Глава 13
Генри покупает целую пачку газет — тут и «Дейли мейл», и «Дейли миррор», и «Сан», и «Индепендент», и «Таймс». Не берет он только «Гардиан» — эту газету Генри на дух не переносит.
С этим джентльменским набором он заходит в кафешку и заказывает себе полный английский завтрак — тосты и яичница с беконом, приправленная жареной картошечкой и зеленым горошком. Скинув пальто и шарф, Генри вешает все это на спинку стула и усаживается за привинченный к полу красный столик из дешевой литой пластмассы, — плебейская манера, ставшая, увы, нынче нормой.
Его это печалит. Настоящие кафе вроде этого закрываются пачками каждый божий день, вылетая за грань существования, как небесные китайские фонарики. Что поделать, надо довольствоваться хотя бы тем, что есть.
Он кладет сахар в чай и помешивает ложечкой, покрытой темными разводами от ежедневного купания в дезинфицирующем растворе. Дольше Генри терпеть уже не может и жадно, с хрустом распахивает первою газету.
Внутри, как и везде, одно и то же — неизменно пошлое, назойливое — «бу-бу-бу»: «Лондон, затаив Дыхание…», «Наши молитвы за маленькую Эмму…», «Этой ночью тысячи людей…», «Сотни полицейских отменили отпуска…», «Мы все молимся…», «В эти темные времена…»
Лицо у Генри горит от досады. Он смотрит в окно, где постепенно оживает сырой от дождя город: натягивают балдахины владельцы рыночных лотков, готовясь продавать вегетарианскую снедь, всякую восточную всячину, башмаки на чудовищных платформах, дешевые рубашки поло. Женщины отправляются на работу в ближний «Теско», таксисты приостанавливаются у киоска купить газету и запас курева на день.
Затем Генри возвращается к прессе — к фотографиям улыбающихся Ламбертов; к женщине, которую он рассек, как спелый фрукт, чтобы добыть из нее плод посвежей. Синюю пульсирующую пуповину он чикнул складным ножом, который был у него чуть ли не с детства.
Он был уверен, что Ламберты подходят идеально. Он пас их все эти годы, когда они пытались сделать экстракорпоральное оплодотворение, потому что не сомневался в фертильности этой парочки. Слишком уж они были рафинированные, изысканные, чтобы им это не удалось. У обоих такие тела… просто две машины для размножения.
Элементарные генетические принципы применительно к их чаду должны были сработать идеально. Да вот не сработали. Мяукалка чертова… Так что не его, Генри, вина в том, что эта девчонка окочурилась. По крайней мере, Лондону теперь это известно. Люди знают, что человек, взявший маленькую Эмму, извращенцем не был.
Зои спускается вниз и включает телевизор, на экране которого появляется симпатичная дикторша с озабоченном выражением лица.
— …Эта история все-таки получила развитие, — буквально с полуслова продолжает та свое сообщение. — Сотрудники полиции вынуждены заявить, что, действуя по подсказке человека, который назвал себя похитителем маленькой Эммы Ламберт, они обнаружили мертвое тело ребенка сегодня утром в центре Лондона, возле старой церкви Сент-Панкрас. Саймон Дэвис сообщает с места событий…
Зои смотрит видеорепортаж с лондонского церковного двора. Головокружительный наплыв камеры, и вот он, Джон, с угрюмым видом топает из палатки криминалистов. Сзади, как терьер на поводке, торопится Роуз Теллер. С высоты вертолета видно (они и оттуда сумели заснять), как Джон прислоняется к стене и, по всей видимости, плачет.
Рука у Зои непроизвольно поднимается к горлу.
На экране снова появляется лицо молодого человека с микрофоном — белокурого щекастого симпатяги.
— Лорна? — Получив, судя по всему, сигнал, он оживленно обращается к дикторше, зрителям, Зои. — Вот он, момент, которого терпеть не могут все полицейские. И хотя, я подчеркиваю, официального подтверждения пока не последовало, наши источники сообщают, что по указаниям абонента, позвонившего на лондонскую радиостанцию ранним утром, полиция действительно обнаружила в центральной части Лондона, у старой церкви Сент-Панкрас, тело ребенка. А сейчас — детали, пока самые общие…
Зои сердитым щелчком выключает телевизор и набирает Джона. В ответ — только предложение воспользоваться голосовой почтой.
Да чтоб его! Нипочем не дозвониться до него, когда нужно. Как же он ее бесит подчас! Утверждает, что голосовая почта отсекает праздные звонки. Нет, каков, а?
— Джон, — говорит она в трубку, — это я. Сколько времени, не знаю. Короче, просто рано. Только что посмотрела новости. Перезвони мне, как только сможешь. Я просто хочу знать, что с тобой все в порядке. Пожалуйста. Ну… ты понимаешь.
Она дает отбой связи. Заправляет за ухо прядку волос. Утыкает лицо в ладони и, как мантру, произносит свое имя: Зои, Зои, Зои, Зои… Затем выгибает шею и глядит в потолок.
Звонок. Она хватает трубку. Марк.
— Новости видела? — интересуется он.
— Сейчас смотрю.
— Господи, Зои, с тобой все в порядке?!
Если бы она знала это сама…
— От него что-нибудь было? — спрашивает Марк.
— Нет.
— Думаешь, с ним там все нормально?
— Не знаю, — с легкой двусмысленностью отвечает она. — Понятия не имею, у кого там нормально, а у кого нет.
— Послушай, — говорит он, не поддаваясь на провокацию (за что она его и любит). — Я вот он, здесь, чего бы ты от меня ни хотела. Хочешь, чтобы подъехал, — я все брошу и примчусь. Хочешь, чтобы не лез, — я так и поступлю. Просто дай знать.
— Вот и спасибо, — отвечает она. — Нет, правда. Ценю. У нас вечером скандал вышел, крупный. А тут еще он, по телевизору… плачет. На него совершенно не похоже. И… в общем, не знаю. Просто не знаю, как мне поступить. Все, надо бежать.
— Куда?
— На работу.
— А это… — после секундной паузы спрашивает он, — правильно?
— Ну а что я, по-твоему, должна делать? — горько усмехается она. — Ошиваться дома, не вылезать из телевизора? Если б я только это и делала всякий раз, когда он в какую-нибудь мерзость вляпывается, у меня бы уже никаких работ не было, на которые можно ходить.
Хоуи поднимается к себе в офис буквально за две минуты до того, как из Бристоля прибывает полицейский курьер. Она еще только снимает пальто, когда он подает ей мягкий пакет с архивными делами Кинтри и Йорка.
Хоуи благодарит и кидает пакет на свой неприбранный стол. Курьер — молоденький констебль с заметным корнуоллским акцентом. Она предлагает ему чашку чая. Констебль застенчиво намекает, что не прочь оприходовать вон тот суповой пакет, который красуется рядом с чайником. А то, дескать, с ночи на ногах, в животе кошки скребут.
Суп он не ест, а пьет. Мимолетом болтают о деле — так, в самых общих чертах. Затем он моет кружку и откланивается. Хоуи прихватывает с собой к столу кофе, надевает наушники, слегка прикручивает звук и открывает пакет с делами.
Не успевает Лютер зайти в тяжелые двери ульем гудящего управления, как его ухватывает за локоть Бенни и волочит к себе в кабинет, где за дверью по-прежнему болтается на вешалке пиджак Райда, взятый из чистки.
Халява нынче какой-то дерганый, глаза на бескровном лице вспучены.
— Бог ты мой, Бенни, — выговаривает Лютер, — ты вообще спал нынче?
— Да какой тут сон. Меня все давит, грызет. Как тут спать, когда ты весь в мыслях: а ведь можно принести пользу людям — вдруг у них без тебя что-нибудь не срастется?
— Оно, как видишь, так и так не срослось.
— Да слышал я. Ты в порядке?
— Да так. Все в конце концов образуется. А у тебя что?
— Фейсбук.
— Я думал, мы это уже проходили.
— Как бы тебе это сказать: и да, и нет.
Чувствуется, что Бенни несет. Он явно хочет что-то сказать, но с трудом сдерживается. Наконец делает вдох и говорит:
— А ну-ка, каково золотое правило социальных сетей?
— «Не делай этого»? — наугад говорит Лютер, вешая пальто.
— Нет. Золотое правило — помещай только такую информацию и образы, которые ты с удовольствием открываешь для всех подряд и под которыми свободно авторизуешься. И Ламберты во многом этим канонам соответствовали.
— Но?..
— Но проблема в том, что, когда я говорю «с удовольствием» и «для всех», я действительно имею в виду — для всех. Проблема же с социальными сетями, да и вообще с Интернетом в целом, такова, что, находясь там, можно легко выдать себя за того, кем ты на самом деле не являешься. Например… — Он подходит к креслу: — Ну-ка, потеснись.
Лютер отодвигается, открывая Бенни доступ к старому бежевому компу с пятнадцатидюймовым монитором, который громоздится на его рабочем столе еще со времен великого технического апгрейда — когда те из сотрудников, кто пошустрее, обзавелись модерновыми плоскими экранами.
Бенни входит в Facebook и снова настукивает по клавишам. И вот уже Лютер смотрит на свою собственную страницу в Facebook, которой у него отродясь не бывало.
— Вот, — объявляет Бенни. — Я ее нынче ночью соорудил — на твое имя.
Лютер не отрывает взгляда от этой странички.
— Как?
— Легко. Ведь я знаю твой день рождения, знаю, в какую ты ходил школу, в какой университет, и так далее. Эти детали можно легко провентилировать в онлайне. Единственная загвоздка вышла с твоей фоткой: у меня под рукой ее не оказалось. Но я между делом знаю, что ты фанат Дэвида Боуи, разве нет? И знаю твой любимый альбом.
— «Low».
— Верно. Поэтому я ищу этот альбом, скачиваю его обложку и использую ее как твою аватарку. Все, кто тебя знает, смотрят на нее и прикалываются: «Ну типичный Джон Лютер! Как был фанатом Боуи, так и остался!» И никому резона нет думать, что ты — это не ты. Все, что мне теперь остается, это сыскать кого-нибудь из твоих старых знакомых. Опять же, это не проблема, потому что я знаю, в какую ты ходил школу Я просто делаю рассылку с запросом по куче друзей.
— Скажи еще, что ты ее на самом деле разослал, — настораживается Лютер.
— За дебила меня считаешь? Я жить хочу. Так вот, я о том, что эта страничка сварганена за десять минут — исключительно в образовательных целях; просто чтобы показать тебе, как это легко — быть в Сети кем-нибудь другим.
— Ладно, это я понял. Интернет — хуже нет. И что?
— А то, что я прочесал всех онлайновых знакомцев и знакомиц Ламбертов. У Сары Ламберт их двести пятьдесят с гаком, у Тома Ламберта под семьдесят. Он пользователь довольно нерегулярный. Поэтому отодвинем его в сторону — когда понадобится, мы к нему еще вернемся. А пока сконцентрируемся на Саре.
Итак, у нее двести пятьдесят три знакомых. Из них сто восемьдесят пять хотя бы раз в неделю выходят на связь. Оставшиеся шестьдесят восемь — пользователи нерегулярные. То есть эти люди, как правило, открывают новый аккаунт и начинают делать рассылки: что они ели на завтрак да что такое сморозили их детки. Но довольно быстро это им надоедает, и рассылки у них с каждой неделей становятся все скуднее. Некоторые вообще делают одну-две отправки и решают: «Да ну его», и больше их там не видать и не слыхать.
— И сколько у нас таких?
— Полдюжины. Вот они: Тони Бэррон, Малколм Гранди, Шарлотт Уилки, Руби Дуглас, Люси Гэдд, Софи Ансуорт.
Лютер кивает, уже соображая: что-то смутно, но явно движется в его сторону.
— Я нынче утром на них всех вышел, — сообщает Бенни.
— В каком смысле? Официально, что ли?
— Обижаешь. Просто устроил обзвон под видом благотворительной организации.
— Эх, кореш, не на той работе ты работаешь! Ну и что, как оно?
— У Тони Бэррон, Малколма Гранди, Шарлотт Уилки, Люси Гэдд, Софи Ансуорт данные подтверждаются, по крайней мере на первый взгляд. Может, не мешало бы копнуть еще разок, поглубже, но я не стал рисковать понапрасну.
— Ладно, считай, что я тебе разрешил это сделать. А последнее имя?
— Руби Дуглас.
— Кто такая?
— Ходила в ту же частную школу, что и Сара Ламберт. В тринадцать лет уехала отсюда с семьей. Так что знакомство очень старое и поверхностное, если его вообще можно таковым назвать. Знакомая из тех, кого миссис Ламберт если и помнит, то уж во всяком случае не видела больше двадцати пяти лет.
— Понятно.
— Эта самая Руби Дуглас авторизовалась в Facebook года три назад и в один и тот же день записалась в друзья к Ламбертам и кое к кому еще. После чего ни одного сообщения, ни одной рассылки. То есть вообще ничего, пока…
— Пока?
— Пока миссис Ламберт не объявила, что беременна.
Сердце, как кулак, бьет Лютера изнутри по ребрам.
— Ну-ка, покажи мне ее новостную рассылку, — требует он и читает секундой позже: — «Мы с Томом вот уже сколько недель как на иголках и просто изнемогаем от желания сообщить вам всем: мы беременны! Мы уже на пятом месяце!»
— Пятьдесят пять комментариев, тридцать восемь лайков, — констатирует Халява. — Один из этих лайков отправила Руби Дуглас. Это ее единственная реакция на что бы то ни было в Сети. За все эти три года.
Лютер долго молчит. Наконец спрашивает:
— Ты пытался на нее выйти? На Руби Дуглас?
— Да уж конечно. Само собой.
— Руби Дуглас — имя ведь наверняка липовое?
— Как пить дать.
— Так что, может статься, Пит Блэк пас Ламбертов в Facebook?
— Нет ничего проще, — кивает Бенни. — Серьезно. Люди понятия не имеют, кто и как наблюдает за ними в Сети.
Настроение у Лютера портится, стоит ему это осмыслить. Какое-то время он сидит задумавшись.
— Так их, по-твоему, погубило это объявление о беременности? Получается, он его ждал.
Бенни ничего не говорит. Что тут скажешь?
— А мы можем отследить пользователя в обратной последовательности? — вскидывается Лютер. — Вычислить его через аватар Руби Дуглас?
— Кто бы под ним ни скрывался, для авторизации он использовал бесплатный электронный адрес. Обратный маршрут не прослеживается. Отправка шла через другой интернет-провайдер.
— Может, попробовать выйти на него через этот провайдер?
— Один из них — узел беспроводного Интернета. Другой — кафе в Восточном Лондоне.
— А что, если там есть видеокамера? Можем мы отсмотреть записи за этот день?
— Спустя столько месяцев? Да ну… Шансы считай что равны нулю.
— Все равно, чем черт не шутит. Я кого-нибудь снаряжу.
Но по глазам Бенни видно, что это еще не все. Ему буквально не сидится на месте.
— Суть в том, — говорит он, — что слежка в киберпространстве — это не одно и то же, что слежка в реальном мире. Для того, кто этим занимается, Интернет все равно что халявная тележка с десертом. Еще бы: можно отслеживать любое количество людей — буквально десятки, если не сотни. Такому человеку известно, кто, когда и чем хворает и когда выздоравливает. Кто, куда и когда съездил в отпуск. Когда у кого встреча или выезд за город. Как выглядят их дети, как звать их кошек и собак, что они смотрят по телику. С таким же успехом этот субъект мог бы обитать у них дома.
Лютер представляет себе в этом абстрактном доме Питера Блэка — всеведущего, полного ревности и ненависти. Ждущего очередного ребенка. И того, который будет после.
Тут в дверь заходит Роуз Теллер.
— Шеф? — отвлекается Лютер.
— Лучше за это время не стало, — успокаивает его она.
Хеллер ведет его в свой кабинет, где на экране монитора крутятся новости.
На одном из новостных каналов — Мэгги Рейли; у нее берет интервью юная стройная англо-индианка в костюме от «Армани» и на высоченных каблуках. Вид у Мэгги сурово-сосредоточенный — эдакая мрачная торжественность. Совсем не похоже, что позади у нее бессонная ночь в ожидании звонке? безумца, норовящего ее еще разочек прославить.
— Каковы бы ни были относящиеся к этому делу факты, — рассуждает она, — человек, именующий себя Питом Блэком, — предполагаемый убийца Тома Ламберта, Сары Ламберт, а теперь еще и беззащитной крошки Эммы Ламберт.
В произошедшей этой ночью трагедии Мэгги явно обвиняет полицию. Англо-индианка подается вперед. В одной руке у нее тонкая стопка бумажных листков.
— Но ведь никто не может обвинять полицейских в том, что они не выполняют свою работу?
— Этого никто и не делает, — парирует Мэгги. — Они выполняли непростую работу, причем в неблагоприятных обстоятельствах. Просто, быть может, в данном конкретном случае слепое следование инструкциям было не самой лучшей стратегией.
— По-вашему, полиция должна была пойти навстречу требованиям Пита Блэка и снять наблюдение за больницами?
— Разумеется, это зависит от оперативных приоритетов полиции: ловить убийцу или спасать ребенка. Я говорю лишь, что это вариант, который им, возможно, не стоило сбрасывать со счетов.
— Но насколько мне известно, полиция отказывается комментировать подробности операции. Она попросту не разглашает, были ли ее сотрудники расставлены по больницам и церквям.
Мэгги Рейли отвечает со своим фирменным хрипловатым смехом.
— Я пробыла журналисткой слишком долго, чтобы принимать заверения полицейских на веру, — неважно, как искусно их преподносят. Сюда же относится и фраза «без комментариев».
— Итак, это была Мэгги Рейли, — комментирует журналистка. — А сейчас мы уходим на рекламную паузу. Благодарю вас.
Лютер медленными круговыми движениями потирает макушку.
— Чепуха какая, — говорит он. — Девочка была уже мертва. Еще со вчерашнего дня. И его это явно угнетает. Смерть ребенка не входила в его планы, какими бы они ни были. Принять вину на себя он не может, поэтому ее надо возложить на кого-то другого. В данном случае на нас.
— Я это знаю. Ты это знаешь. А вот захотят ли поверить они, — Роуз жестом указывает за окно, на внешний мир, — это другой вопрос.
Лютер задумчиво потягивает себя за мочку уха.
— Кажется, я не могу так дальше, — произносит он.
— Не можешь что?
— Ну, это…
Теллер смотрит на него своим знаменитым взглядом Герцогини.
— Дела обстоят не лучшим образом, — вздыхает он. — У меня дома. Между мной и Зои.
— A-а. Понятно. Мамзель из себя кого-то разыгрывает?
— Да нет, не в этом дело.
— Дело всегда в этом. Думаешь, ты первый коп, который женился на избалованной корове? Не первый и не последний.
— Шеф, вы несправедливы. Просто она…
Роуз разводит руками:
— Что — просто?
Лютер усталым движением отирает лицо. Думает о том, что не мешало бы побриться, сменить рубашку…
— Тут я не прав, — указывает он большим пальцем себе на грудь. — Дело во мне.
— Так чего же ты от меня хочешь?
— Да вот… В общем, мне бы в отпуск. Можно без содержания. В связи со стрессом или… В общем, как назовете, так пусть и будет.
— И чья это идея? Твоя или твоей принцессы на горошине?
— Нас обоих.
Теллер снимает очки и крупно, по-совиному, на него моргает.
— Если мы тебя сейчас снимем с этого дела, это будет выглядеть как признание нашей беспомощности и вины. Все равно что во всеуслышание объявить: у нас что-то пошло не так. — Роуз снова надевает очки, подпихивая их пальцем к переносице. — Да нас после этого просто распнут.
Лютер у нее на глазах буквально складывается как шезлонг — руки крест-накрест, плечи вниз.
— Ну нельзя же так реагировать на всю эту хрень, — робко протестует он. — Нельзя вести это дело, опираясь на мнение СМИ.
— Но и по-иному его тоже вести нельзя, — с нажимом говорит Теллер, — в этом-то и дело. Если эфир возьмет под контроль Пит Блэк, это значит, что он сможет контролировать абсолютно все, весь ход расследования. А мы будем выглядеть как придурки-бобби в фильмах Чарли Чаплина. Поэтому мы и созвали пресс-конференцию, которую ты, кстати, и возглавишь с нашей стороны.
Лютер лишается дара речи.
— Милости просим в мир современной полицейской тактики. — Роуз указывает на экран монитора, где непрестанно прокручивается закольцованный ролик с плачущим на кладбище Лютером.
— Нравится тебе это или нет, — продолжает она, — но этот кусочек «цифры» показывает тебя как заботливое, неравнодушное лицо столичной полиции, лицо в буквальном смысле. Своих собственных копов лондонцы не жалуют, зато всем нравится образ рослого, сильного мужчины, который способен плакать над ребенком. Так что ты в нашем следствии — фигура теперь публичная. С чем тебя и поздравляю.
— Я не собираюсь отнимать у этого психопата приз зрительских симпатий в номинации «забота о малютках».
Теллер щиплет себя за переносицу с таким видом, будто у нее началась самая жестокая мигрень за всю историю мира.
— В общем, надо будет туда поехать, — подытоживает она, — и сделать все, о чем тебя попросят.
— А еще что? — хмыкает Лютер. — Может, для верности щеночка за пазухой прихватить?
— Это не моя затея. — Шефиня демонстративно глядит в потолок. — И переговоров там вести не придется. А насчет щеночка, смотри, чтоб не вышел перебор, а то вдруг Корнишу понравится.
Роуз имеет в виду своего начальника, старшего суперинтендента полиции Рассела Корниша.
Теллер подает Лютеру отпечатанный пресс-релиз, который он складывает и сует в карман.
— Этим самым, — хмуро говорит он, — мы только тешим его эго. Ему в кайф смотреть, как мы мечемся, словно безголовые курицы.
— Его эго нас на данный момент не волнует.
Лютер машинально благодарит, мысленно отодвигая пресс-конференцию в долгий ящик, — в конце концов, это может подождать. Затем он проходит в комнату, где сидит Хоуи, которая сейчас как раз на рабочем месте.
— Есть что-нибудь по Йорку или Кинтри?
Хоуи поворачивается на крутящемся стуле, одновременно массируя себе шею. Передает шефу тоненькое дело Эдриана Йорка.
— Да нет, ничего особенного.
Она излагает суть дела. Эдриан катался на новеньком велосипеде, В то время как его мать, Крисси, наблюдала за сыном сверлу из окна спальни, Окно выходило на парк, который был виден отсюда практически весь. Зазвонил телефон, стационарный (мобильники в 1996 году были еще достаточно редки). Звонила бабушка Эдриана, спрашивала, когда можно будет привезти внуку пирог по случаю дня рождения. Весь разговор занял не больше трех минут, после чего Крисси возвратилась к окну и обнаружила, что мальчика нигде не видно, а велосипед лежит на траве. Она вышла посмотреть, в чем дело, и уже через десять минут вызвала полицию. Прибывшие на место полисмены немедленно приступили к поискам отца мальчика, Дэвида Йорка. Возглавлял группу старший детектив — инспектор Тим Уилсон.
По мнению Хоуи, никакой серьезной попытки классифицировать пропажу мальчика как похищение незнакомым лицом не предпринималось.
Лютер бегло просматривает досье:
— А где сейчас этот Дэвид Йорк?
— В Сиднее, в Австралии.
— А что похищение Кинтри?
— Если это тот же самый человек, то вы правы: похоже на первую, достаточно топорную попытку. Свидетелей было гораздо больше. В деле фигурирует некто Прадеш Яганатан, владелец местного магазинчика, который обратил внимание на то, как незнакомый белый мужчина подводит к небольшому белому фургону темненького мальчика. Мистер Яганатан встал на пути у этого человека. Завязалась перепалка, в ходе которой предполагаемой похититель неожиданно укусил мистера Яганатана за ухо и щеку.
— Ого. Укусил? А анализ ДНК делали?
— У мистера Яганатана в результате этой схватки стало плохо с сердцем. Его на «скорой» отправили в бристольский районный лазарет, и лишь потом появилась возможность подвергнуть его криминалистической экспертизе.
— Отпечатки укусов?
— Снимки в деле есть, но качество неважное.
— Уже кое-что. Хотя за пятнадцать прошедших лет зубы могли сильно измениться. Есть еще какие-нибудь очевидцы?
— Всего один. Кеннет Драммонд, свободный художник. Он заявил, что видел, как за несколько минут до попытки похищения за мальчиком следовал небольшой белый фургон.
— Описание водителя приводится?
— Ничего противоречащего тому, чем мы уже располагаем.
— А что-нибудь дополняющее?
— Прошу прощения, шеф, но в целом сведения очень скудны.
— М-да, — вздыхает Лютер. — Этому делу уже шестнадцатый год. Докопаться до истины будет нелегко.
— Это дело не просто нераскрытое. Оно, как правильно заметила Мэгги Рейли, еще и скандальное.
— А что там по старшему в деле Кинтри? Пэт, как ее… Мы с ней контактировали?
— Инспектор Пэт Максвелл? Ушла на пенсию. Я несколько раз пробовала до нее дозвониться. Выяснилось, что она умерла пару лет назад.
Лютер молча это выслушивает. Старые дела затягиваются, как раны.
Поблагодарив Хоуи, он направляется к двери. Но, не дойдя, оборачивается.
— Пит Блэк, — произносит он задумчиво. — Ведь это явно не его имя. Зачем он выбрал такое, а? Из всех доступных имен почему именно это?
— Ну как почему… — Хоуи пожимает плечами. — Имя достаточно расхожее. Ничего особенного в нем нет. Питов Блэков в Лондоне тьма-тьмущая. И неотфильтрованных с каждой минутой становится все меньше.
— Тебе оно, когда ты его впервые услышала, ничего не сказало?
Хоуи качает головой.
— А мне — да, — признается Лютер. — Что-то такое екнуло внутри.
— Правда? А по мне, так неприметней не бывает.
— Может, и не бывает, — говорит Лютер. — Но ведь он его отчего-то выбрал. А такого рода выбор всегда в нас что-то приоткрывает… Сделай одолжение, посмотри все это еще раз повнимательней. Я не о папках. Ты пошире возьми.
— Будет сделано, шеф.
Хоуи откладывает папки в сторону и разворачивается вместе со стулом к компьютеру.
Усаживаясь между Роуз Теллер и ее начальником, старшим суперинтендентом полиции Расселом Корнишем, Лютер так толком и не знает, что же сказать представителям СМИ.
— Для всех нас, собравшихся здесь, убийство семьи Ламберт и похищение их ребенка, маленькой Эммы Ламберт, без преувеличения является трагедией, — читает он по бумаге. — Это трагедия для самих жертв, для их семей, для полиции, для всей страны. Столичная полиция хотела бы обратиться к человеку, назвавшемуся Питом Блэком. — Сделав паузу, он оглядывает помещение, где сплошь журналисты, камеры, сполохи вспышек. — Мы убедительно просим вас: свяжитесь с нами по любому из телефонов, которые мы сейчас назовем. Пит, мы понимаем, что вы охвачены эмоциями, и хотим вам помочь. Мы хотим поговорить с вами и будем прилагать к этому все усилия. Но мы не можем постоянно держать с вами связь через СМИ. Поэтому, пожалуйста, позвоните нам по одному из указанных здесь номеров. Будьте уверены, что вы попадете именно к нам и мы непременно вас выслушаем.
Он упирается взглядом в стол, борясь со смущением и стыдом.
— Мы хотели бы также обратиться к семье человека, именующего себя Питом Блэком. Его голос может услышать каждый на множестве новостных интернет-порталов, на официальном сайте полиции, а также на странице Facebook, специально созданной нами для этой цели. Кто-то из вас наверняка знает, кто такой Пит Блэк. Знаете вы сами, или ваш отец, или ваш сын, брат, друг, коллега по работе… Поэтому мы обращаемся решительно ко всем, ко всему нашему обществу: прислушайтесь к записи его голоса, — быть может, это кто-то, кого вы знаете.
Мы настоятельно просим осознать, что этот самый Пит Блэк очень страдает и что, помогая нам, вы не предаете его, а, наоборот, оказываете ему помощь.
Я еще раз обращаюсь к человеку, зовущему себя Питом Блэком: мы призываем вас, ради вас же самого, выйти с нами на связь.
Повторяя номера телефонов, Лютер озирает толпу, после чего говорит:
— Вопросы на этот раз не принимаются. Всем большое спасибо.
Он собирает бумаги и идет к выходу — сквозь журналистскую суматоху, под прерывистые вспышки камер, гудение телеобъективов.
В коридоре он прислоняется к стене и смеживает веки. Ждет, когда уймутся внутри его гул сердца и тошнотворный гнев.
В этой жизни Джулиана Крауча прельщала разве что перспектива стать поп-звездой.
Папаша его, Джордж, был коммерсантом, занимающимся в основном недвижимостью и подержанными автомобилями. Сколотив состояние, в пятьдесят восемь он женился на бывшей Мисс Британии. То есть на Синди, матери Джулиана.
Вид у Джорджа был всегда расхристанно-набриолиненный — он выглядел как эдакий второразрядный киногерой. В Сохо у него имелся свой портной, да и туфли у Джорджа были исключительно ручной работы. Еще он заявлял, что резался в карты с самими Крэями и обменивался рождественскими открытками с Ниппером Ридом. Джордж пил только хороший виски, курил дорогие сигары, трахал престижных шлюх из Сохо и был, несомненно, любим всеми, в чье поле зрения он так или иначе попадал.
Когда Джулиан поступил в Лондонский музыкальный колледж, Джордж — к тому времени уже старик — просто клокотал от негодования. В течение последующих одиннадцати лет сын с отцом, можно сказать, не перемолвились ни единым словом.
Джулиану было тридцать, когда в 1997 году у Джорджа случилась аневризма аорты. Находясь на очередном уик-энде в Португалии, он как раз устроился на унитазе со свежим номером «Дейли мейл», и тут-то его и настиг удар (когда старика снимали с фаянсового «трона», его волосатые кулаки по-прежнему сжимали страницы газеты).
К тому времени Джулиан понял, что поп-звездой ему никогда не быть: староват. Но он не отчаялся. Его пошатнувшиеся было амбиции восстановились: в самом деле — не вышло стать музыкантом, так еще не поздно заделаться кем-то вроде Саймона Нэйпира Белла — поп-менеджером, бонвиваном, фешенебельным продюсером и владельцем клубов.
Так он и поступил: взялся за гуж и вступил во владение семейным бизнесом. Машины и недвижимость приносили исправный доход; к тому же они заботились о себе сами, не требуя особенного догляда. Со временем он уступил эти сферы матери, а сам с головой окунулся в морок звукозаписывающих студий, ночных клубов и доткомов.
Как говорится, дорогу осилит идущий, и Джулиан вполне заслуженно обрел свое собственное состояние. В 1998 году он вложился, а затем быстро избавился от интернет-магазина «Тукул» — с организованной службой доставки для сибаритствующих городских пижонов. Главная фишка «Тукула» — бесплатная доставка — оказалась и его ахиллесовой пятой. В 2000 году фирма с треском лопнула, но Джулиан к той поре ее уже сбагрил, заработав на этом примерно десять миллионов фунтов (не так много, как на интернет-бизнесе, но все же достаточно). Для Джулиана-коммерсанта в то время настал, можно сказать, самый пик успеха.
Но вот с годами активы и авуары в его руках стали обращаться в труху — один за другим. Звукозаписывающая студия «Мерсилесс» не привлекла ни одного раскрученного артиста и в 2004 году прекратила свое существование. Ночные клубы скукожились, в целом сводя концы с концами, но без особых взлетов.
В эти годы Джулиан женился на Натали. Мисс Британией она не была и транспортный поток своим видом не останавливала. А впрочем, определенного успеха она все-таки добилась — разведясь с мужем. По подсчетам Джулиана каждый оргазм с ней обходился ему приблизительно в две с половиной тысячи фунтов. Первые полсотни оргазмов, быть может, того и стоили — но даже в своей совокупности они вряд ли заполнили хотя бы баночку из-под пепси.
Затем умерла мать Джулиана, Синди. Мировая экономика дала крен, и империя недвижимости начала неумолимо проседать под ногами.
Есть какая-то библейская метафора — что-то там о песке, но Джулиан был слишком занят, пытаясь удержаться на своем тонущем плоту, и подсмотреть это изречение в книгах ему было недосуг.
От неудачи с ночными клубами и студией звукозаписи еще можно было как-то оправиться — просто этому пришел свой час, только и всего. Коллапс же империи недвижимости вызывал у Джулиана головокружительное ощущение роковой беды.
— Капитал, — наставлял его в свое время Джордж, — это то, что не растрачивается.
Так вот, капитал Джулиана растрачивался буквально на глазах. И сейчас у него в прихожей, обтекая дождевыми струями, стояли Ли Кидман и Бэрри Тонга — в его прихожей, которой он вскоре может лишиться, если не загонит ту драную террасу в Шордитче тому гребаному залетному русскому из Москвы, непонятно какими судьбами очутившемуся на берегах этой сраной Темзы.
Они пришли сюда в первую очередь за своими деньгами, но Джулиану сейчас не до этого. Взгляд его привычно дрейфует к паховой области Ли Кидмана. Он пытается представить себе свернувшееся в штанах Ли животное, этого толстого ленивого зверя.
Нет, сам Джулиан по своей природе не гомосек, и порно-перформансы Кидмана он наблюдал в преизрядном количестве — неслабое развлечение британского, так сказать, пошиба. В них, этих перформансах, шлюхи среднего возраста прикидывались домохозяйками. Вид у этих женщин был такой, будто они только что наспех побрили свои лобки одноразовыми станочками (причем всухую, без пены) за обещанные после оргии позади фургончика двадцать пять фунтов, а затем — ха-ха! — оказались цинично кинуты у обочины шоссе.
Посыл этих фильмов Джулиан воспринимает вполне адекватно, с его точки зрения: утешительные иллюзии доступности, все бабы — непременно суки, и так далее и тому подобное. Всю эту продукцию он не находит ни эротичной, ни возбуждающей: максимум, что с ним происходит при этом, — непроизвольное шевеление в промежности под особенно сладострастный стон и колыхание бледных титек. Но вот член Ли Кидмана…
Ли Кидман одноразовыми станками не пользуется. В паху у него все выбрито так гладко, что хоть катайся на коньках, а стать — как у боевого скакуна. Жезл любви у него не тоньше запястья Джулиана. Но ничуть не в меньшей степени Джулиана очаровывает его, этого жезла, вальяжность — прямо-таки сытый удав, из-за своих чудовищных размеров неспособный хотя бы приподнять голову. А потому он всегда как бы слегка подвисает, и бабы запихивают его в свои убогие чресла, точно батон вареной колбасы.
Член Ли Кидмана начал каким-то образом просачиваться и в сны Джулиана. И не потому, что Джулиан не прочь что-нибудь с ним поделать или, паче чаяния, вставить его в себя (сама мысль об этом заставляет Джулиана содрогнуться от чисто биологического ужаса — представить себе только, как эта штуковина ненароком влезает ему в рот!).
А сколько времени ему требуется, чтобы кончить? Хотя объективности ради стоит отметить, что и с мужиком у него вряд ли получилось бы быстрее. Но все-таки…
Кидман ловит взгляд Джулиана, направленный на его пах, и отвечает скабрезной полуулыбкой.
— Ну что, — деловито спохватывается Джулиан, — старикан все еще в доме?
— Да, — кивает Кидман. — Но тот коп там больше не ошивается. На это и был расчет.
— То есть вы все сделали правильно, и он усек?
— Усек.
— И возвратов больше не будет?
— Не-а.
— Потому что, Ли, сидеть в тюрьме мне ну никак не хочется.
Тюрьмы Джулиан боится панически. Его лечащий врач называет это клаустрофобией — боязнью оказаться взаперти в замкнутом пространстве. Но, откровенно говоря, дело не совсем в этом — Джулиан боится оказаться в одном замкнутом пространстве с людьми, у которых член как у Ли Кидмана.
— Нет, серьезно, — кипятится Джулиан. — Старикан один в этом дерьмовом домище… Неужели все так сложно?
У Кидмана с Тонгой хватает учтивости напустить на себя смущенный вид.
Джулиан их подначивает:
— Вот возьму и не дам вам ни одного вшивого пенни, пока не вышвырнете этого старого идиота прочь из моего долбаного дома. Боже ты мой, просто ушам своим не верю! Приходить сюда с наполовину сделанной работой! Вы уважение к себе хоть какое-то имейте!
Кидман поглядывает на него с невинной лукавинкой во взоре. Бэрри Тонга — тот смотрит просто отрешенно, скрестив на груди мощные руки. Стоит и смотрит, будто прицениваясь. А Джулиану не нравится, когда к нему прицениваются. Ему от этого становится не по себе. Он мечтает лишь об одном — поскорее бы выбраться из-под всех этих завалов дерьма, тупо сесть в самолет и улететь куда-нибудь. Может, перебраться в Таиланд, открыть там какой-нибудь барчик.
Джулиан представляет себя там — в обрезанных джинсах, шлепанцах, проводящим время главным образом на обыкновенных прогулках. Хотя он почти уверен: стоит ему влезть в Таиланде в ресторанный бизнес, как там немедленно грянет очередное цунами и выметет его, к чертовой матери, вместе с обломками барной стойки.
Но уж лучше это, чем то, что его сейчас окружает: этот сраный Лондон, гребаная недвижимость, всякие там говнюки-старики на пути ликвидации бизнеса. И мелкая, но убийственная мыслишка, что папаша Джордж уж точно придумал бы, как выкрутиться.
Спал Патрик в парке. Он делал это и раньше, когда Генри бывал не в духе.
Этот парк — самое большое открытое пространство во всем Лондоне. Здесь все равно что попадаешь в другую эпоху. Болотца, заросли папоротника, древние раскидистые дубы, оленьи стада… А еще тут водятся барсуки и даже — вы не поверите — попугайчики: птицы с несуразно ярким оперением и румяно-розовыми клювами.
Патрик плетется домой, неся в мешке кроликов для своих собак.
До того как обосноваться здесь, они с отцом где только не побывали. Какое-то время даже жили за границей — во Франции, кажется. Хотя точно сказать затруднительно. Патрик был совсем еще мал, а общаться ему разрешалось только с Генри; на всех остальных был наложен запрет.
Годы были длинные, но не сказать чтобы уж очень несчастливые: всегда находилось что-нибудь, чем можно заняться. И все это время они были с Генри только вдвоем — слепящие вспышки отцовской любви, холодный свет отцовского гнева.
Патрик входит в дом и застает Генри в гостиной. Отец в дрянном настроении, и это бросается в глаза. Когда у Генри проблемы, внутри его можно различить нечто безобразно скорченное. Патрик думает, что это демон. Он дурно сложен и коряв, и от него так и пышет яростью и лютой злобой.
В дверях Патрик настороженно замирает: а вдруг, не ровен час, еще одна взбучка с битьем?
— Пап, что-то не так? — робко спрашивает он.
Генри поднимает глаза. Ростом отец невелик, темные волосы аккуратно уложены. В глазах тяжелая смурь.
Вместо ответа, он хватает пульт и вылавливает в телевизоре повтор новостей.
— Ты только глянь, — бурчит он. — Глянь на эту хрень.
На экране Патрик видит угрюмого на вид полицейского в черном, с широченными плечами. Он сидит за длинным столом, а по бокам — полисмены в форме, судя по всему старшие по званию.
— Вот, сейчас, — с едким сарказмом говорит Генри, — сейчас снова начнет. Слушай.
Полицейский на экране говорит о том, как ему жаль Генри:
— …Мы понимаем, что вы охвачены эмоциями, и хотим вам помочь. Мы хотим поговорить с вами и будем прилагать к этому все усилия…
Патрик чувствует, как его от головы до ног охватывает холод.
— Вот суки! — дрожащим от слез голосом говорит Генри. — Суки поганые, и больше никто. Ты глянь на них! Да с кем они, мать их так, разговаривают, а?
Это видео Генри вылавливает из эфира и просматривает еще дважды, беззвучно шевеля при этом губами, будто суфлируя. Патрик так и стоит не двигаясь в дверном проеме.
— Они жалеют меня? — вкрадчиво, с искаженной улыбкой спрашивает Генри. — Меня — жалеют? Да они просто пытаются сбить меня с толку. Пробуют меня вычислить. Да кто они такие, а? Кто эти суки такие, чтобы жалеть меня?!
— Не знаю, — растерянно произносит Патрик.
— Ну, я им устрою, — качает головой Генри. — Ох, устрою! Грязные суки…
Генри лезет в застекленный шкаф и, пошарив, вынимает оттуда одноразовый мобильник, еще в коробке. Коробку он нетерпеливо вскрывает, сдирает с телефона пузырчатую упаковку и вставляет батарейку. Куски упаковки он вминает в магазинный пакет «Теско», готовый к тому, чтобы его скинули в чей-нибудь мусорный бак.
Все это время Генри вполголоса певуче приговаривает:
— Я вам устрою, суки, устро-о-ю. Вычислять — меня! Ох, устрою…
Зарядив телефон и проверив бумажник, Генри переоблачается в элегантное серое пальто с черным замшевым воротником. На ногах у него стильные туфли с квадратными носками, но выглядит он точь-в-точь как щуплый драчливый петушок. Патрику больно на все это смотреть.
Генри решает ехать с сыном в Гайд-парк — там не так много камер видеонаблюдения. Эти камеры он ненавидит лютой ненавистью. Иногда говорит, что не мешало бы куда-нибудь уехать — в какую-нибудь страну, где разглядеть тебя не так-то просто.
Патрик с Генри приезжают в Гайд-парк и усаживаются на укромную скамейку. Генри набирает на телефоне номер радиостанции и дает волю своим словам и чувствам.
