отец: о том, что Альберт может поймать любую мышь во Вселенной и что он рассматривает этих грызунов как сгустки энергии. Выпив, я становился в чем-то похожим на отца, по крайней мере острил так же неудачно. Тереза, впрочем, иногда смеялась над этими шутками. Но в основном она занималась тем, что учила меня курить, не кашляя, и четко произносить слова, невзирая на опьянение.

Мы часто разговаривали о своих родителях. Тереза выросла в Чикаго. Отец — полицейский, мать — домохозяйка. Мама, по словам Терезы, у нее очень смелая, занимается благотворительностью в самых опасных районах, а однажды прошла через весь город во время волнений, даже не заметив их.

— Она была первой, кого я увидела изнутри, — сказала Тереза.

— В каком смысле?

— Я увидела свою младшую сестренку у нее в животе. Мама пекла оладьи на кухне, а я вдруг вижу: у нее в животе что-то вроде грецкого ореха.

— И ты ее спросила, что там?

— Ага.

— А как?

— Ну просто: «Мама, а что это за штука у тебя в животе?» Мне ведь было всего пять лет. А она и сама не знала, что беременна.

— А когда мне исполнилось пять лет, родители ждали, что я окажусь вундеркиндом.

— А ты не оказался?

— Нет. Я был всего лишь чуть выше среднего уровня.

— Но теперь-то все иначе?

— Ну… Я оказался здесь, потому что с моим мозгом что-то случилось после аварии.

— Значит, теперь Гиллман подключит тебя к розетке и ты будешь помнить все, что ему нужно?

— Ты иногда бываешь очень злой. Наверное, и сама об этом знаешь.

— А ты попробуй целыми днями рассматривать всякую грязь в человеческих телах и остаться добреньким.

— Понятно.

Она выпустила одно за другим три замечательных кольца дыма, и они секунду повисели над нами, прежде чем раствориться.

— А что ты видишь, когда разговариваешь с людьми? То, что у них внутри?

— Нет, на рентген это не похоже. Но иногда у меня мелькают какие-то образы. Например, желудок выглядит как старый футбольный мяч. Я вижу только тот орган, который беспокоит человека.

— А мой желудок ты можешь увидеть? Может, с ним что-то не так?

— Ага, — кивнула она. — Несварение. Тебе, наверное, очень хочется пукнуть. Спасибо, что не делаешь этого.

Я почувствовал смущение, несмотря на весь выпитый джин; это было что-то вроде телеграммы от трезвости. Каждый раз, когда Тереза говорила что-нибудь неприятное — о том, что у меня потные ладони, или о том, что у меня развивается кашель курильщика, — мне хотелось ее поцеловать. Но я не делал этого, а возвращался к себе в комнату и потом долго отвечал на расспросы Тоби.