Глава 6
Обиталище сквоттеров состоит из восьми заброшенных муниципальных квартир, связанных системой внутренних ходов. Населяют его вольные художники, студенты, анархисты, алкаши, наркоманы и городские сумасшедшие.
Отопления здесь нет. Осыпающиеся, в трещинах стены прячутся за разномастными граффити, раскрашенными вручную простынями и постерами.
Малколм Перри лишь вялым шевелением реагирует на вопли снизу. Еще довольно рано, и суматоха внизу, скорее всего, связана с появлением Энди Флюгера — шизофреника, что нередко кантуется в углу самой дальней квартиры, окруженный стайкой юных бунтарей в дредах. Для этой публики немыслимый ментальный надрыв — единственно адекватная форма самовыражения.
Нынче утром шум, пожалуй, громче обычного, но Малколма это мало беспокоит — он без малого трое суток тащится от «розовой шампани» — навороченной амфетаминовой смеси, которую несколько часов назад загасил темазепамом. Поэтому когда копы пинком вышибают дверь и наводняют пространство, как треска на нересте, он все еще валяется на своем топчане. За копами входит какой-то верзила в твидовом пальто — топает с кривенькой улыбкой чуть ли не по его постерам и расписным тряпкам.
Сам Малколм — доходяга с паклей жидких волос и зачаточной бородкой. Одет он только выше пояса, так что гости могут свободно созерцать его незатейливое мужское хозяйство, невзрачный шишачок, поникший и сморщенный от холода и «розовой шампани». Из одежды на Малколме только гетры на костлявых ногах да майка собственного изготовления.
К нему не спеша подходит коп-верзила. Он нависает над Малколмом с таким видом, будто сейчас оторвет ему башку. Но вместо этого слегка наклоняется и читает принты на майке: «Работай. Подчиняйся. Потребляй».
— А че такое? — очумелый от сна и отходняка, строптиво вскидывается Малколм.
— Обыскать эту малину, — командует коп. — Всех задержать и опросить.
Коп-верзила опускается на корточки. С брезгливым видом, двумя пальцами выудив из кучи сваленного у топчана тряпья спортивные штаны, кидает их, а за ними и резиновые шлепанцы, Малколму, не обращая ни малейшего внимания на его почти новые башмаки.
— Надевай, — командует он.
— Куда это мы?
— Ко мне, — отвечает коп. — Может быть, там не очень уютно, но все лучше, чем в этом гадюшнике.
Лютер распоряжается обыскать весь сквот вместе с прилегающим к нему участком. Вторая группа проводит ряд задержаний, в основном за злоупотребление и хранение наркотиков, нарушение режима условно-досрочного освобождения, прием и сбыт краденого, просроченные документы, по подозрениям в том, по подозрениям в этом…
Малколма под фанфары и мигалку отправляют на Хобб-лейн.
Сержант Хоуи приостанавливает машину, чтобы купить шефу гамбургер. Лютер съедает его вверх ногами и чуть ли не с оберточной бумагой. Он отирает рот рукой уже на подходе к углу Хобб-лейн и Аббадон-стрит, где расположено управление.
Здание представляет собой старую уродливую тумбу: утилитарное строение пятидесятых годов — эдакая колода, к которой затем грубо и неумело прилепили викторианский фасад. Химерическое строение, словно созданное для того, чтобы стать классическим полицейским участком. И пахнет оно так, как любой другой участок, в котором доводилось бывать Лютеру: линолеумом, мастикой для полов, подмышками, канцелярией и пылью на радиаторах.
Скатывая бумажную салфетку в шарик, Лютер, перемахивая через две ступени, взлетает по лестнице и проходит в двери отдела тяжких преступлений. Мебель здесь явно собранная из других отделов: хлипкие офисные стулья и столы из уцененки втиснуты в помещение, по идее требующее втрое большего объема.
Он шагает в свой кабинет — узкое, маломерное рабочее пространство, которое они делят с Йеном Ридом. У дверей его ждет Бенни Халява, протягивая для пожатия тощую белую руку, которую Лютер перехватывает с энергичным хлопком.
— Как поживаешь, Бен? — спрашивает Лютер. — Спасибо, что пришел.
— Куда садиться-то?
Они ступают в заставленное мебелью неопрятное помещение. Лютер жестом указывает на стол Рида. Бенни взгромождает на краешек столешницы свой сухопарый зад. Халява мосласт, бородат, в застиранной, но стильной футболке.
— Ты как, уже наелся форумами для педофилов, а, Бен? — спрашивает Лютер.
— Фигурально выражаясь, — отвечает тот, причем Лютеру приходится слегка мобилизовать слух, чтобы не увязнуть в его белфастском акценте. — Ох уж эти уголки Интернета, где любители малолеток делятся своими необузданными фантазиями. Я зависаю там целыми рабочими днями.
— Тебе уже высылали материалы конкретно по наше’ му делу?
— Так, описали в двух словах.
Лютер прикрывает дверь:
— И все-таки как ты, если честно?
У Бенни наблюдаются кое-какие проблемы в умственной сфере, что не так уж и нетипично для людей с его работой. Все дело в тех вещах, которые приходится созерцать ежедневно.
— Все путем. Я в отличной боевой форме.
— Спрашиваю, потому что собираюсь попросить тебя пошнырять где надо, пока все это не разложится по полочкам. Ты же знаешь, что к чему.
— Лучше б я не знал.
— Но ты знаешь…
— А Герцогиня-то в курсе, что я здесь?
— Пока нет, но я это улажу.
— Потому что я не знаю, как она отнесется к моему присутствию.
Бенни — ярый приверженец кожаных косух и масла пачули.
— Да дело тут вовсе не в тебе, — успокаивает его Лютер. — Она вообще никого терпеть не может.
— И это правда. Как по-нашему, ребенок жив?
— Боюсь, Бен, что такой вариант не исключен.
Бенни с грохотом швыряет на стол свой баллистический нейлоновый портфель, щелкает замком, доставая оттуда ноутбук.
— Где подключиться?
Малколм Перри дожидается в комнате для допросов. Он чувствует мерзкий привкус во рту. Сквозь тонкую резину шлепанцев проникает холод от бетонного пола, прикрытого линолеумом.
Наконец сюда входят тот самый коп-верзила и его симпатичная зеленоглазая помощница. Они представляются, проводят нудную предварительную процедуру уведомления о видеозаписи беседы и так далее. Верзила, расставив ноги, откидывается на спинку стула. Он просто сидит, с насмешливым видом рассматривая Малколма, в то время как его спутница приступает к опросу.
— Малколм Перри, — говорит она. — В две тысячи первом году, в возрасте четырнадцати лет, вы прочитали в газете некролог с именем Шарлотты Джеймс, погибшей за неделю до этого в ДТП на мотоцикле. И вы отправились на кладбище Сен-Чарльз, прихватив с собой, — она немного хмурится, сверяясь с записями, — инструменты для копки и брезент, который вы, очевидно, похитили у соседа.
Малколм встречает ее взгляд, косясь из-под пакли жидких, с пробором по центру, волос.
— Вас задержали при попытке выкопать тело мисс Джеймс, с которым вы, судя по всему, собирались совершить половое сношение.
Малколм пожимает одним плечом. Заправляет за ухо прядь волос.
— Поскольку вы тогда были несовершеннолетним, а половое сношение с человеческим трупом стало считаться противозаконным лишь по Акту о сексуальных противоправных деяниях две тысячи третьего, вас выпустили, сделав предупреждение в связи с мелким правонарушением, а также потребовав от вас пройти психиатрическую реабилитацию у специалистов.
Но уже в две тысячи пятом году, во время вашей работы в похоронном бюро, вас схватили во время сексуального надругательства над трупом двадцативосьмилетней женщины, также жертвы ДТП. Вы высасывали из этого тела кровь и мочу, хлестали по ягодицам, после чего содомизировали его. За это вы получили шесть месяцев тюрьмы, из которых отбыли четыре и были выпущены под обязательство, что дважды в неделю будете посещать психиатра.
Хоуи закрывает папку, кладет на нее ладонь и обращает свои зеленые глаза на Малколма.
— Ну и как проходят консультации? — спрашивает она. — Прогресс есть?
— Гм, — отвечает Малколм. — Смотря что подразумевать под словом «прогресс»…
— Я имею в виду, вас по-прежнему тянет заниматься сексом с мертвыми женщинами?
В ответ долгая тишина.
— Ну ладно, — вздыхает Хоуи. — Когда это вообще у вас началось? Эти специфические изъявления любви?
— Когда я был маленький, — отвечает он. — Я, помнится, устраивал долгие похоронные службы по своим домашним любимцам. У меня было маленькое кладбище для животных. Наверное, все это есть у вас в папке.
— А как вы их выбираете, своих жертв?
— Возлюбленных.
— Ну, пусть так.
— Ну, как… Устраиваешься в похоронное бюро, в больницу там, на кладбище. Хотя лучше всего, понятно, в морг.
— То есть вам нравятся свеженькие?
— Как горошинки в стручке.
Она смотрит на него стеклянным взглядом.
— Но для вас это, по-видимому, несколько затруднительно? С учетом того, что вам запрещено работать непосредственно с мертвыми или вблизи них.
— Я нынче не практикую, — говорит он. — Я теперь больше не морговая крыса.
— Отчего же?
— Мне неинтересно быть политзаключенным.
— А это что, политическая позиция — насиловать трупы?
— Труп — это предмет, вещь. Вещь изнасиловать нельзя.
— А как же их семьи?
— Мертвые им не принадлежат.
— Иными словами, Малколм, для вас все как было, так и осталось? Вы берете от мертвецов то, что вам нужно, напрочь забывая об их родных и близких; о том, что те могут чувствовать… Ездите, так сказать, без платы за билет. Вся эта чепуха насчет мира и любви, что у вас на футболке…
— Это не чепуха.
— Мир и любовь — признаки взаимного уважения. У вас же уважения нет ни к кому.
— Это не так.
— Итак, вы больше не морговая крыса. Но кто же вы тогда? Я так понимаю, консультации для вас — пустой звук. Думаю, вы знаете себя достаточно, говоря то, что говорите. Но при этом фантазии не покидают вас ни на один миг. Мастурбирование под мысли о мертвых девушках.
— Бог мой, конечно, я фантазирую при этом! Мне, слава богу, позволено во время дрочки думать обо всем, что захочу. Мы живем не в полицейском государстве. По крайней мере, пока.
— Это так, — кивает Хоуи. — До тех пор, пока никому от этого нет вреда.
— На что вы намекаете?
— Как вы относитесь к доктору Тому Ламберту?
— К моему консультанту, что ли?
— Да, — отвечает Хоуи, — к вашему консультанту.
— Ханжа хренов. А что?
— Ханжа в каком смысле?
— Сто лет назад нацисты вроде него пробивали закон, чтобы кастрировать гомосеков.
— Поэтому вы угрожали его убить?
— Вы меня за этим сюда притащили?
— Не знаю. А что вы так насторожились?
— Потому что я этого не говорил. Он лжет.
— Понятно, — говорит Хоуи. — Я тоже не уверена, что это правда.
— Это он вам сказал? Потому что если да, то он лжец гребаный.
— А его жена?
— Что его жена?
— Вы ее когда-нибудь видели?
— Нет.
— Может быть, это еще одна неправда?
— К чему вы вообще клоните?
— Мы хотим показать вам снимки с места преступления, — подает голос Лютер впервые с начала допроса, — только мы не хотим вас чересчур возбуждать.
Взгляд Малколма перебегает с Лютера на Хоуи и обратно.
— С какого такого места преступления?
— Так что это было? — спрашивает Лютер. — Он вас достал? Он не верил всей той блажи, которую вы ему несли во время консультаций?
— В смысле?
— А ребенок? — продолжает Лютер. — Что такой человек, как вы, может сделать с ребенком?
— Нет, правда, — начинает частить Малколм, — что он такое сказал? Ведь он лжец хренов.
— Где ребенок, Малколм?
— Какой ребенок?
— Вы себе представляете, чем для вас может обернуться тюрьма? — ставит вопрос ребром Лютер. — Быть извращенцем — это одно, но истязать детей — совсем другое. Там, в Уондсворте, народ сентиментальный. Они сделают с вами то, что вы сделали с мистером Ламбертом.
— Погодите. Да что я такое сделал? Мы вообще о чем говорим?
— Где младенец?
— Какой младенец?
— Где он?
— Насчет младенца он лжет. Это был не младенец.
Пауза.
— Кто был не младенец?
— Он не должен был вам все это разглашать. Не должен. Ах он гребаный лицемер…
Лютер не движется. Не движется и Хоуи. Сделав долгую, очень долгую паузу, Лютер говорит:
— Малколм, кто был не младенец?
— К младенцам я не прикасаюсь, никогда. Если он вам сказал, что да, то он лгун поганый. Я люблю девочек. Женщин.
Выйдя из комнаты для допросов, сержант Хоуи делает гримасу отвращения, встряхивая руками, как от прикосновения к чему-то нечистому. Лютер одобрительно похлопывает ее по спине — дескать, молодец. После этого он подходит к сержанту Мэри Лэлли.
Лэлли тридцать лет; вьющиеся волосы подстрижены коротко и аккуратно. Дотошный, вдумчивый детектив, к допросам она подходит творчески. А еще у нее есть дар, свойственный только ей: презрительно-насмешливый взгляд. Иногда Лютер применяет ее как секретное оружие, чтобы она просто сидела и посверливала объект этим своим несравненно проницательным взором, от которого становится неуютно. Коллеги зовут ее Мэри-Звери.
Лэлли поднимает взгляд от экрана компьютера, кладет телефонную трубку. Смотрит на Лютера с видом провидицы.
— Как насчет того, чтобы глотнуть свежего воздуха? — спрашивает Лютер.
Мэри-Звери прибывает к фургону кинологов на перекресток с Хилл-Парк, напротив дома сквоттеров. Здоровается с Яном Кулозиком, патрульным собаководом в форме. На поводке терпеливо ждет осанистая немецкая овчарка. Кулозик одобрительно смотрит, как Лэлли встает на одно колено и ласково воркует о чем-то с собакой. Затем Лэлли приказывает вывести из дома всех сквоттеров, которые хмуро жмутся под накрапывающим дождем.
Вслед за Кулозиком и собакой она заходит внутрь. Кулозик подбадривает собаку которая куда-то целенаправленно спешит. Очевидная радость животного от выполнения задания заставляет Лэлли невольно улыбнуться.
Собака настораживается, дойдя до самого дальнего и самого темного угла самой дальней и самой темной квартиры. Возле грязного топчана Малколма Перри она, нетерпеливо поскуливая, начинает скрести пол. Кулозик оттаскивает овчарку, тихо похвалив, в то время как Лэлли отпинывает в сторону тщедушный комковатый матрас.
Носок ботинка нащупывает неплотно лежащую половицу. Рядом другая, такая же. Лэлли, нахмурившись, встает на колени и отодвигает незакрепленные половицы, за которыми открывается небольшое углубление. В углублении лежит черный мешок для мусора. Под ним обнаруживается серое шерстяное одеяло. В серое шерстяное одеяло завернута женская голова.
