12

На следующий день после визита к Клингеру Эрнест встал рано. Он принял ванну и побрился, а пока брился, внимательно разглядывал в зеркало свое лицо. Разглядывал отстраненно, как чужое. Хотя отдельные следы ушибов были по-прежнему еще заметны, но они были столь ничтожны, что вряд ли могли дать повод к каким-либо домыслам. Можно было спокойно возвращаться на работу.

Через час, добравшись до места, как всегда, пешком, он с черного хода вошел в ресторан «У горы» и, к своему удивлению, обнаружил, что не только директор, но и коллеги по работе, даже повара и мойщики, обрадовались его появлению. Хотя никто панибратски не похлопывал его по плечу и уж подавно не справлялся о причине его столь долгого отсутствия, приветливые взгляды говорили, что все соскучились по нему, пусть немного, и даже тревожились за него. Эрнест вновь принялся за свою работу, как будто никогда ее и не прерывал, он придирчиво осмотрел столы в Голубом зале, которые как раз накрывали, проверил, как сложены салфетки, правильно ли лежат ножи и стоят бокалы, и, внося точными движениями мелкие поправки там и сям, побыв немного в привычном окружении, он в первые же часы почувствовал себя прямо-таки уютно. Здесь он не был гостем, он был дома, ибо ему дали понять, что он нужен. В последующие дни на работе он чувствовал себя, пожалуй, немного напряженнее, чем обычно, не замечал ничего, помимо работы, и тому были свои причины.

Ведь ему, разумеется, было ясно, что он ничего не добился. Он пытался убедить себя, что все в порядке, но, даже усердно работая, не мог забыть о том, что в действительности он таки ничего не добился. Все его старания пробиться сквозь толщу непонимания и быть услышанным окончились неудачей, он остался с пустыми руками, это был полный провал. Не Якоб, который просил его о помощи, не Клингер, который отказал ему во всякой поддержке, а именно он, Эрнест, взявшись помочь Якобу, потерпел фиаско. Клингер использовал его для того, чтобы облегчить душу, приоткрыв перед ним завесу тайны, которую, вероятно, хранил бы до конца дней своих, не подвернись ему Эрнест. Клингер не звал его, Эрнест явился по своей воле. Приход его был, может быть, и приятным, но по сути своей несущественным эпизодом в жизни Клингера, эдаким легким мазком кисти, цветным пятнышком на побледневшей палитре его жизни.

Эрнеста мучила мысль о том, что он ничего не достиг, несмотря на все усилия. Вот он и пытался отвлечься от нее, полностью погрузившись в работу. Ему удавалось не думать о Якобе, пока он был занят гостями и коллегами, но если мысль о друге все-таки мелькала в его сознании, он отмахивался от нее как от навязчивого вопроса, чтобы вновь вернуться к своим разнообразным обязанностям. Два мероприятия, потребовавшие больших хлопот, пришлись как нельзя кстати: большой прием в пятницу вечером и праздник в честь премьеры спектакля в субботу; оба события отмечались в большом зале. В числе других гостей он обслуживал всемирно знаменитого шведского тенора и одного английского дирижера, который окинул Эрнеста столь однозначным взглядом, что тот съежился, прежде чем осознал, что это для него лестно. Именно это и осталось в памяти от всего вечера — автограф шведского тенора и похотливый взгляд. Он был занят по горло: оба вечера гости много ели и много пили. Отъезд тенора и румынской примадонны был обставлен с большой помпой, а дирижер отбыл почти никем не замеченный. Эрнест подал ему пальто, последний взгляд в момент молчаливого прощания. Дирижер сунул Эрнесту свою визитную карточку, на обороте которой от руки был написан телефон.

В воскресенье утром он почувствовал, что больше не может, мысль о Якобе уже не отогнать прочь. Было семь утра, пролежав четыре часа в постели, Эрнест так и не смог заснуть. Он не отрываясь смотрел на раскрытый шкаф. У него болела голова — болела уже по любому поводу. Якоб все еще ждет! Он ждал в шкафу, в стопке белья, он был во всех вещах. Он ждал здесь, он ждал в Нью-Йорке. Ждал ответа, ждал письма, денег, помощи. Но не мог дождаться даже отрицательного ответа. Единственный человек, который мог ему ответить, оказался слишком труслив. О том, чтобы написать Якобу, не было и речи, ведь истинная правда не в его интересах, а обманывать его Эрнест не хотел, поэтому решил не писать, пока не писать. Что мог сделать Эрнест без посторонней помощи? Чтобы действовать, ему была нужна поддержка Клингера, но Клингер отказал ему в поддержке, ее и не будет, если Эрнест не примет меры, значит, надо что-то предпринять. Был только один выход из этой, казалось бы, безысходной ситуации: он должен оказать на Клингера давление. Существовало только одно средство, к этому средству он и прибегнет.

В восемь утра он встал с постели и сел пить кофе. Выпил одну чашку, вторую, третью, четвертую. Хлеб, масло и джем, поставленные на стол, как будто сегодня был самый обычный завтрак, он и не тронул. Он взял листок бумаги и написал вверху номер телефона Клингера, а под ним свое требование. Подошел к окну, бросил взгляд на улицу и на противоположный дом, где по ночам обычно металась в окне тень его незнакомой соседки; там горел свет, надо надеяться, она наконец заснула после бессонной ночи. Было прохладно, он надел джемпер и пальто, вышел на улицу. В лицо пахнул холодный ветер, он застегнул пальто. Улица была пустынна. Эрнест направился к телефонной будке. Шел быстро, как будто очень спешил, хотя спешить было незачем.

В телефонной будке пахло мочой, одно стекло было снаружи забрызгано грязью. Какой-то озорник вырвал телефонную книгу из обложки — а ведь всего только неделю назад она благополучно лежала на месте — и разодрал на части, вырванные страницы лежали скомканные на полу вперемешку с банановой кожурой и другим мусором, но телефонный аппарат работал.

Эрнест разгладил листок, положил его перед собой на полочку и набрал номер Клингера. Трубка была тяжелая и холодная. Он дождался, когда госпожа Мозер снимет трубку. Она как будто не удивилась, услышав его голос. И пожелала узнать, чего он хочет от Клингера. Эрнест сказал:

— Мне надо обязательно с ним поговорить, это очень срочно.

Госпожа Мозер ответила:

— Я вас очень хорошо понимаю, но вы ведь знаете, что по утрам он ни с кем не разговаривает, никогда и ни с кем. Позвоните сегодня во второй половине дня. Он занят работой.

— Мне надо поговорить с ним сейчас же. Я больше не могу ждать.

— Мне запрещено тревожить его по утрам.

— Я знаю. Но мне с ним надо поговорить. То, что я ему должен сказать, важнее, чем его работа. Как только он выслушает меня, он сможет вернуться к своей работе.

— Я попробую что-нибудь сделать для вас, но особых надежд не питайте.

Госпожа Мозер положила трубку на стол, и Эрнест стал ждать. Пока он ждал, раздумывая о том, вправду ли она пошла спрашивать Клингера или просто закрыла трубку рукой, он обернулся и глянул на улицу, которая была абсолютно безжизненна. Эта мертвая неподвижность была под стать его положению.

Поскольку Клингер отказался-таки подходить к телефону и велика была вероятность того, что он и позже откажется с ним разговаривать, Эрнест попросил госпожу Мозер передать ему следующее: если Клингер в течение сорока восьми часов не изъявит готовность сделать все необходимое, чтобы помочь Якобу, он обратится к желтой прессе и поставит ее в известность о некоторых подробностях, касающихся личной жизни Клингера. Эти ребята, несомненно, заинтересуются указанными подробностями, ведь для желтой прессы понятие вульгарного не существует, и нет вещей столь скабрезных, чтобы желтая пресса их не переварила. Забывшись от возбуждения, он даже заговорил на повышенных тонах, но то, чего он опасался, не произошло: он не потерял ни самообладание, ни основную мысль, свое требование он сформулировал четко и ясно, для этого ему даже не потребовалось подглядывать в шпаргалку. Желтая, но очень успешная пресса, продолжал он, которая кормится тем, что смакует интимные подробности жизни знаменитостей, не упустит случая вытащить грязное белье на всеобщее обозрение, ее готовность подмочить репутацию или вовсе уничтожить доброе имя сограждан — общеизвестна, а вместе с добрым именем Клингера будет задета репутация близких ему в этом городе людей — Клингер это прекрасно понимает, — прежде всего это репутация крупных политиков, таких как председатель городского общинного совета, который совсем недавно присвоил Клингеру звание почетного гражданина. Эрнест предоставит журналистам известные ему подробности, разумеется не бесплатно, это он Клингеру обещает, а если потребуется, парочку подробностей досочинит сам. Ему-то нечего терять, а вот Клингеру терять есть что: на карту поставлено его имя и его честь. Деньги, вырученные за эти разоблачения, он использует, чтобы помочь Якобу в меру своих сил. Но все это не понадобится, если Клингер изъявит готовность помочь.

— Не мне, как вы наверняка поняли, а Якобу, — уточнил Эрнест. — Речь идет только об этом, о помощи Якобу, который находится в отчаянном положении.

— Но ведь это вымогательство, — сказала госпожа Мозер, когда Эрнест наконец замолчал.

— Да, — ответил он, — вы совершенно правы. Я поступаю так первый раз в жизни и, я уверен, в последний, но в этом особом случае мне, к сожалению, ничего другого не остается.

Прежде чем положить трубку, Эрнест попросил госпожу Мозер записать его адрес.

— Я буду ждать известий от господина Клингера.

Эрнест вернулся домой и остаток утра провел в спальне. Он улегся на кровать одетым и уставился в потолок, он был голоден, но есть ничего не стал. Потом включил радио возле кровати. Поскольку остальные каналы ловились плохо, он, как обычно, стал слушать радио «Беромюнстер», проповедь, потом симфонический концерт, новости, наконец — передачу «Музыкальное поздравление», но почему-то его любимый «Почтальон из Лонжюмо» не прозвучал в это последнее воскресенье октября, а он так хотел послушать его сегодня. Голос дикторши, которая объявляла музыкальные номера, был ему знаком, с ним легко было предаваться розовым мечтам под аккомпанемент «Хризантем» Пуччини.

К вечеру он распечатал коробку равиоли, сварил их в кастрюльке, половину съел, остатки выбросил. Выпил два бокала белого вина, запил водой. Бриться пока не стал: торопиться было некуда. Хотел сварить еще кофе, но вместо этого выпил еще бокал вина. Не хотелось ни воды, ни кофе, в холодильнике молока больше не осталось. Если бы все зависело от него, он просидел бы неподвижно все сорок восемь часов в ожидании ответа Клингера. Но этого не потребовалось.

В начале восьмого — он до сих пор еще не побрился — к дому подъехало такси. В черной коробочке над входной дверью его квартиры забренчал звонок. Эрнест не ждал гостей. Он нажал на кнопку зуммера, открыл дверь и прислушался к шуму внизу. Он услышал шаркающие шаги человека, который с трудом поднимался на четвертый этаж. Он отступил вглубь квартиры, прикрыл дверь, пошел в ванную и глянул на себя в зеркало. Провел расческой по волосам.

Заглянув в глазок, он задрожал, хотя в принципе мог догадаться, что Клингер к нему придет. Ничего удивительного, что Юлиус Клингер явился к нему с визитом. Клингер толкнул дверь, и Эрнест отступил, пропуская его в переднюю.

Подъем по лестнице явно дался старику нелегко, он запыхался и выглядел как загнанный. На нем было пальто из верблюжьей шерсти цвета охры, шляпа, кашне и перчатки, ботинки сияли, все было самого высокого качества. Эрнест по сравнению с ним выглядел неряхой. Он уже давно не проветривал квартиру. После посещения Жюли к нему ни разу никто не приходил. Он оказался совсем не готов к этому визиту. Но Клингера, похоже, это нисколько не смутило. Он всем своим видом показывал, что совершенно излишне уделять ему особое внимание, и сказал только:

— Мне надо сесть.

Эрнест ответил:

— Пожалуйста.

Он рассчитывал на чек или на отказ, но никак не на визит Клингера. Клингер притащился к нему сам, стало быть, дело у него срочное. Наглость Эрнеста возымела свое действие.

Эрнест извинился за неработающий лифт: «Сегодня воскресенье» — и за беспорядок, царивший в квартире, но Клингера не интересовала ни его внешность, ни состояние его квартиры; он снял шляпу, и Эрнест положил ее на столик у входа. Он провел Клингера в гостиную и прикрыл дверь в спальню. Постель была не прибрана, на полу валялось грязное белье, но Клингер, казалось, этого не замечал. Он сел в кресло и сказал:

— Принесите мне, пожалуйста, стакан воды.

Эрнест пошел на кухню, открыл кран, подождал, пока вода немного протечет, и тут вспомнил, что в холодильнике оставалась непочатая бутылка минералки. Прежде чем достать воду, он потянулся к бутылке с белым вином и стал пить прямо из горлышка, он точно знал, что Клингер не видит его из кресла. Голова кружилась. Вино из открытой бутылки Клингеру не предложишь, может быть коньяк? Он поставил воду и два стакана на поднос. А может быть, Клингер, явившись без сопровождения, вызвал полицию и уже выдвинул против зарвавшегося официантишки обвинение в вымогательстве? Что, если Эрнеста, как иностранца, вышлют из страны? Эрнест глянул в окно. Улица была пуста, только возле дома напротив стоял у крыльца человек, он давил на кнопку звонка и в нерешительности посматривал наверх. У соседки напротив по-прежнему горел свет, но ее не было видно. У Клингера явно не было привычки решать свои проблемы через третьих лиц, он знал, чего хочет, донести на Эрнеста он всегда успеет, нет. Клингер явно никого не ждет.

Вот он сидит, слегка отвернувшись, в полупрофиль, в комнате Эрнеста, в этом неуместном пальто, словно он лишь наполовину здесь, заскочил на минутку. Эрнест внес в комнату поднос с водой и стаканами, поставил на овальный журнальный столик с разноцветными инкрустациями сначала стаканы, потом бутылку с водой. Он отвинтил крышку и налил воду сначала Клингеру, потом себе. Он не стал садиться.

Клингер поднял на него глаза. Он сказал:

— Даже у себя дома — идеальный официант. — Было ли это выражением восхищения или, наоборот, насмешкой, осталось неясно. Он слегка приподнял руку и вновь ее опустил. Вид у него был усталый.

Клингер подождал, пока Эрнест сядет. Тогда он медленно расстегнул пальто и достал из внутреннего кармана письмо. Он положил письмо на стол. Эрнест мельком взглянул на конверт — там была американская почтовая марка и отпечатанный на машинке адрес американского издательства Клингера. Клингер подхватил письмо двумя пальцами и, покрутив в руке, постучал краем конверта о стол.

— От Якоба? — тихо спросил Эрнест.

— И да и нет. Оно дошло до меня окольными путями. Я получил это письмо через четыре дня после вашего посещения. В нем новость. Нерадостная новость. Мне не следовало держать вас в неведении. Я ждал четыре дня. Все кончено. Это письмо делает вашу попытку шантажировать меня совершенно излишней.

— Почему? Якоб сам вам написал?

— Нет, письмо не от Якоба. — Он перевернул конверт. — Пишет человек по фамилии Гингольд. — Он помолчал. — Мы оба никак не могли знать, когда вы ко мне приходили, что Якоб тогда был уже мертв.

Гигантская рука протянулась к горлу Эрнеста и начала душить его. Он потерял способность говорить, двигаться, не мог встать, вздохнуть.

Клингер положил письмо на стол адресом вверх и ткнул в него пальцем:

— В этом конверте уведомление о смерти. И еще письмо господина Гингольда.

Он вынул два листка разного формата. Светлосерая карточка с траурной рамкой. Пальмовая ветвь, крест. The Lord is my shepherd. Jack Meier. 1914–1966

— Господин Гингольд, друг, с которым его, наверное, связывали тесные узы, пишет мне, что Якоб умер из-за последствий опухоли мозга, диагноз поставили слишком поздно. Три месяца назад он пришел к врачу с жалобой на невыносимые головные боли, но положение было уже безнадежно: опухоль слишком разрослась. Ничего нельзя было сделать, об операции не могло быть и речи, расположение опухоли исключало всякую возможность операции. Да и в любом случае это был бы колоссальный риск. Опухоль продолжала беспрепятственно расти, увеличиваясь с невероятной быстротой. — Он сделал паузу. — С невероятной быстротой, пишет мистер Гингольд. Опухоль мозга спровоцировала помутнение рассудка, которое побудило его написать вам те письма. Воображаемая угроза была следствием болезни. Опухоль мозга может вызывать самые немыслимые разновидности безумия и утраты реальности. История о том, что его преследуют люди из ФБР, которые когда-то следили за мной, а затем вынудили меня покинуть Америку и вернуться в Европу, — не что иное, как безумная фантазия, порожденная опухолью. Ему казалось, что он нуждается в помощи, а на самом деле ни деньги, ни помощь ему были не нужны, он жил вполне обеспеченно, имея хороший достаток. Вы этого знать не могли, я тоже, но если бы оказалось иначе, это удивило бы не только меня одного, не так ли? Об этом пишет мистер Гингольд, его американский друг, который узнал о письмах Якоба к вам только после его смерти. Когда Якоб эти письма писал, он жил уже в другом мире — мире своего безумия, и никто не мог ему помочь, оставалось только сочувствовать. Когда вы получили его второе письмо, он, по-видимому, был уже мертв. Его американский друг, — Клингер развернул письмо, — пишет, что у Якоба были чудовищные головные боли. Только когда ему в конце концов начали колоть морфий в больших дозах, боли утихли. Он пишет, что мучения длились недолго, смерть наступила быстро, она оказалась милостива к нему. Рядом с ним были хорошие врачи и сострадательные медсестры, он не был один. За два дня до смерти он впал в бессознательное состояние, он уже никого не узнавал, он ослеп.

Клингер пододвинул Эрнесту карточку с уведомлением. Эрнест посмотрел на документ.

— Ему было всего пятьдесят два.

У Эрнеста в голове крутилась только одна мысль: «Я не ослышался, я никогда его больше не увижу». Он пытался проговаривать эти слова про себя: «Я не ослышался, я его никогда не увижу». Нет, он не ослышался. Он никогда больше не увидит Якоба. Он навсегда опоздал. Стены комнаты, в которой они сидели, медленно и беззвучно схлопнулись, как карточный домик. Эрнеста и его боль можно было разглядывать теперь со всех сторон. Ему было безразлично, теперь ключик к истине был у него в руках. Якоб мертв и в помощи не нуждается.

— Кто такой Гингольд?

Клингер пожал плечами. Они помолчали. Наконец Клингер взял стакан с водой и залпом выпил. Сам налил себе еще, Эрнест ничего не замечал. Его на время вырвали из многолетнего сна, и теперь он вновь погружается в сон. И это все, что от него осталось? Три фразы: «Я больше никогда не увижу Якоба. Я не ослышался? Да, я не ослышался».

— Ваша попытка вымогательства потеряла теперь всякий смысл. Забудем об этом. — И потом, без всякой связи, Клингер добавил: — Его смерть — это тяжелое, но справедливое наказание за его подлость.

Эрнест посмотрел на него, ничего не понимая. Клингер, казалось, не собирался уходить. Эрнест спросил:

— Вы это серьезно?

Но Клингер не ответил, он сделался прозрачен, как те события, сквозь которые он сейчас смотрел.

— У вас есть его фотографии?

Эрнест молчал. Да у него были фотографии Якоба где-то в подвале, куда он больше никогда за ними не спустится.