23

Некоторое время Гиллман позволял моей памяти свободно плавать по мелководью, огибая островки телепрограмм, разных справочников и даже газетных объявлений. Я запоминал любые детали, независимо от степени их важности. У меня была страсть к ненужным подробностям. Даже в мои сны проникали разные пустяки. Например, мне снилось, что я мчусь на велосипеде по туннелю Линейного ускорителя или что целую девчонку, лежа в постели моих родителей, — и вдруг возникал какой-то горшок с фуксией, или загорались строчки из «Договора народов», или появлялась формула химической реакции, в результате которой получалась серная кислота. Братья Сондерсы жили в мире, заполненном цифрами, а ко мне со всех сторон кидались случайные слова — решительные, как наемные убийцы. Наконец Гиллман заявил, что пора развивать контексты и интерпретации.

— Иногда мне хочется просто послушать тишину, — сказал я доктору.

Мы сидели у него в кабинете.

— Какую именно тишину? — спросил он, глядя на меня исподлобья.

— Звук не-памяти.

— Может быть, забывания?

— Не знаю. А в чем разница?

— Забывание — это когда воспоминания сами ускользают от тебя. Не-память — это когда ты их отфильтровываешь.

— Вот оно что!

— Мне кажется, что пора заняться применением твоего дара.

И он рассказал историю некоего человека по фамилии Пуллен, жившего в Эрлсвудском сумасшедшем доме, — одного из первых талантливых аутистов, чье существование документально подтверждается. Это был англичанин, обладавший даром рисовальщика и строителя моделей. В частности, он построил точную модель парохода «Грейт Истерн», со всеми медными деталями, гребными колесами и прочим. Для этой модели он изготовил несколько тысяч деревянных гвоздиков, которыми снасти крепились к мачтам. Я сразу вспомнил Поупа Нельсона.

Гиллман рассказывал, постоянно переводя взгляд с окон на книжные полки в кабинете и обратно:

— И вот однажды, уже в старости, Пуллен влюбился. Он познакомился с этой женщиной случайно, на одной из своих выставок. Она была его поклонницей. У таких людей есть одна слабость — тщеславие. Если их не хвалить, их талант быстро угасает. В общем, он захотел покинуть приют и жениться на ней. Что она сама при этом думала — один бог знает. Он, конечно, был гений, но вряд ли смог бы самостоятельно заказать себе еду в ресторане. Пуллен потребовал, чтобы его освободили, и отказался что-либо делать до тех пор, пока его требование не удовлетворят. Тогда главный врач придумал такой план. Он раздобыл настоящую адмиральскую форму — с золотым шитьем и белыми перчатками, как полагается. Собрали комиссию и объявили Пуллену, что он свободен и может идти куда хочет. А потом сказали: «Нам очень жаль, что вы нас покидаете, нам будет не хватать вашей службы, а если вы останетесь, мы дадим вам важный чин в королевском флоте».

— То есть его обманули, — заметил я.

— Они присвоили ему звание почетного адмирала, и он согласился остаться. Думаю, таким способом они спасли ему жизнь. Его брак вряд ли продлился бы больше месяца, а затем его, скорее всего, ждал бы кататонический синдром. Что касается адмиральской формы, то он носил ее, не снимая, до самой смерти.

Я откинулся в кожаном кресле и спросил:

— А какое отношение это имеет к памяти?

— Дар требует уважительного к себе отношения, — ответил доктор. — Разве такие комедии, как «Семейка Брэди» или «Остров Гиллигана», достойны того, чтобы их заучивать наизусть? И даже если ты запоминаешь справочники, ты делаешь это совершенно бестолково. Ты можешь перечислить все кости скелета человека, но зачем тебе это знание? Тебе негде его применить.

— А что, информация обязательно должна быть полезна? — спросил я. — А музыка тоже должна быть полезна?

— Дело не в этом. Мы с твоим отцом думаем, что тебе пора сделать паузу в просмотре телепрограмм и сосредоточиться на целенаправленном усвоении информации.

самые популярные программы за всю историю телевидения / m. a. s. h./ даллас/ корни часть viii / супербоул xvi

Снаружи на подоконнике сидела птица-кардинал и клевала зерна, специально оставленные там Гиллманом. Я поглядел в окно и увидел, что внизу, на тщательно постриженной лужайке, близнецы Сондерсы играют в летающую тарелочку. Кэл носился с такой радостью, словно только что воскрес из мертвых, размахивал руками и подпрыгивал на каждом шагу. Я представил свою жизнь без телевизора, и меня охватила тоска. Телевидение было нитью, которая связывала меня с остальным миром, и его образы иногда казались мне более реальными, чем мои собственные мысли.

— Значит, вы говорите… — начал я.

— Что пора учиться тому, как можно применять свои знания.

— А что, если они бесполезны?

— Нет ничего бесполезного, Натан. Синестезия послужит восстановлению функций твоего головного мозга. Это будет чудо возвращения. — И он протянул мне большой учебник под названием «Мировая история». — К завтрашнему дню постарайся выучить главу про сельское хозяйство.

Я прикинул, сколько весит эта книга: она была никак не тоньше Библии.

— Ты должен запомнить всю книгу. Только вообрази: ты будешь знать все основные факты мировой истории! Разве это не здорово? — С этими словами доктор улыбнулся так, что стало понятно: аудиенция окончена.

Я спустился по лестнице с тяжелой книгой в руках. Войдя в комнату, я бросился на кровать и положил себе на живот подушку. Книга с тяжелым звуком шлепнулась на ковер. Я поглядел на нее, уже чувствуя, что сдамся и примусь ее читать. В информации был своего рода соблазн: на каждой странице меня ждали подобные водяным знакам незабываемые цвета и формы.

Человек-охотник, древние царства и ирригация. Об изобретении денег рассказывалось в главе под называнием «Ранние отношения между людьми». Книга в семьсот страниц начиналась с доисторических времен и возникновения языка, а кончалась «холодной войной». Приступая к чтению, я вовсе не вдохновлялся словами доктора Гиллмана о том, что по этой книге можно узнать всю мировую историю. Для меня это было просто собрание дат и имен, такое же как биржевые сводки. Правда, мое внимание то и дело привлекала стилистика отдельных пассажей: «Прямолинейные историки прошлого соизволили ввести понятие сельскохозяйственной революции» или «История — это ненадежная и переменчивая наука, которой занимаются по преимуществу те, кто хотел бы сакрализировать прошлое».

По утрам я читал в постели, подложив под книгу подушки. События в интерпретации автора походили на мелодраму, он рассказывал законченные истории с внезапными поворотами и неожиданными развязками: ледяные мосты соединяли континенты, появление каменных рубил приводило к освоению огня и переселениям племен, чай и кофе меняли жизнь Европы, потому что прогоняли сон у рабочих на английских фабриках XIX века. Пробираясь сквозь пучину слов, я узнавал о путешествиях и памятниках, о моряках, вглядывавшихся в горизонт в поисках неизвестных ранее берегов, об открытии новых путей для доставки пряностей, о том, как пираты протаскивали провинившихся под килем корабля, о викингах, обожавших медовые напитки, о святых местах, о подпорках, держащих стены кафедральных соборов, о минаретах и куполах мечетей, о бумагопрядильных фабриках, о низких домиках с соломенными крышами, обитатели которых любили глинтвейн, о полях ячменя и плевел, о святилищах язычников и о страхе Божием. Однако лично для меня история была всего лишь психоделическим видением, состоящим из быстро сменяющихся неоновых полос, привкуса ржавого железа и аммиачных запахов.

Я рассматривал портрет автора на спинке обложки — мистер Томсон Уивелл сидел в библиотеке: огромная копна волос, напоминающая парик, брови изогнуты, как боевые луки, на лице выражение ученого недовольства, как будто муть истории его раздражала. Я вдруг понял: весь этот огромный том написан не столько затем, чтобы интерпретировать факты мировой истории, сколько для того, чтобы выразить взгляды автора на государственность и прогресс. Это была история не мира, а одного человека. Внутри головы мистера Уивелла одни народы побеждали другие, интеллект брал верх над животными инстинктами и все происходило по единому космическому плану, который направляла высшая воля, явно предпочитавшая белую расу всем остальным. Похоже, я понял задумку Гиллмана: доктор хотел заставить меня перестать воспринимать слова как неоспоримые факты. Однако при встрече он ничего об этом не говорил. Он просто интересовался: «Как поживает мистер Уивелл?» — словно Томсон был одним из «гостей» института, ненормальным с пристрастием к запоминанию разных дат.