Глава 7
Генри удивлен той безмятежностью, с которой кроха проспала всю дорогу до самого дома. Она лежит на заднем сиденье машины, в мягком одеяльце с сатинетовой оторочкой. Свет уличных фонарей скользит по ее лицу, в то время как сын Генри, Патрик, осторожно ведет машину. Генри то и дело бросает через плечо взгляды на крошку, чувствуя теплый прилив удовлетворения. На его губах расплывается усталая, довольная улыбка.
Патрик останавливается возле парка, где собирался немного поохотиться на кроликов. Генри перебирается за руль. Проходит еще немного времени, и в конце длинной подъездной аллеи свет фар выхватывает прутья ворот на электроприводе.
Дом очень большой, с видом на парк. Сейчас он наверняка стоит не меньше двух с половиной миллионов фунтов, но у Генри в саду зарыто слишком много секретов, чтобы задумываться о продаже. Он прожил здесь двенадцать лет, и вот уже почти двенадцать из них Илэйн, пожилая владелица дома, лежит в саду, в двух с половиной метрах под землей. Иногда он ловит себя на том, что разговаривает с нею. Он и сам не может понять зачем.
В соседнем доме слева живет семья банкира, перебравшаяся сюда через два года после того, как не стало Илэйн. Они уверены, что Генри — сын Илэйн. Ну и пусть: его это вполне устраивает. Настоящий сын Илэйн — еще один секрет, похороненный в саду Соседи справа — иностранцы, судя по всему арабы. Видит он их редко, а разговаривать с ними и вовсе недосуг.
Генри припарковывается, выходит из машины, осматривается, после чего открывает заднюю дверцу и тянется внутрь. Малышка смотрит на него своими черными глазенками. Она на удивление теплая. Очень худенькая, с кожей какого-то жутковато лилового, местами почти свекольного оттенка.
Руки у Генри грязные, все еще со следами крови, но пустышки при нем нет. Поэтому он предлагает малышке палец. Она хватает его своим жарким, будто гуттаперчевым ротиком. Несмотря на внешнюю мягкость и упругость, десны на удивление тверды изнутри. Ощущение, не лишенное приятности…
Он будет звать ее Эммой. Бережно взяв девочку на руки, он поплотнее укутывает ее в одеяльце — вроде как пытается пеленать.
— Милости прошу домой, — приговаривает он. — Милости прошу. Хочешь посмотреть на свою спаленку? Ну конечно же хочешь! Конечно же хочешь, моя маленькая девочка…
Генри с непривычным интересом вслушивается в новые нотки, появившиеся в собственном голосе. Несмотря на то что он говорит негромко и никто не может подслушать, он разговаривает с ребенком, совершенно по-матерински присюсюкивая.
— Хочешь видеть свою комнатку-у? — нараспев воркует он, буквально млея от удовольствия. — Ты хочешь, ты хочешь, ты хочешь этого? Ну, коне-ечно же хо-очешь! Конечно хочешь в свою комнатку! Спору нет!
Он заносит малютку в переднюю, обитую деревянными панелями. Интерьер дома старомоден: Илэйн, когда Генри ее придушил, шел девятый десяток, и ремонта здесь не было как минимум лет двадцать. Но Генри очень даже нравится такой стиль — время здесь будто бы остановилось.
Ребенок лежит у него на руках, по-прежнему посасывая его палец.
— Что, кушать хочешь? — спрашивает он. — Коне-ечно, ты такая голодненькая! Голодная маленькая де-евочка!
Он поднимается с малюткой в ее комнату — самую красивую комнату в этом доме. Здесь уже стоит новенькая детская кроватка от Джона Льюиса и не менее новенький столик для пеленания с матрасиком из «Мадеркэра». Новенькие детские вещички — в основном еще с магазинными ярлычками — аккуратно развешаны на хромированной рейке-вешалке. (Есть здесь и еще одна вешалка, с мальчиковыми одежками, но Генри делает вид, что не замечает их. Когда Эмма уснет, он заберет эти тряпочки и тихонько сожжет: для этого как раз сгодится дровяная печь в подвале).
Стены увешаны картинками с Винни-Пухом и Пятачком. Дубовый паркет Генри лично навощил и натер, постелив на нем яркие половички. Единственная старая вещь здесь — чумазый одноглазый мишка из плюша, местами протертого до дыр. Это Мама Медведица, любимая игрушка самого Генри.
Ребенка он укладывает на спинку. Морщинистая лиловатая кожа все еще в полосах крови и в чем-то еще, разных охряных оттенков. Генри где-то читал, что младенцы чистоту недолюбливают: запах пота, фекалий и кожного сала их успокаивает. Поэтому он аккуратно заворачивает Эмму обратно в одеяльце, после чего снова рассматривает ее увлажненными от избытка чувств глазами.
Малышка попеременно открывает и закрывает ротик, словно маленький аниматронный инопланетянин. В ее непроницаемо-черных глазах — до странности внеземное выражение абсолютной мудрости. Носик — безупречная шишечка с тонко выточенными крыльями, такими розовыми, что кажется, будто они слабо светятся. Ротик — дрожащая, повернутая книзу скобочка — искривлен гримаской гнева и горя; на ручках-ниточках шариками сжаты кулачки. А эти кривенькие ножки! Забавно, у ее матери ноги были такие красивые, а у ребенка — ни дать ни взять куриные косточки… Ну да ничего, со временем выправятся.
В тот момент, когда Генри делает шаг от кроватки, малютка начинает мяукать. Голосок у нее низкий, с сипотцой, влажно переливающийся в горле и, по счастью, не такой громкий, как опасался Генри. Достаточно, впрочем, пронзительный для того, чтобы даже на издыхании проникать сквозь стены, как шило сквозь сыр.
— Не волнуйся, моя ненаглядная, — воркует Генри. — Только не волнуйся.
Он на цыпочках выходит из комнаты, его сердце взволнованно трепещет. Он торопливо спускается в кухню, которую буквально накануне отдраил так, что запах отбеливателя все еще выедает глаза и приходится открыть окошко. Он лезет в холодильник, внутри которого выстроилась дюжина простерилизованных бутылочек с молоком для вскармливания.
Генри берет одну из бутылочек и слегка подогревает в микроволновке. Температуру нагрева он пробует, приложив бутылочку к предплечью, после чего торопится обратно наверх под еще неокрепшую, но уже набирающую силу бурю плача своей новоиспеченной дочери.
Лютер подходит к Бенни, который обустроился за столом Йена Райда. Пиджак Райда, его галстук и рубашка, все еще в целлофане химчистки, висят на вешалке на внутренней стороне двери. В ящике стола дремлет его несессер, в котором лежат мыло, одноразовые бритвы, дезодорант, увлажнитель для чувствительной кожи. Вокруг Бенни уже сгрудились пустые жестянки из-под энергетического напитка, стаканчики с растворимым кофе, склянки с мультивитаминами и в придачу недоеденный протеиновый батончик.
— Ну, как оно? — интересуется Лютер.
— Да медленно, — вздыхает Бенни. — Проверяю телефонные счета Ламберта, рабочие аккаунты. Внеслужебного флирта чего-то не вижу Ничего доподлинно интересного.
Лютер подтягивает к себе стул.
— А на Facebook никаких старых любовей не всплывает?
— Как раз сейчас пробиваем всех его друзей, — говорит Бенни. — Вот в эту самую минуту.
— Да, но это…
— Без малого три сотни человек.
— Триста… А этого ребенка нам нужно найти уже до конца дня…
— Ну а от меня-то чего ты хочешь?
— Когда расследуешь сексуальное преступление, то первым делом ищешь в районе какие-нибудь предшествующие прецеденты, верно? Оживление среди любителей заглянуть в чужие спальни, фетишистов, воришек нижнего белья, эксгибиционистов. Здесь же ничего подобного нет.
— Ну да…
— А потому тот, кто был сексуально озабочен настолько, — говорит Лютер, — что смог учинить такое с Ламбертами, по идее должен был уже состоять на учете; скорее всего, какой-нибудь местный шизофреник. Но что-то здесь не так, верно?
Он возится с бежевой клавиатурой своего компьютера, набивая команду пуска.
— Такие люди по максимуму выкладывают себя в сетях — на Facebook или где-нибудь еще. Полный профиль: кто мы, что мы чувствуем, что вытворяем… В общем, не знаю. Просто хочу удостовериться.
Бенни кивает, оборачивается к своему экрану. Спустя пару секунд раздается аккуратный стук в дверь и заходит Хоуи. В руке у нее папка.
— Утробные рейдерши, — сообщает она, прикрывая за собой дверь. — Женщины, которые похищают детей из утроб других женщин.
— Да, но это был мужчина.
— Босс, дослушайте меня.
Лютер всплескивает руками — мол, прошу прощения.
— Так вот, утробные рейдерши, как правило, женщины. Обычно старше тридцати лет, без криминального прошлого. Эмоционально незрелые, импульсивные, с низкой самооценкой. При этом стремятся, в их понимании, обрести ребенка взамен утраченного или того, которого не смогли зачать.
— Это так, — кивает Лютер. — Но при этом они ищут плод, что висит пониже и доступнее: уязвимых деклассированных, опустившихся женщин. Но никак не состоятельных организаторов бизнес-мероприятий.
— Согласна. Но я пошерстила ежедневник мистера Ламберта. Каждый четверг, в половину седьмого вечера, они встречались с — цитирую — ГПБ.
— ГП… Это еще что такое?
— Мы уже знаем, что миссис Ламберт долгое время проходила лечение от бесплодия. Кроме того, мистер Ламберт был консультантом и по линии терапии, и чего-то там еще. Поэтому мне подумалось, что ГПБ — это что-то вроде «группы поддержки борьбы с бесплодием». Так что я пошла по первой же ссылке, набрала указанный у него номер и…
— И?
— Набираю номер, а мне отвечают: «„Часовая башня“, служба по борьбе с бесплодием и ЭКО — экстракорпоральному оплодотворению». Я навела справки в Google — это в километре от дома Ламбертов.
— О чем это говорит?
— Если посмотреть на район охвата, то здесь сосредоточен контингент с доходом заметно выше среднего по стране. Это же, вероятно, относится и к тем, кто состоит в той самой группе. Но психотический эпизод может случиться у любой бесплодной женщины, неважно, состоятельна она или нет.
— Я все-таки не думаю, что это была женщина.
— Полностью согласна, — говорит Хоуи. — Но это группа, состоящая из супружеских пар. С большим процентом мужчин.
По ее улыбке Лютер чувствует, что сказано не все. Она протягивает ему ксерокопию страницы из ежедневника Тома Ламберта.
— Куда смотреть? — разглядывая лист, спрашивает Лютер.
Не вынимая листа у него из рук, она указывает на какую-то запись в рамочке.
— Последний раз они ходили на сбор группы полтора месяца назад.
Лютер, глядя на запись, понемногу расцветает улыбкой.
— Они продолжали посещать группу «бесплодников», — сообщает Хоуи, — даже когда беременность уже ясно просматривалась. Представьте: все эти отчаявшиеся пары…
— А тут вам Том и Сара Ламберт, — подхватывает Лютер. — Оба красивые, состоятельные, любящие друг друга. Да еще и с интересной работой… Так, одеваемся!
Хоуи, излучая улыбку, покидает кабинет. Лютер хватает пальто, но, уже наполовину одевшись, вдруг останавливается. Бенни смотрит на него.
— Жажда власти, — произносит Лютер. — Алчность. Зависть и ревность. Все эти ужасные вещи, которые мы проделываем друг с другом. Все это в итоге сводится к сексу, а секс приводит к появлению детей. Смотришь на дитя: оно — воплощение всего самого чистого в мире. Самого чистого и самого лучшего. Воплощение самой невинности. Но как только все это уживается вместе? Вся эта лютость во имя создания невинности… Тебе не кажется, что в этом кроется какое-то противоречие?
Бенни долго на него смотрит. А затем говорит:
— Если не возражаешь, я, с твоего позволения, забуду то, что ты только что сказал.
— Хорошо, — словно очнувшись, поспешно кивает Лютер, — конечно.
Застегивая на ходу пальто, он выходит, догоняя Хоуи.
«Часовая башня», или служба по борьбе с бесплодием, — филиал небольшой частной клиники на севере Лондона. Руководит группой врач-терапевт Сэнди Поуп. У Лютера складывается впечатление, что для руководителя подобной организации она как-то уж чересчур строга и неприветлива. Хотя, как говорится, не судите, да не судимы будете.
Лютер и Хоуи сидят у нее в кабинете, где немного припахивает камфарой.
— В группе свободное посещение, — рассказывает им Сэнди. — Так что нет ни четкой базы данных, ни списка телефонов. Кто-то ходит сюда годами, а кто-то заглядывает всего раз и решает, что это не для него. Большинство оказывается где-то посередине.
— А в среднем?
Отвечает она с неохотой. Лютер с подобным типажом знаком: хорошо образованная, из среднего класса, либералка с левым уклоном. Добросердечная пуританка. До полиции ей дела нет, поскольку не было необходимости прибегать к ее помощи.
— Понятие «в среднем» здесь неуместно, — поясняет она. — Чаще всего они задерживаются на год, на два. Это не значит, что они приходят сюда каждую неделю. Первые три-четыре месяца этот график соблюдается. Затем начинают являться два раза в месяц, потом один раз. А там и вовсе перестают.
— А списка собиравшихся у вас нет?
— Мы их даже не просим называть свои реальные имена.
Эстафету принимает Хоуи:
— Скажите, а как в группе воспринималась беременность Сары Ламберт?
— Не вполне понимаю, в каком контексте это вас интересует.
— Мы пытаемся установить, почему Ламберты продолжали посещать собрания группы даже после того, как Сара забеременела. Выглядит это несколько странно.
— Почему же? Все не так-то просто: пара чувствует себя обреченной на бесплодие, и вдруг перед ними обозначаются совсем иные перспективы. В такой момент многим нужна поддержка.
— А как у Сары протекала беременность?
— Первые три месяца уровень тревожности у нее был очень высок. Ей снились дурные сны.
— Какого рода?
— Будто что-то происходит с ее ребенком.
— Что именно?
— Она не конкретизировала. В сущности, это не такое уж и редкое явление.
— То есть она была несчастлива?
— Скажем так: не вне себя от радости. А это не одно и то же. Она словно ставила своему счастью барьер. Боялась, что потеряет ребенка.
— А мистер Ламберт?
— Он ее опекал. Из всех партнеров-мужчин в плане поддержки он был, пожалуй, самым активным.
— А как себя в основном ведут партнеры-мужчины?
Сэнди со значением смотрит на Хоуи и отвечает:
— Мужчины, когда-либо причислявшие себя к «бесплодникам», подчас испытывают чувство непричастности к беременности. Своего рода предохранительный механизм. К тому же они чувствуют потребность быть сильными в глазах своих жен. Просто на всякий случай, если вдруг что-нибудь случится.
— А теперь, — Хоуи смотрит в свои записи и возвращается на шаг-другой назад, — об остальной группе. Как они восприняли новость насчет этой беременности?
— Реакция была, я бы сказала, неоднозначной. С одной стороны, беременность дает надежду другим…
— А с другой?
— А с другой… Очевидно, что она может вызывать чувство зависти.
— Кто-нибудь в группе, по-вашему, отреагировал на эту новость именно так?
— Было бы удивительно, если б дело обстояло иначе. Женщины часто воспринимают аспект случайности, видимой непредсказуемости свершившегося как что-то очень личное. Они усматривают в этом элемент справедливости или несправедливости, как посмотреть.
— А мужчины?
— Их реакция зачастую… — Она, умолкнув, косится на Лютера. — Мужскую реакцию можно назвать достаточно примитивной. Первобытной, если хотите. Потенция и фертильность — центральное место в мужском чувстве гендерной самоидентификации.
Лютер думает об этих робких, скованных людях из группы поддержки: отчаявшихся женщинах, горюющих по детям, которые никогда не будут зачаты, никогда не родятся, никогда не умрут. О печальных людях, одетых в джинсы марки «Гэп» и блузки из «Маркс энд Спенсер», сидящих кружком на пластиковых стульях. Обшарпанная комната… Волоски на предплечьях, мелкие морщинки… Бесполезная доступность их половых органов… Неопрятные волосы над расстегнутыми воротниками…
Мужчины, тщетно стремящиеся сбросить вес, избавиться от брюшка в надежде улучшить свою фертильность, сидят и тайком поглядывают друг на друга с ревнивыми мыслями, у кого из них стоит, а у кого нет, и ставят друг другу в воображении рога. И Сара Ламберт, мучительно таящая от всех известие о своем невероятном везении из страха: а вдруг ребенок не воспользуется возможностью собственного существования, вдруг возьмет и впадет в равнодушный дрейф, даст себя унести вялому течению времени, — неодушевленный комочек клеток, сдутый мячик жизни…
Лютеру почему-то вспоминается кусочек пластилина, который он однажды нашел за мусорным ведром у себя в ванной.
— Рассказать вам все в подробностях я не могу, — говорит он, — но есть особые обстоятельства, окружающие это дело. Это было преступление в порыве ярости. И одновременно интимное настолько, что интимней некуда. Единственная ниточка, которой я на сегодня располагаю, — это ваша группа поддержки.
— Но я действительно ничем не могу помочь вам.
— Я знаю. Но быть может, вы попросите членов группы собраться, избавить их от бремени розыска и последующих допросов?
— Этого я сделать не могу, — отвечает она твердо. — Исключено. Я бы и рада, но…
Лютер уже собирается уходить, но вдруг останавливается:
— А, кстати, еще кое-что.
Сэнди Поуп ждет.
— Быть может, была здесь такая пара, относительно которой у вас возникли странные чувства? — спрашивает Лютер. — Они могли приходить регулярно. Или наоборот, появились только один раз…
— Какие именно чувства вы имеете в виду?
— Скорее, это вы можете нам об этом сказать. Я не прошу вас судить с пристрастием. Но вы знакомы со всеми типами поведения, так или иначе связанными с проблемой бесплодия. Поэтому, быть может, какая-то пара показалась вам, как бы это выразиться… атипичной? Выбивающейся из общего ряда? Быть может, был среди них кто-то такой, кто вызывал у вас неопределенную, безотчетную тревогу или антипатию?
— Я так думаю, лучше не мне об этом судить.
— Это как раз такой случай, когда вам судить можно.
— Что ж, пожалуй, это были Барри и Линда, — произносит она.
Лютер усаживается обратно. Скрещивает ноги. Разглаживает штанину на колене. Он знает, что этим себя выдает: признак человека, старающегося скрыть свою возбужденность. Он пытается овладеть собой.
— А кто они такие, Барри и Линда?
— Приходили один-два раза. Задерживались ненадолго.
— Когда это было?
— Точно не помню. Три-четыре месяца назад.
— То есть как раз во время беременности Сары Ламберт?
— Ну да, получается, так.
— И что в них вызвало у вас настороженность?
— Они были какие-то… не такие. Как пара. Он очень ухоженный. Поджарый. Как легкоатлет. Костюм, галстук. Кашемировое пальто. Стрижка короткая, волосок к волоску. С косым пробором.
— А женщина? Линда?
— Вот это мне и показалось странным: контраст. У нее было ожирение.
Лютер кивает, ждет дальнейших слов. Тут подает голос Хоуи:
— Мы понимаем, людям это обычно поперек души — выносить о других какое-то суждение, но сейчас это так важно. Если та пара к происшедшему не имеет никакого отношения, они никогда не узнают, что в их сторону нам указали вы. Если же они причастны, то, поверьте, вы сами захотите, чтобы мы их поймали.
Сэнди смеется. Ей неловко.
— У нас здесь столько тренингов, — признается она. — Столько занятий по осведомленности.
— У нас тоже, — говорит Лютер.
Сэнди смеется уже чуть более открыто.
— Вам-то, наверное, положено.
— Вы не поверите, — говорит с улыбкой Лютер, — но у нас в управлении поставили чайный автомат только потому, что опасаются: если нам доверить электрический чайник, нас всех непременно убьет током, так что и работать будет некому.
Сэнди Поуп открывает ящик стола и достает оттуда мятный леденец.
— Это выглядело как откровенный мезальянс, — рассказывает она. — Он такой стройный, поджарый, а она… рыхлая, сырая, Мне это показалось странным, ну прямо-таки комичная парочка со скабрезной открытки. К тому же если вы тучны и у вас проблемы с зачатием, вам в первую очередь нужно сбросить лишний вес. Очень многие клиники экстракорпорального оплодотворения отказываются помогать тучным пациентам, пока те не похудеют.
— Значит, вас удивили габариты этой женщины?
— Да, пожалуй, и не одну меня.
Лютер помечает у себя: проверить все обращения за программой ЭКО, на которые был получен отказ по причине тучности. Список, вероятно, получится длинный, но куда-нибудь да выведет.
— А какова была их история? — спрашивает он.
— В каком смысле?
— Я имею в виду, что они вам о себе рассказывали?
— Наша группа — это не Общество анонимных алкоголиков. Посещение у нас свободное. На новые пары мы не давим. Для многих из них просто прийти сюда — уже гигантский шаг. И даже если они лишь сидят здесь и помалкивают — это уже большое дело.
— А как держались Барри с Линдой?
— Она была… эдакая милашка.
— Мне кажется, — замечает Лютер, — что слово «милашка» вы произносите с определенным ударением.
— Она была по-своему очень хорошенькая. В каком-то странном смысле. Но при этом было в ней что-то гротескное. Я имею в виду не вес. А нечто такое, шаржированное, в духе Ширли Темпл. Одежда на ней была как на девчушке: розовый цвет, рюшечки-ленточки. Гольфики. И говорила она таким тонюсеньким, как у мышки, голоском.
Сердце у Лютера стучит еще быстрее.
— А он? Ее партнер?
— Он был…
— Властный? Или, наоборот, податливый?
— Не то и не другое. Скорее, отстраненный. Ощущения, что это пара, как такового и не было.
— Он не обращал внимания на свою партнершу?
— Никакого. Они просто сидели рядом. Она всем улыбалась, губки бантиком.
— А он…
— Щеголеватый, самоуверенный. Сидел, широко расставив ноги.
— Не хочу показаться вульгарным, — перебивает Лютер, — но такого рода демонстрация паха в представлении некоторых мужчин есть признак истинной мужественности. Сидеть, вот так развалившись и рекламируя свое достоинство. Так вот, может быть, с его стороны были какие-то намеки, что-нибудь эдакое между строк? Может быть, шутливые предложения осеменить кого-нибудь из женщин?
— Ничего такого, — отрицает Сэнди Поуп. — Кроме того, я знаю, как быстро и эффективно пресекать подобные вещи.
Еще бы, сомнения нет. Лютер кивком выражает профессиональное признание.
— Я в том смысле — не выказывал ли Барри внимания конкретно к кому-нибудь из членов группы?
Глаза Сэнди Поуп уходят куда-то вверх и вправо. Она роется в памяти, после чего направляет взгляд на Лютера. Ответ следует не сразу.
— Он сидел вон там, — указывает она, — и плотоядно косился на Сару Ламберт, как на спелый персик. Чувствовалось, что им, Тому и Саре, от этого не по себе. Кажется, это был последний раз, когда они пришли сюда.
Лютер и Хоуи пробираются через неумолкающий грязно-серый шум Лондона.
— А ты когда-нибудь об этом думала? — спрашивает вдруг Лютер. — О детях?
Хоуи пожимает плечами:
— А вы?
— Нет, — отвечает он. — У нас с женой был уговор, как только мы стали жить вместе.
— В самом деле? И от кого исходила эта идея?
— Да от обоих, наверное.
— И она все еще в силе?
— Да, похоже на то.
Хоуи бросает на него вопросительный взгляд.
— Кто знает, — вздыхает Лютер. — Какую только ересь не несешь в двадцать один год…
— С вами все в порядке, шеф? — осторожно спрашивает Хоуи.
— Извини, — берет он себя в руки, — что-то я отъехал.
Сержант полиции Джастин Рипли, красавчик с кудрявыми волосами и открытым лицом, назначен вторым номером в расследовании дела Ламбертов. В паре с констеблем Терезой Делпи он едет в клининговую контору «Уай-ту-кей». Офис конторы приютился на Грин-лейн, между газетным киоском и химчисткой.
Рипли предъявляет бедж пожилому приемщику за стойкой. Минут десять они с Делпи ждут, держа в руках стаканчики воды из кулера и рекламные проспекты — «Уборка и гигиена сегодня» и «Вопросы клининга», пока не появляется хозяин, толстый приземистый бородач в клетчатом вязаном жилете. Он здоровается с Рипли за руку и спрашивает, в чем дело. Рипли интересуется, кто сейчас убирает у Тома и Сары Ламберт.
Хозяин возвращается через пять минут:
— Ее звать Шина Квалингана. Если хотите, могу показать копию ее файла с визой.
Рипли этого не нужно.
— Скажите, как давно Шина Квалингана работает у Ламбертов?
— Три года и четыре месяца. Нареканий нет.
Рипли благодарит хозяина и едет в сторону Финсбери-Парк-роуд, где у Шины раз в неделю уборка в подвальчике художника-оформителя. Паркуется он на углу Куинс-драйв. Здесь все еще дежурят шлюхи — бледные дебелые девицы, предлагающие минет идущим на работу и с работы.
Рипли и Делпи подходят к двери под номером 93, звонят и ждут. Изнутри доносится гудение пылесоса. Делпи набирает номер взятого в конторе мобильника — безуспешно, ответа нет. Они дожидаются, пока не прекратится гудение, и звонят в дверь снова. Характер тишины меняется: теперь чувствуется, что кто-то настороженно притих внутри квартиры. Снова тишина, а затем звук шагов в прихожей.
Блестящая черная дверь открывается, за ней стоит Шина Квалингана — низкорослая пожилая негритянка с высоченным начесом. На ней старомодный нейлоновый халат с логотипом фирмы на груди, шлепанцы. У двери на коврик аккуратно поставлены ее туфли.
Стоя в дверях, Шина держит в руках шланг подтянувшегося за ней пылесоса. Рипли предъявляет бедж.
— Шина Квалингана?
— Я тут, сынок, не живу. Просто работаю.
У нее приятный напевный акцент. Правда, чтобы понимать ее, Рипли приходится слегка напрягать слух.
— Я знаю, что вы здесь не живете, — с учтивым терпением говорит Рипли, еще раз показывая бедж. — Я сержант полиции Рипли, из отдела тяжких преступлений. А это констебль Делпи, с Хобб-лейн.
— Что, простите?
— Мы могли бы зайти внутрь?
Шина Квалингана с пугливой поспешностью смотрит на сержанта, затем, через плечо, оглядывается назад:
— Нет-нет, заходить нельзя! Это не мой дом!
— Что ж, можно поговорить и здесь…
— А в чем проблема?
— Миссис Квалингана, лично у вас нет никаких проблем.
Это, похоже, лишь сильнее ее настораживает. Делпи вздыхает. Она гораздо менее учтива, чем Рипли:
— Мы здесь по делу о разбойном нападении…
— Я не разбойничаю.
— Насчет этого у нас и мыслей нет. В самом деле, миссис Квалингана, вам нечего опасаться. Правда.
Шина Квалингана кивает, но ничего не говорит. Рука ее сжимает и разжимает гофрированный шланг пылесоса.
— Вы убираете у Тома и Сары Ламберт, по Бриджмен-роуд, двадцать пять? — обращается к ней Рипли.
Он с минуту молчит, ждет, пока заговорит миссис Квалингана.
— А что? — реагирует она наконец.
— Как уже сказала моя коллега, мы расследуем по этому адресу кражу со взломом.
Уборщица сжимает шланг.
— Миссис Квалингана, — говорит ей Рипли, — быть может, вам будет удобнее переговорить с нами в полицейском участке? Там спокойнее.
Она долго и неотрывно смотрит на сержанта:
— Мне нужно всего две минуты, чтобы закончить.
— Две минуты? Не вопрос.
Уборщица делает попытку закрыть за собой дверь. Очень мягко, но достаточно решительно констебль Делпи берется за ручку с наружной стороны, не давая ей это сделать.
— Мы будем ждать вас здесь.
Шина Квалингана поворачивается к ним спиной, что-то бормоча себе под нос, а затем исчезает в недрах квартиры, чтобы закончить уборку санузла.
Патрику, сыну Генри, двадцать лет. Худой, с утонченными чертами лица, он выглядит несколько диковато в своих джинсах и оливковой камуфляжной куртке.
В парке он наловил восемь кроликов, которые сейчас возятся и сипло попискивают в специально сшитом для них рюкзаке. Патрик уже знает: стоит их оставить ненадолго, как они непременно прогрызут мешковину и начнут цапаться между собой, как акулята в утробе своей мамаши.
Минуя автоматические ворота, он проходит в необъятный заросший сад. Ворота закрываются следом. В тиши, под приятное постукивание дождевых капель, играют лиственные тени, вода скатывается с массивных древесных стволов; с улицы доносится приглушенный шум машин. А сквозь все эти звуки пробивается тоненькое скорбное вытье младенца…
Патрик обходит дом с тыла, проходя к самой укромной части сада. Открывает двери, обитые листовым железом, и ступает в сумрак длинного, с цементным полом гаража. Минует беговую дорожку, которую они используют для собак, тренируя их сердечно-сосудистую систему и общую выносливость. Подходит к вольерам из толстой проволоки. Собаки ждут молча — приземистые мускулистые питбультерьеры с широкими головами, гипертрофированными затылочными мышцами и по-лягушачьи широкими пастями. У каждой вокруг шеи обмотана тяжелая цепь — для укрепления мышц шеи и верхней части туловища. Патрика собаки приветствуют возбужденно, но совершенно беззвучно: Генри заблаговременно позаботился о том, чтобы удалить у них голосовые связки.
Псы поклоняются Генри как своенравному богу, но они знают, что кормить их будет Патрик, который по утрам частенько приносит им живую снедь. Иногда это щенки или котята, собранные по объявлениям типа «отдадим в добрые руки». Иногда кролики или крысы, отловленные в парке. Как только Патрик приподнимает вверх рюкзак с кроликами, псы жадно впиваются в него по-идиотски бессмысленными взглядами.
Патрик опрокидывает содержимое рюкзака в вольер и наблюдает за разгорающимся там кровавым пиршеством. Кролики сообразительней собак: им вообще присуща врожденная сметливость, к тому же им очень хочется жить. Тем не менее псы почти мгновенно раздирают их на влажные лоскутки. В это время двери гаража раскрываются, скрежеща по бетону. Входит Генри. Он в явном смятении.
— Эмма не берет бутылочку, — говорит он растерянно. — Я не знаю, что делать.
Патрик следом за Генри идет в дом и поднимается по лестнице. Моет руки под краном жидким мылом, отчего ладони начинают пахнуть апельсином. После этого он проходит в спальню к младенцу. Брезгливо глядя на него, в очередной раз удивляется неизъяснимому уродству.
Как-то раз Патрик случайно наткнулся на крысиное гнездо. Это было в те времена, когда он совсем еще мальчонкой спал в звуконепроницаемом подвале. Крысятник примостился между отставшим куском гипсокартона и небрежно прикрепленной Генри обшивкой звукоизоляции — судорожно копошащаяся голо-розовая гроздь из слепых пищащих детенышей, сплетшихся меж собой змеистыми хвостиками.
Увидев это, Патрик взвыл от ужаса и, дико замахиваясь, стал колотить кулачками по массивной двери. Он орал и ревел, но никто, разумеется, его не услышал и не пришел на помощь. Генри объявился только предвечерней порой — с бутылкой теплого молока для Патрика и парой ломтей белого хлеба. При виде крысиного короля даже он, всегда невозмутимый и совершенно не чурающийся крови, в невольном ужасе подался на шаг назад.
Патрик иной раз со смешком вспоминает их с Генри реакцию в тот давно минувший день. Нынче, отыщи Патрик за листом фанеры такого вот крысиного короля, он счел бы это везением для себя. Такие вещи — явление поистине редкое. Сейчас все это копошащееся месиво он соскреб бы лопатой и поместил в бутыль с денатуратом. А бутыль эту поставил бы на полку у себя в комнате.
Патрик испытывает противоречивые чувства к этому беспомощному злобному созданию, которое корчится перед ним на пластиковом матрасике с мишками. В основном это ненависть и отвращение. Впрочем, и жалость тоже…
— Она кашляет, — растерянно сообщает Генри.
— Ну так отвези ее к врачу.
— Не могу, ты же знаешь.
— Ты кормить ее пробовал?
— А как же, — возмущенно отвечает Генри. — Какого хрена!
— Может быть, молоко слишком горячее?
— Да нет.
— Тогда слишком холодное?
— Да говорю тебе, нет! Она просто… квелая какая-то. И все время спит. Может, она спит слишком много?
— Не знаю.
— Ну надо же просыпаться хотя бы для того, чтобы поесть, а? Младенцы — они ж такие, им все время жрать подавай.
— Она не горячая?
Генри опускает руки в кроватку и кладет Эмму так, чтобы можно было сунуть градусник ей под мышку. У Патрика вызывают легкое отвращение ее механические, почти безжизненные движения.
— Тридцать четыре и четыре, — сообщает Генри. — Ч-черт. Маловато.
— А ее и в самом деле, похоже, знобит.
Генри и раньше подмечал, что у малышки тряслись ручки и подбородок. Теперь уже содрогалось от озноба все ее маленькое тельце.
— Бутылочка бутылочкой, — вздыхает Генри, — а нам нужна нянька. Кормилица.
Затяжная пауза.
— Может быть, ты?.. — спрашивает наконец Патрик.
— Я?!
— Ага. Ну пожалуйста, пап.
— А почему я?
— А я почему? Я же… стесняться буду.
Генри невелик ростом, но с силенками у него все в порядке, да и со злостью тоже.
— И как бы это, по-твоему, выглядело, а? Ты, щенок слюнявый! Как бы это, мать твою, смотрелось?
— Пожалуйста, — просит Патрик.
Генри с сердитым шипением выпихивает его на лестничную площадку. Аккуратно прикрывает за собой дверь в детскую спальню. В коридоре он хватает Патрика за волосы и хорошенько прикладывает его лицом о стену Патрик в смятении отшатывается. Генри дает ему еще несколько увесистых затрещин и пинком валит на пол.
— Так, — бросает он сверху. — Сейчас же берешь денег из заначки и, мать твою, все без разговоров делаешь.
