Журналистам известно, что наступает такой момент, когда все остальное, кроме задуманной статьи, перестает для них существовать. В этот момент журналист похож на прицелившегося стрелка — он не видит ничего, кроме цели, в которую должен всадить пулю. В это время содержание статьи уже в целом сформировалось, и остается только добавить недостающие детали или подтвердить фактами свои предположения. С упоением могильщика, неистово орудующего заступом для того, чтобы поскорее закопать гроб в свежей могиле, журналист дополняет текст подробностями.

Наступил такой момент и для Мэтью Кауэрта.

В ожидании сержанта Роджерса и Фергюсона журналист нетерпеливо барабанил пальцами по столу. Благодаря поездке в Пачулу он узнал очень много, но теперь ему понадобилось узнать еще больше. Основа статьи уже сформировалась в голове у Кауэрта — в тот самый момент, когда лейтенант Браун нехотя признался в том, что Брюс Уилкокс влепил-таки Фергюсону пару пощечин. Это признание стало брешью в плотине, за которой бурлила безбрежная река лжи. Кауэрт, конечно, не знал, что именно делали полицейские со своей жертвой, но понимал, что уже известного ему достаточно для того, чтобы написать статью и, возможно, добиться пересмотра дела Фергюсона. Однако теперь было важно узнать совсем другое — имя настоящего убийцы Джоанны Шрайвер. Журналиста переполняло такое нетерпение, что, когда в дверях появился Фергюсон, с погасшей сигаретой в зубах и с пачкой каких-то бумаг в руках, Кауэрт едва не вскочил со стула.

Они обменялись рукопожатиями, и Фергюсон уселся напротив.

— Я буду за дверью, — объявил сержант Роджерс и вышел, оставив журналиста с глазу на глаз с осужденным в маленьком помещении.

Приговоренный к смертной казни Фергюсон улыбался, точнее говоря, самодовольно ухмылялся. При виде этой ухмылки Кауэрт вспомнил полные бессильной злобы и негодования глаза лейтенанта Брауна, и внутри затлела искра сомнения. Однако она скоро угасла, а Фергюсон шлепнул на стол пачку бумаг, которую держал в руках.

— Я знал, что вы вернетесь, — заявил он. — Я догадывался, что вы обнаружите в Пачуле.

— И что же, по-вашему, я там обнаружил?

— Что я говорю правду.

Немного подумав, Кауэрт решил сбить спесь с самонадеянного заключенного:

— Я обнаружил, что вы, безусловно, сказали мне часть правды, и больше ничего.

— Что вы несете! — взвился Фергюсон. — Вы что, не говорили с этими полицейскими? Вы не видели расистов, которыми кишит этот город? Неужели вы не поняли, что представляет собой эта дыра?!

— Один из полицейских тоже чернокожий. А вы мне об этом ничего не сказали.

— Вы думаете, что если он чернокожий, так, значит, обязательно честный?! Он что, мой родной брат?! Да он такой же расист, как и его краснорожий прихвостень! Вы что, ослепли, мистер репортер? Неужели вы не поняли, что Тэнни Браун хуже любого расиста?! Да по сравнению с ним любой куклуксклановец — учитель воскресной школы. Браун насквозь белый и больше себя самого ненавидит только других чернокожих! Поезжайте туда опять и спросите, кто громила номер один в Пачуле. Вам любой скажет, что это Тэнни Браун.

Вскочив на ноги, Фергюсон стал мерить шагами помещение, судорожно сжимая и разжимая кулаки:

— Вы что, не говорили с этим старым пропойцей-адвокатом, который отдал меня на растерзание присяжным?

— Говорил.

— А с моей бабушкой вы говорили?

— Говорил.

— Вы изучили материалы моего дела?

— Изучил. У них практически нет против вас улик.

— Теперь вы поняли, почему им обязательно нужно было выбить из меня признание?

— Да.

— Вы видели его револьвер?

— Видел.

— Вы читали мое признание?

— Читал.

— Они меня били!

— Они признались, что вы схлопотали пару пощечин.

— Пощечин?! А может, они просто гладили меня по головке и случайно сделали мне чуть-чуть больно?

— На что-то в этом роде они и намекали.

— Сволочи!

— Успокойтесь!

— Успокойтесь?! Это вы мне говорите?! Эти лживые сволочи сидят там и нагло врут, а я сижу в тюрьме и жду, когда меня посадят на электрический стул!!! — завопил Фергюсон, но спохватился, замолчал и замер посреди помещения, словно старался взять себя в руки и тщательно обдумать свои следующие слова. — Да будет вам известно, мистер Кауэрт, вплоть до сегодняшнего утра мы все тут были в строгой изоляции. Вы знаете, что это означает? — Фергюсон явно с трудом сдерживал волнение.

— Нет.

— Дело в том, что губернатор штата Флорида подписал распоряжение о приведении в исполнение смертного приговора одному заключенному. Поэтому нас всех заперли в камерах до истечения срока действия этого распоряжения или до момента смертной казни.

— И что же произошло?

— Апелляционный суд приостановил приведение приговора в исполнение, — покачал головой Фергюсон. — Но в конечном счете этот заключенный не отвертится от электрического стула. Вы же знакомы с системой: сначала приговоренный к смертной казни использует все свои права на апелляции, а потом ему остается только ссылаться на неконституционный характер смертной казни или на то, что присяжные вынесли свое решение из-за своих расистских предрассудков. Вы тоже попробуйте привести такие аргументы. А еще лучше — придумайте что-нибудь новенькое. Что-нибудь такое, до чего еще не додумались все эти вшивые юристы. При этом не забывайте о том, что время не ждет! — Фергюсон снова уселся и положил руки на стол. — А знаете ли вы, что делает с человеком строгая изоляция? Она леденит душу. Чувствуешь себя загнанным в угол. Каждый удар часов — словно разряд электрического тока прямо тебе в сердце. Сидишь, и тебе кажется, что вот-вот казнят именно тебя, потому что знаешь: придет день и всех загонят в камеры, потому что это твой приговор будут приводить в исполнение. Это — своего рода медленная смертная казнь. Кажется, кто-то вскрыл тебе вены и ждет, пока ты не истечешь кровью. Поэтому все, кто сидит в камерах смертников, начинают беситься. Сначала все злобно орут, но только несколько минут. Потом наступает мертвая тишина, такая звенящая, что можно услышать чавканье кошмаров, пожирающих человеческие мозги. Потом что-то происходит — достаточно малейшего звука, чтобы одни заключенные снова начали орать, а другие визжать. Помню, один из них визжал двенадцать часов подряд, пока не упал в обморок. Строгая изоляция лишает человека рассудка, оставляя его во власти ненависти и безумия. Иного у человека не остается. — Фергюсон снова поднялся на ноги и стал расхаживать по комнате. — Знаете, что больше всего бесит меня в Пачуле? Спокойствие ее обитателей. Царящие там тишина и покой… Я терпеть не мог того, как там все причесано и упорядочено, — сжав кулаки, продолжал заключенный. — Там все знают друг друга и то, что именно будет с ними завтра. По утрам они встают с постели, потом едут на работу, работают, возвращаются домой. Дома они выпьют стаканчик виски, поужинают, посмотрят телевизор и лягут спать. И так день за днем. Вечером в пятницу они ходят на футбол или бейсбол. В субботу они ездят на пикник, а в воскресенье ходят в церковь. Все — и белые, и черные. Только белые командуют, а черные у них на побегушках, как и везде на юге. И все это им очень нравится! День за днем, год за годом все должно быть так же, как всегда.

— А вы?

— Вот именно! Я не такой, как они. Я хотел чего-то другого. Я желал чего-то добиться в жизни. Моя бабушка точно такая же, как и я. Местные чернокожие раньше называли ее упрямой старухой, зазнайкой, считающей себя лучше других, хотя она и живет в убогой хижине без водопровода и канализации, с пристроенным к ней курятником. Выскочки вроде вашего Тэнни Брауна терпеть ее не могут, потому что у нее есть чувство собственного достоинства. Они ненавидят ее за то, что она никому не кланяется. Как вам самому показалось, встанет перед кем-нибудь на колени такой человек, как она?

— Пожалуй, нет.

— Всю свою жизнь она боролась. А потом приехал я и тоже не стал ни перед кем ломать шапку. Вот поэтому-то они на меня и набросились.

Судя по всему, монолог Фергюсона мог длиться бесконечно, но Кауэрт его перебил:

— Все это замечательно. Допустим, все это правда. Допустим, я напишу про вас статью. Напишу об отсутствии серьезных улик, о том, как неубедительно вас опознали, и о том, что признания от вас добились побоями. Но вы должны сказать мне одну вещь…

Фергюсон уставился на журналиста.

— Вы должны сказать мне имя настоящего убийцы, — закончил Кауэрт.

— А какие у меня гарантии?

— Никаких. Я просто напишу про вас все, что узнал.

— Но ведь речь идет о моей жизни! Меня же могут казнить!

— Я все равно ничего не могу вам обещать.

— И что же вы про меня узнали? — внезапно спросил заключенный, откинувшись на спинку стула.

Журналист опешил. Действительно, что он на самом деле знает о Фергюсоне?!

— Я знаю про вас то, что мне рассказали вы сами и другие люди.

— И вы считаете, что теперь меня знаете?

— Да, немного знаю.

— Глупости! — фыркнул Фергюсон, но тут же замолчал, словно прикусив язык. — Да, я такой, как есть. Возможно, я не сахар. Возможно, я не всегда делал и говорил то, что надо. Наверное, мне не нужно было восстанавливать против себя весь этот городишко до такой степени, что, когда в него пришла беда, все сразу бросились на меня, не обратив ни малейшего внимания на настоящего виновника.

— Что вы имеете в виду?

— Сейчас все поймете. Беда пришла в Пачулу, пробыла там совсем немного и убралась восвояси, оставив меня расхлебывать кашу, которую заварил кто-то другой, — сказал Фергюсон и усмехнулся при виде недоумения журналиста. — Ну ладно, попробую объяснить по-другому. Представьте себе одного человека — очень плохого человека, — зарулившего по пути на юг в Пачулу. Он сидит в машине и жует гамбургер под тенистым деревом рядом со школой. Он видит девочку, говорит с ней, и она садится к нему в машину, потому что на первый взгляд не скажешь, что это машина очень плохого человека. Вы же там были. Не прошло и пары минут, как этот человек с девочкой оказались в очень тихом и уединенном месте на краю болота. Там он ее убил и поехал дальше своей дорогой. Он навсегда уехал из Пачулы. Он совсем недолго думал о том, что там совершил. Он лишь вспомнил об удовольствии, которое испытал, убивая девочку.

— И что с ним было дальше?

— Он проехался по Флориде. Кого-то убил в Таллахасси, еще кого-то в Орландо, Лейкленде, Тампе. Так он доехал до Майами. Он убил школьницу, это вы уже знаете. Еще он убил двух туристов, одну официантку и многих других. Вся беда в том, что, оказавшись в большом городе, этот человек проявил неосторожность и его схватила полиция. С поличным. На месте очередного кровавого преступления. Вы догадываетесь, кого я имею в виду?

— Почти. Продолжайте.

— После процесса, длившегося два года, этот человек оказался здесь, у нас. И что же он узнал, попав сюда! Да он чуть не помер со смеху, узнав, что в соседней камере сидит человек, приговоренный к смерти за убийство, которое совершил он сам. За убийство, которое он уже почти забыл, так как убил стольких людей, что они уже слились в его памяти в кровавую массу. Он чуть не лопнул от смеха. Только вот человеку из соседней камеры было совсем не смешно.

— Вы хотите сказать, что…

— Совершенно верно, мистер Кауэрт. Убийца Джоанны Шрайвер сидит сейчас здесь, в нашей тюрьме. Вы что-нибудь слышали о Блэре Салливане?

— Конечно! — У Кауэрта перехватило дыхание.

— Да-да, мистер репортер, все знают Блэра Салливана, правда?

— Правда…

— Так вот, это он ее убил.

— Откуда вы знаете?! — Кауэрт задыхался от волнения. Ему ужасно хотелось снять галстук, расстегнуть воротник рубашки и высунуть голову в окно, на свежий воздух.

— Он сам мне в этом признался. Он считает, наша встреча здесь очень забавное недоразумение.

— Что именно он вам рассказал?

— Его перевели к нам и вскоре посадили в соседнюю камеру. Салливан не совсем в своем уме — без причины смеется или плачет, разговаривает сам с собой или с Господом Богом. У него очень странный голос, — кажется, он не говорит, а шипит как змея. По-моему, он совершенно спятил, но при этом очень хитрый и изворотливый… Как бы то ни было, через пару недель у нас завязался разговор, и, конечно, он захотел узнать, за что меня сюда посадили. Я сказал ему правду. Я сказал, что меня приговорили к смерти за преступление, которое я не совершал. Он усмехнулся и спросил, что это за преступление. Я рассказал ему все об этой девочке из Пачулы. «Такая белобрысая девчонка с полным ртом брекетов?» — спросил он меня. Я ответил, что да, и он стал хохотать. «Это было в начале мая?» — спросил он меня потом. «Ну да», — ответил я. «Ее всю исполосовали ножом, а труп утопили в болоте?» — «Точно. Но откуда ты все это знаешь?» Все это ему показалось так смешно, что он хохотал, пока не охрип. «Да, — сказал наконец он, — ты действительно не убивал ее. Потому что убил ее я. Ну ты и лох!» Он снова расхохотался, и мне захотелось прикончить его на месте. Я заорал и попытался вцепиться в него сквозь решетку. Тут же примчались охранники в бронежилетах, с дубинками и в касках с пластиковыми забралами. Они избили меня и бросили в изолятор. Знаете, что такое местный изолятор? Это малюсенькая комнатушка без окон, с ведром для испражнений и цементными нарами. Вас раздевают догола, кидают туда и держат там до тех пор, пока вы не вспоминаете о хороших манерах… Когда меня выпустили из изолятора, Салливана уже перевели в другую часть тюрьмы. Нас выводят на прогулку в разное время, и я его никогда не вижу. Говорят, он совсем спятил. Иногда по ночам я слышу, как он откуда-то меня громко зовет. «Фергюсон! — завывает он. — Роберт Эрл Фергюсон, поговори же со мной!» Я не отвечаю ему, и он хохочет, как гиена…

Кауэрт содрогнулся. Ему очень хотелось побыть сейчас одному и обдумать только что услышанное, но на это не было времени. Кроме того, слова Роберта Эрла Фергюсона практически пригвоздили его к стулу.

— Как я смогу это доказать?

— Откуда мне знать! Доказывать — ваша работа, а не моя!

— Кто мне все это подтвердит?

— Спросите хоть сержанта Роджерса. Он подтвердит, что мы с Салливаном сидели в соседних камерах, а потом его вдруг перевели. Только сержант не знает, почему его перевели. Об этом знают только три человека на свете — я, вы и сам Салливан.

— Но я же не могу!..

— Ничего не желаю знать о том, что вы можете или не можете, мистер репортер! Всю жизнь я только и слышу: «не могу», «нельзя»! Нельзя то, нельзя это, нельзя вообще ничего даже хотеть!!! Ничего не желаю больше слышать об этом!

— Ну ладно, — пробормотал Кауэрт, — я проверю…

— Вот именно! — Фергюсон подался вперед на стуле и яростно засверкал глазами. — Проверьте! Идите и проверяйте, черт возьми!

Он резко встал, оттолкнувшись обеими руками от стола.

— Теперь вы все знаете! — прошипел он. — Так идите и проверяйте. Идите и задавайте ваши вопросы. Только поторопитесь, а то меня посадят на электрический стул, пока вы их будете задавать!

Подойдя к двери, заключенный замолотил в нее кулаками. В маленьком помещении раздался оглушительный грохот.

— Всё! — закричал Фергюсон. — Мы поговорили! Сержант Роджерс! Сержант, открывайте, черт вас возьми!

Дверь дрожала под его кулаками. Когда один из охранников отпер ее, Фергюсон покосился на Кауэрта и заявил:

— Отведите меня в камеру. Я больше ни с кем не хочу разговаривать.

Он вытянул вперед руки, и на них защелкнулись наручники. Фергюсон вновь взглянул на журналиста — в глазах заключенного сверкали злость, негодование и приказ немедленно действовать. Когда его вывели за дверь, Кауэрт попытался прийти в себя и отогнать ощущение, будто бы он сам балансирует на краю бездны.

Направляясь к выходу из тюрьмы, журналист спросил у сержанта Роджерса:

— А где Блэр Салливан?

— Старина Салли? — хмыкнул тот. — Салли сидит в крыле «Q». Он не выходит из камеры. Сидит там целый день, читает Библию и пишет письма психиатрам и родным тех, кого сам убил. Он в непристойных выражениях описывает, в какой извращенной форме издевался над своими жертвами. Мы не отправляем эти письма. Мы не говорим Салливану об этом, но мне кажется, он все равно об этом знает, — покачал головой сержант Роджерс. — Блэр Салливан не в своем уме. Его почему-то очень интересует Роберт Эрл Фергюсон. По ночам он иногда громко его зовет. А Фергюсон говорил вам, что он пытался убить Салливана, когда они сидели в соседних камерах? Очень странная история. Поначалу у них вроде сложились нормальные отношения, они подолгу о чем-то разговаривали сквозь решетку. Потом Фергюсон словно с цепи сорвался — заорал и попытался вцепиться в Салливана. Пришлось ненадолго посадить Фергюсона в изолятор. Теперь их встречи с Салливаном исключены. Мы стараемся следить за тем, чтобы наши подопечные не поубивали друг друга, прежде чем их всех пересажают на электрический стул.

— А я могу поговорить с Салливаном?

— Видите ли, мистер Кауэрт, — покачал головой Роджерс, — Салливан действительно не очень приятная личность. Он пугает даже меня, а уж я насмотрелся здесь на извращенцев и моральных уродов.

— Почему он вас пугает?

— У нас тут достаточно людей, которые, не задумываясь, убили бы вас в любой момент, потому что лишить человека жизни им ничего не стоит. У нас сидят сумасшедшие, сексуальные маньяки, психопаты, профессиональные убийцы, гангстеры и те, кому просто очень нравится убивать. Но Салливан не похож ни на кого из них. Не знаю точно, чем он от них отличается, но он не попадает ни в одну из категорий. Такое впечатление, словно он все время меняет свой цвет, как эта ящерица… как ее?

— Хамелеон?

— Точно. Кажется, в Салливане есть понемногу от них всех. Он действительно страшный человек. Не могу сказать, что мне нравится участвовать в смертной казни, но я без малейших колебаний пристегнул бы Салливана к электрическому стулу. Надеюсь, он сядет на него очень скоро.

— Почему? Он же у вас совсем недавно, год с небольшим.

— Верно, но он отказался от услуг адвокатов, как тот убийца в штате Юта несколько лет назад. Теперь Салливан может только подать ходатайство о помиловании в Верховный суд. Когда оно будет отклонено, Салливану придет конец. А он только этого и ждет. Он говорит, что торопится в ад, потому что там его примут с распростертыми объятиями.

— По-вашему, он не передумает?

— Я же говорю вам, что он не такой, как другие. Кажется, жить или умереть — ему все едино. По-моему, когда его посадят на электрический стул, он будет, как обычно, хохотать, как гиена.

— Мне нужно с ним поговорить.

— Никому не посоветовал бы говорить с Блэром Салливаном.

— Мне это обязательно нужно. Вы можете это устроить?

— Это касается Фергюсона? — остановившись, спросил Роджерс.

— В том числе.

— Что ж… — пожал плечами сержант. — Все, что я могу сделать, — это спросить самого Салливана. Если он согласится, я устрою вашу встречу. Если он откажется, я ничем не смогу вам помочь.

— Хорошо.

— Имейте в виду, что вы не сможете общаться с Салливаном в таких же комфортных условиях, как с Фергюсоном. Ваш разговор состоится в клетке.

— Мне все равно.

— Хорошо, мистер Кауэрт. Позвоните мне утром, я наверняка уже что-нибудь буду знать.

Они вышли из тюрьмы через дверь, больше напоминающую крепостные ворота. Заслонив глаза ладонью от солнечного света, сержант поднял лицо к бледно-голубому небу. Зажмурившись, он несколько раз глубоко вздохнул, словно пытаясь очистить легкие от затхлого воздуха тюрьмы. Наконец Роджерс еще раз покачал головой и молча зашагал обратно.

Кауэрт сидел и думал о том, что Фергюсон прав: Блэра Салливана знали все.

Флорида печально известна тем, что на ее почве произрастают самые чудовищные убийцы на свете. Можно подумать, что зло укоренилось в этом штате, как уродливые, кривые мангровые деревья, пустившие корни в пропитанную соленой водой смесь песка и грязи на берегу океана. Во Флориду стремятся приехать и злодеи из других концов Соединенных Штатов, словно эти края непреодолимо притягивают к себе людей, обуреваемых самыми страшными желаниями. Поэтому во Флориде все в известной степени привыкли к злодеяниям. Никого особенно не удивляют психопаты, открывающие огонь из автоматического оружия в дешевых ресторанах, или распухшие трупы наркодилеров, всплывающие в болотах Эверглейдса. Бродяги, сумасшедшие, наемные убийцы и прочие изуверы, обуреваемые безумием, страстями или же вообще лишенные эмоций или мотивов, толкающих их на преступления, — все они стремятся во Флориду.

По пути на юг Блэр Салливан совершил десяток убийств, в которых сознался перед судом в Майами. Он убивал просто так. Его жертвами становились люди, которым просто не посчастливилось и они попались на глаза этому человеку. Он убил ночного портье в маленьком придорожном мотеле, официантку из кафе, продавца в маленьком магазине, чету пожилых туристов, менявших колесо своей машины на обочине. Больше всего его убийства ужасали своей хаотичностью. Кого-то из убитых Салливан ограбил, других — изнасиловал. Некоторых он убил без видимой причины или по каким-то непостижимым причинам, известным только ему самому. Например, однажды ночью он застрелил сквозь окошко служащего бензоколонки просто потому, что тот слишком долго копался, разыскивая сдачу с двадцатидолларовой бумажки. Салливана арестовали в Майами через несколько минут после того, как он расправился с молодой парочкой, которую застал целовавшейся на пустынной дороге. Салливан не торопился. Связав подростка, он на его глазах изнасиловал его подружку, а потом перерезал ему горло, так чтобы видела девушка. Патрульный мотоциклист заметил его как раз в тот момент, когда он в остервенении кромсал ножом ее тело. «Мне просто не повезло, — нагло заявил на суде явно ни в чем не раскаивавшийся Салливан. — Я слишком увлекся, а то прикончил бы и этого полицейского».

Кауэрт решил поговорить с кем-то из отдела городских новостей редакции «Майами джорнел». Набрав номер, он попросил, чтобы его соединили с Эдной Макджи, освещавшей суд над Салливаном. Некоторое время в трубке звучала музыка, потом раздался голос Эдны:

— Слушаю вас!

— Привет, Эдна!

— Мэтти? Откуда ты мне звонишь?

— Из дешевой гостиницы в Старке.

— Ну и что ты там разузнал? Как твоя статья? У нас говорят, что ты наткнулся на настоящую сенсацию!

— Со статьей — нормально.

— Так все-таки он убил эту девочку или нет?

— Пока не знаю, все очень непросто. Например, полицейские признались в том, что били его, прежде чем он подписал свое признание. Конечно, не так сильно и много, как он сам утверждает, но все-таки били!..

— Ого! Стоит судье узнать о любом случае применения физический силы полицией, как он объявит признание обвиняемого недействительным. А если полицейские признались в том, что солгали, даже совсем чуть-чуть, им придется плохо.

— Вот это-то и смущает меня, Эдна. Зачем они признались мне в том, что били его? Ведь могли бы и не признаваться.

— Ты же не хуже меня знаешь, что полицейские самые отъявленные вруны на свете. Они все время врут и наконец сами запутываются в своем вранье. Поэтому в конце концов они начинают говорить правду, потому что больше не в состоянии отличить ее от собственной лжи. Нужно только долго не отставать от них и задавать им море вопросов… Ну и чем же могу помочь тебе я?

— Меня интересует Блэр Салливан.

— Салли?! А он-то тут при чем?

— Его имя всплыло в одном довольно странном контексте. Я пока не могу об этом говорить.

— Да ладно тебе, мне-то скажи!

— Обязательно скажу, но чуть позже. Сначала я должен все выяснить.

— Обещаешь, что скажешь?

— Обещаю.

— Не врешь?

— Клянусь, что не вру.

— Ну хорошо. Итак, Блэр Салливан… Знаешь, я не обременена предрассудками, но, по-моему, Салли перешел все мыслимые и немыслимые границы приличия. Знаешь, что он заставил делать эту девушку, прежде чем ее зарезать? Я не писала об этом в газете. Это просто не напечатали бы. Когда Салливан в этом признался, одного из присяжных вытошнило прямо в зале суда. Пришлось объявить перерыв и мыть пол. Так вот, сначала Салливан перерезал у нее на глазах горло ее приятелю, а потом заставил ее наклониться и…

— Не надо, мне это не интересно, — перебил Кауэрт.

— Так что же тебе интересно? — с легкой обидой в голосе спросила журналистка.

— Расскажи мне о том, по какому маршруту Салливан ехал на юг.

— Хорошо. В желтой прессе его называли «Маршрут смерти». Он зафиксирован достаточно точно. Вначале Салливан убил женщину в Луизиане, рядом с Новым Орлеаном. Потом он убил проститутку в городе Мобил, штат Алабама. Еще он утверждал, что зарезал в Пенсаколе какого-то моряка, а потом убил какого-то типа, с которым познакомился в баре, посещаемом педерастами, и выбросил его труп на помойку, потом…

— Когда это было?

— Сейчас посмотрю. У меня все записано. Подожди. — Стукнула положенная на стол телефонная трубка, и в ней раздался скрип выдвигаемых ящиков письменного стола. — Вот! Сейчас!.. В конце апреля или в самом начале мая, когда он оказался во Флориде.

— А потом?

— Потом он начал медленно продвигаться к югу. К тому моменту его уже искали в трех штатах. ФБР распространило листовки с его фотографией. Национальный центр информации о преступности оповестил о нем в компьютерных сетях. И все-таки никто его не видел. Точнее, из тех, кто его видел, в живых не остался никто. Он добрался до Майами только к концу июня. Наверное, долго не мог отстирать с одежды всю пролитую им кровь.

— Какими автомобилями он пользовался?

— Тремя украденными автомобилями — «шевроле», «меркьюри» и «олдсмобилем». Он бросал одну машину и угонял другую. А еще он воровал номера с других автомобилей. Он выбирал задрипанные, не привлекающие к себе внимания машины. Кроме того, он утверждает, что никогда не превышал скорости.

— На чем он приехал во Флориду?

— Сейчас посмотрю… Знаешь, один тип, который работает в газете «Трибьюн» из Тампы, пытается написать книгу о Салливане. Он даже пробовал с ним поговорить, но Салли плюнул ему прямо в лицо… А ты знаешь, что Салливан вообще отказался от услуг адвокатов? Теперь его наверняка посадят на электрический стул еще до конца года. Думаю, у губернатора Флориды руки чешутся подписать постановление о приведении его приговора в исполнение… Вот! Нашла! Он приехал во Флориду на коричневом «меркьюри» модели «Монарх».

— Не на «форде»?

— Нет, но «меркьюри» мало чем внешне отличается от «форда». Эти две машины немудрено спутать.

— На светло-коричневом?

— Нет, на темно-коричневом.

«Все сходится!» Кауэрт затаил дыхание.

— Ну что, скажешь мне, что ты там разузнал, или нет?

— Подожди немного, Эдна. Я кое-что проверю, а потом сам все тебе расскажу.

— Не томи меня! Терпеть не могу ждать!

— Как только я во всем разберусь, сразу тебе сообщу.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Смотри мне!.. Кроме того, имей в виду, что по редакции теперь поползут самые невероятные слухи о тебе и твоей будущей статье!

— Ничего не поделаешь…

Эдна Макджи повесила трубку, и Мэтью Кауэрт опять остался один. Гостиничный номер наполнился страшными подозрениями: темно-коричневый «меркьюри» стал темно-зеленым «фордом», белый стал чернокожим, один человек превратился в другого…

— Не могу взять в толк, почему вам так крупно везет! — несмотря на ранний час, бодро заявил сержант Роджерс.

— В каком смысле?

— Мистер Салливан согласился побеседовать с вами. Представляю, как разозлился бы этот журналист из Тампы, которому на прошлой неделе Салли плюнул в лицо! Видели бы вы это! И все адвокаты, с которыми Салли отказался иметь дело, тоже разозлились бы! Он вообще ни с кем не разговаривает, кроме двух психоаналитиков из отдела бихевиористики при ФБР. Эти ребята анализируют поведение серийных убийц. По-моему, он не прогоняет их только для того, чтобы адвокаты не могли добиться его признания невменяемым. Ведь в этом случае суд назначил бы человека, который подавал бы за него прошения о помиловании. Ну что, убедились в том, что наш мистер Салливан уникальная личность?

— Убедился, — ответил Кауэрт.

— И вы его не боитесь?

— Пока нет… Я скоро приеду.

— Не торопитесь: перемещения мистера Салливана внутри здания тюрьмы обставлены с большой помпой. Его сопровождает целый почетный караул. Дело в том, что девять месяцев назад Салливан набросился возле душевой на охранника и отгрыз ему ухо, а потом долго облизывался. Заявил, что перегрыз бы охраннику горло, если бы мы его не оттащили.

— Что это на него нашло?

— Охранник сказал Салли, что тот сошел с ума. Причем он даже не хотел обидеть Салливана, он сказал это просто так. Ну, как муж говорит жене, что она сошла с ума, когда та покупает очередное дурацкое платье. Или вы говорите другу, что он сошел с ума, когда друг заявляет, что хочет подать налоговую декларацию. Ничего особенного, обычное дело. А Салли ужасно обиделся — прыгнул прямо на здоровенного охранника и впился в его ухо зубами. Видели бы вы, как они катались по полу! Кровь брызгала во все стороны, а охранник орал во всю глотку: «Отстань от меня, сумасшедший!» Естественно, от этого Салли еще быстрее работал зубами. Пришлось отлупить его дубинками и посадить на пару месяцев в изолятор. Думаю, это случилось именно из-за того, что его назвали сумасшедшим. Наверное, он обиделся. Тогда Салливан преподнес нам хороший урок. Теперь мы тщательнее выбираем выражения. Судя по всему, Салли очень щепетилен в этом отношении, — пояснил сержант Роджерс и добавил: — А одноухий охранник теперь вообще держит язык за зубами.

Кауэрта вел по коридорам молчаливый сотрудник тюрьмы. Тот держал себя так, словно сопровождает особо опасный, болезнетворный организм. Из-за яркого света, лившегося из недоступных окон, все вокруг казалось нечетким и расплывчатым. По пути журналист, прислушиваясь к звуку шагов, пытался собраться с мыслями. У Кауэрта был свой метод: перед важным интервью он старался забыть обо всем, не думать о том, что ему предстояло сказать или услышать, старался не вспоминать статей, которые он написал, и людей, которых знал. Так он освобождал мозг от посторонних мыслей, чтобы полностью впитать в себя то, что он скоро увидит и услышит.

Считая шаги, Кауэрт досчитал почти до ста, когда они подошли к кабинке с двумя охранниками. От нее в стороны расходились этажи с камерами заключенных, многочисленные лестницы и переходные мостики. В самой середине находилась железная клетка, где стоял стальной стол с двумя скамьями. Стол и скамьи были привинчены к полу, с одной стороны к столу было приварено большое железное кольцо. Кауэрта провели в клетку и предложили сесть на скамью со стороны, противоположной кольцу.

— Подождите здесь. Сейчас приведут этого мерзавца.

Сотрудник тюрьмы, сопровождавший Кауэрта, поспешно покинул клетку и исчез на одной из бесчисленных лестниц.

Внезапно раздался громкий металлический стук, а из невидимого громкоговорителя прозвучал хриплый голос: «Внимание! Приближается конвой!»

Взвыла сигнализация замка, дверь отворилась, и Кауэрт увидел во главе конвоя сержанта Роджерса в бронежилете и каске с пластиковым забралом. Заключенный в оранжевом спортивном костюме перемещался в сопровождении двух охранников. Третий двигался у него за спиной. Конвой ввел заключенного в клетку.

Блэр Салливан ковылял в кандалах. Он был скован по рукам и ногам. Его конвоиры маршировали в ногу, а он прыгал посреди них, как еще не оперившийся птенец или ребенок, пытающийся поспеть за взрослыми на праздничном шествии.

Салливан был невысоким и худым как скелет. Мертвенно-бледная кожа его рук была испещрена фиолетовыми наколками. У него были густые черные волосы с проседью и бегающие темные глаза. Он мгновенно оглядел клетку, позиции, занятые в ней конвоирами, и Мэтью Кауэрта. Презрительно ухмыляясь, Салливан ждал, пока сержант не отстегнет конец цепи, соединявшей кандалы на руках с ножными кандалами, а конвой не спускал с него глаз, взяв дубинки наперевес. Для этих охранников у Салливана тоже нашлась саркастическая усмешка. Сержант пропустил цепь сквозь приваренное к стальному столу кольцо и прикрепил ее свободный конец к широкому кожаному ремню, опоясывавшему заключенного.

— Вот так! Садитесь! — приказал Роджерс.

Трое конвоиров сделали шаг назад, а Салливан осторожно опустился на стальную скамью и впился глазами в Кауэрта. На губах заключенного все еще играла едва заметная усмешка, но теперь все его внимание было обращено на журналиста.

— Можете приступать к разговору, — сказал сержант, вывел конвой из клетки и запер за собой дверь.

— По-моему, они меня недолюбливают, — притворно вздохнув, проговорил Салливан.

— Почему?

— Кажется, они обиделись на меня за то, что я слегка покусал одного из их коллег. — Заключенный захихикал, но тут же захрипел и закашлялся. Он достал из кармана пачку сигарет и коробок спичек, но, чтобы прикурить сигарету, ему пришлось согнуться в три погибели. — Впрочем, мне не обязательно завоевывать их симпатии, — закурив, продолжал Салливан. — Надеюсь, они и так посадят меня на электрический стул… Вас не раздражает дым?

— Нет.

— Весьма удобно, не так ли?

— Что именно?

— Удобно то, что лицам, приговоренным к смертной казни, нет необходимости беспокоиться о своем здоровье и думать о вреде курения. Поэтому-то здесь, в камерах смертников, все курят одну сигарету за другой. Табачным компаниям следовало бы как-то поощрить наше рвение, не правда ли? Впрочем, в нашем положении мы столь же самозабвенно предавались бы и всем остальным излишествам, будь они нам здесь доступны. За неимением выбора приходится курить, ибо состояние здоровья нас и правда уже не заботит. Однако, заболей кто-нибудь серьезно, к примеру раком легких, думаю, правительство штата не стало бы казнить этого больного. У меня такое впечатление, словно наши государственные мужи избегают казнить лиц, страдающих телесными или душевными недугами. Может, они не желают осквернять их болезнями электрический стул? Помните, как пару лет назад в Техасе у одного несчастного случился инфаркт, когда он узнал, что подписан приказ привести в исполнение его смертный приговор? Так его казнь отложили до тех пор, пока он не выздоровеет. Видимо, перемещение больного к электрическому стулу на больничной каталке показалось властям Техаса недостаточно приличным для столь торжественного случая. А еще, помнится, рассказывали о том, как в тридцатые годы в камеру смертников в Нью-Йорке попал один гангстер. Так вот, он стал поглощать пищу в огромных количествах. Он был и так тучным человеком, а тут его и вовсе разнесло от картофеля и макарон. Он рассчитывал разъесться до таких размеров, чтобы не вместиться в электрический стул. Так он пытался избежать своей прискорбной участи. Несчастный, он все-таки ел недостаточно — его впихнули-таки в электрический стул, с большим трудом, но впихнули. Неприглядное, наверное, было зрелище. Скорее всего, к концу церемонии казни этот гангстер напоминал жареную свиную тушу… — С этими словами Блэр Салливан вновь захихикал. — Знаете ли, отсюда, из камеры смертников, ирония судьбы в наш адрес особенно хорошо заметна. А скажите-ка, Кауэрт, вы ведь наверняка тоже убийца?

— Что?!

— Неужели вы никогда не лишали другого человека жизни? Может, вы застрелили кого-нибудь в ходе армейской службы? Ведь, судя по вашему возрасту, вы могли служить во Вьетнаме. Впрочем, вряд ли вы там побывали — обычно у ветеранов вьетнамской войны, готовых погрузиться в пучину воспоминаний, при этих словах туманится взор. Так, может, вы в молодости кого-нибудь случайно задавили на машине? Или вы уговорили доктора провинциальной больницы отключить аппарат искусственного дыхания у вашего престарелого батюшки, упорно не желавшего переселяться на тот свет? Ну, признавайтесь! Неужели вы ни разу не вынудили жену или подругу сделать аборт, не желая, чтобы потомство путалось у вас под ногами на вашем пути к блестящей карьере? А может, вы снабжали кокаином на вечеринках в Майами своих друзей, многих из которых впоследствии погубила пагубная страсть к этому наркотику? Признавайтесь, Кауэрт, вы ведь тоже убийца, а?

— Нет, я не убийца.

— Вы заблуждаетесь, — фыркнул Салливан. — Мы все — убийцы. Приглядитесь, вдумайтесь в широкий смысл этого слова. Неужели вы ни разу не видели, как задерганная мать дает подзатыльник раскапризничавшемуся ребенку в торговом центре? Свидетелем чего вы, по-вашему, являлись в этом случае? В следующий раз обязательно посмотрите, сколько ненависти в глазах у этого ребенка. Из него обязательно вырастет убийца. Да вы на себя посмотрите, Кауэрт! У вас такие же ледяные глаза. Вы — прирожденный убийца. Поверьте мне, уж я-то вижу людей насквозь.

— Вы так в этом уверены?

— Да. У меня к этому, видите ли, особый дар. Особенно хорошо я понимаю все, что связано со смертью. Мы с ней хорошо знакомы.

— Не сомневаюсь, но на этот раз вы ошибаетесь.

— Да? Посмотрим. — Салливан заерзал, устраиваясь на железной скамье. — С каждым разом это все легче и легче.

— Что?

— Убивать.

— Почему?

— Ознакомление с процессом. Очень скоро узнаешь все о том, как люди умирают. Одни умирают тяжелее, другие — легче. Одни отчаянно борются за жизнь, другие дают себя убить, сложив лапки. Некоторые умоляют убийцу о пощаде, другие плюют ему в лицо. Кто-то плачет, а кто-то смеется. Одни зовут маму, другие тебя проклинают. Однако заканчивается все это во всех случаях одинаково — холодным, окоченевшим трупом. Так закончим жизнь и мы с вами. Такая участь ждет всех.

— Может, все трупы и одинаковы, но живые идут к своей смерти разными путями.

— Совершенно верно! — рассмеялся Салливан. — Ваше наблюдение достойно камеры смертников. Оно легко могло бы слететь с уст человека, просидевшего в ней лет восемь и исписавшего сотню листов бумаги прошениями о помиловании… Воистину, все идут к своей смерти разными путями… — Затянувшись сигаретой, он выпустил изо рта струйку дыма и некоторое время следил за тем, как она рассеивается в неподвижном тюремном воздухе. — Дым — вот что мы все. Я пытался донести это до психоаналитиков, но они к моему мнению не прислушались.

— Какие психоаналитики?

— Из ФБР. У них там есть отдел бихевиористики — анализа поведения, — где отчаянно пытаются понять, откуда берутся серийные убийцы. С помощью собранной этим отделом информации они рассчитывают положить конец этому типично американскому времяпрепровождению, — рассмеялся Салливан. — Но все напрасно, ибо все мы, серийные убийцы, движимы различными, глубоко индивидуальными мотивами. Впрочем, эти психоаналитики мне вполне по душе. Им нравится возиться со мной. Они предлагают мне тесты на определение многопрофильности личности, разработанные в университете штата Миннесота, и тесты по ролевой апперцепции, и тесты Роршаха, и тесты на определение коэффициента моего умственного развития. Полагаю, в следующий раз они попросят меня сдать выпускные экзамены за курс общеобразовательной школы. Они любят слушать, когда я рассказываю им о моей матушке и о том, как я ненавидел эту старую ведьму и моего отчима. Видите ли, он все время меня бил. Он бил меня каждый раз, когда я осмеливался что-нибудь сказать. Он бил меня кулаками, порол меня ремнем. Если бы на его половом члене был свинцовый набалдашник, я отведал бы и его. Он избивал меня через день, а по субботам — еженедельно. Как же я их обоих ненавидел! И до сих пор ненавижу. Им сейчас за семьдесят. Они живут в домике из шлакобетонных блоков на севере архипелага Флорида-Кис. На стене у них висит распятие. Рядом с ним — цветная картинка с изображением Иисуса Христа. Они до сих пор думают, что Спаситель вот-вот постучится к ним в дом и заберет их на небеса. При звуках моего имени они истово крестятся и изрекают нечто вроде: «Что поделать, этот мальчик всегда служил Сатане». Молодых людей из ФБР это весьма интригует. А вам это интересно, Кауэрт? Или вы просто хотите узнать, почему я убил стольких людей, большинство из которых мне были практически незнакомы?

— Да.

— Ну, это не слишком каверзный вопрос, — хрипло рассмеялся Салливан. — Допустим, я отвечу, что просто ехал домой, но по пути меня бес попутал, и я так и не доехал до места назначения. Вас удовлетворит такой ответ?

— Не совсем.

— Ну да. Жизнь во многом загадочна, не так ли? — Заключенный закатил глаза.

— Вам виднее.

— Согласен, мне действительно виднее. Впрочем, держу пари, что большинство умерщвленных мною несчастных вас не очень интересует. Полагаю, вы сейчас здесь совсем не из-за них.

— Ну да…

— Так не томите, расскажите, что побудило вас к встрече с таким чудовищем, как я?

— Роберт Эрл Фергюсон и город Пачула во Флориде.

Насколько ему позволяли цепи, Салливан откинулся назад и расхохотался так громко, что звуки его смеха еще долго отражались эхом от тюремных стен. Кауэрт заметил, что охранники даже повернули голову в их сторону, впрочем тут же утратив интерес к разговору, происходившему в клетке.

— Ну да, Кауэрт. Вновь с вами согласен. Это интересная тема, но мы с вами вернемся к ней несколько позже.

— Почему?

Блэр Салливан подался вперед и попытался приблизить свое лицо к лицу журналиста. Приковывавшая заключенного к столу цепь зазвенела и натянулась. На шее у него набухла вена, а лицо налилось кровью.

— А потому, что вы пока еще не слишком хорошо меня знаете. — Салливан откинулся назад и прикурил новую сигарету от еще тлевшего окурка. — Расскажите-ка мне сначала что-нибудь о себе, Кауэрт. А потом, может, и поговорим. Мне бы хотелось знать, с кем я имею дело.

— Что вас интересует?

— Вы женаты?

— Был женат.

— Дети есть?

— Нет, — мгновение поколебавшись, ответил Кауэрт.

— Лжете. Живете один или с женщиной?

— Один.

— В квартире или в собственном доме?

— В маленькой квартире.

— У вас есть близкие друзья?

— Разумеется, — после короткого колебания ответил журналист.

— Опять лжете, уже во второй раз. Имейте в виду, я считаю… Чем вы занимаетесь по вечерам?

— Сижу дома. Смотрю по телевизору спорт.

— Почти ни с кем не общаетесь?

— Да.

— Спите спокойно? — спросил Салливан, прищурившись.

— Да.

— Вновь лжете. Как вам не стыдно! Вы трижды пытались обмануть несчастного, приговоренного к смерти! В Евангелии от Матфея сказано: «И вспомнил Петр слово, сказанное ему Иисусом: прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься ты от меня…» Скажите лучше, что снится вам по ночам.

— Ну знаете! Это уже слишком!

— Лучше отвечайте мне, Кауэрт, — процедил сквозь зубы Салливан. — А то ведь сейчас возьму и уйду и тоже не стану отвечать на ваши дурацкие вопросы.

— Что мне снится? Всякое разное…

— А точнее?

— Мне снятся люди вроде вас! — разозлился журналист.

— Верю, — рассмеялся серийный убийца, откинулся на скамье и стал с нескрываемым удовольствием разглядывать репортера. — Выходит, вам снятся кошмары. Ведь люди вроде меня и есть кошмары во плоти.

— Это точно.

— Я стараюсь донести это до психоаналитиков из ФБР, но они упорно не желают меня слушать. Что ж, как им понять, что мы лишь дым и кошмары. Мы посланцы тьмы и ужаса на земле. В Евангелии от Иоанна сказано: «Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи». Понятно? Наверняка в психоанализе куча заумных терминов, чтобы описать это явление, но ведь мы с вами в них не нуждаемся, правда?

— Правда.

— А знаете ли вы, что первостатейный убийца может выйти только из по-настоящему свободного человека? Свободного от той ерунды, которой люди так упорно напичкивают свою жизнь.

Кауэрт промолчал.

— Да, вот еще что! Имейте в виду, убивать людей совсем не сложно. Я и об этом говорил психоаналитикам. Дело в том, что убийце, собственно говоря, некогда думать о том, что он совершил. У него сразу возникают иные заботы: ему нужно избавиться от трупа, от орудия убийства, отмыться от крови и так далее и тому подобное. Иными словами, после убийства хлопочешь как пчела. Нужно придумать, что делать дальше, как бы побыстрей скрыться…

— Если убивать не сложно, что же тогда сложно?

— Хороший вопрос, Кауэрт, — усмехнулся Салливан. — Эти так называемые психоаналитики до него не додумались. — Он уставился в потолок и стал размышлять. — Для меня, например, сложнее всего было смириться с мыслью, что я попал в камеру смертников, так и не убив тех, кого мне хотелось убить больше всего.

— Что вы имеете в виду?

— Мысли об упущенных возможностях всегда самые печальные на свете, Кауэрт. Вспоминая об этих возможностях, мы не спим по ночам.

— Говорите яснее.

Поерзав на скамье, Салливан подался вперед и прошептал с заговорщическим видом:

— Постарайтесь сами обо всем догадаться. Если не сейчас, то позже вы наверняка сами все поймете. И не забудьте моих слов. Настанет день, и вы убедитесь в том, как они важны. Настанет день, и вы сами начнете судорожно вспоминать: кого же ненавидит больше всех на свете Блэр Салливан?! Кто так спокойно доживает свои дни, что мысль об этом не дает уснуть Блэру Салливану?! Вам будет очень важно это вспомнить.

— Может, вы сами мне скажете?

— Вот уж дудки!

— Боже мой!..

— Прошу вас не упоминать имя Господа всуе, мне это не по душе.

— Но ведь я просто…

— Неужели вы думаете, что эти цепи удержат меня, если мне вздумается сейчас выколоть вам глаза?! — рванулся вперед Салливан. — Неужели вы думаете, что меня остановит эта жалкая клетка? Неужели вы думаете, что я не могу выпотрошить вас на этом самом месте, как только мне это заблагорассудится?!

Кауэрт отшатнулся.

— Я могу это сделать, — продолжал заключенный, — так что лучше не злите меня… Я не сумасшедший и верю в Господа Бога, хотя Он наверняка отправит меня прямо в ад. Но меня это не слишком заботит. Ведь жизнь моя была сущим адом, поэтому я рассчитываю отдохнуть в преисподней. — Немного помолчав, он вновь обмяк на железной скамье и заговорил своим прежним, дерзким, почти вызывающим тоном: — Видите ли, Кауэрт, я отличаюсь от вас совсем не тем, что закован в кандалы и сижу за решеткой. Я отличаюсь от вас тем, что не боюсь умереть. «Смерть! Где твое жало?» Я не боюсь смерти. Можете посадить меня на электрический стул, сделать мне смертельную инъекцию, расстрелять меня, повесить, даже бросить на съедение львам, а я лишь буду молиться и ждать того момента, когда наконец попаду на тот свет, где наверняка произведу такой же фурор, какой произвел на этом. Знаете что, Кауэрт?

— Что?

— Гораздо больше смерти я боюсь того, что меня оставят жить здесь, чтобы психоаналитики изучали меня, как больное животное, а адвокаты зарабатывали на мне свои деньги. Я не хочу, чтобы на мне зарабатывали себе капитал журналисты вроде вас. Я не хочу задерживаться на этом свете.

— Поэтому-то вы и отказались от услуг адвокатов? Поэтому вы и не подаете прошение о помиловании?

— Ну конечно же! — хрипло рассмеялся заключенный. — Взгляните на меня, Кауэрт! Кого вы видите перед собой?

— Убийцу.

— Правильно. — Салливан ласково улыбнулся. — Да, я их всех убил. Я убил бы еще очень многих, если бы меня тогда не задержали. Как же повезло этому полицейскому на мотоцикле, который меня арестовал! Ему очень повезло, что я его не убил. Дело в том, что при мне был только нож, которым я потрошил девчонку, а пистолет я, как назло, оставил в штанах… Не понимаю, почему этот полицейский не пристрелил меня на месте. Этим он избавил бы очень многих от ненужных хлопот. Впрочем, я на него не сержусь. Он задержал меня по всем правилам. Я сам во всем виноват, а он даже зачитал мне мои права, после того как надел на меня наручники. При этом у него дрожал голос и тряслись руки. Уверен, он боялся меня гораздо больше, чем я его. Слышал, за мою поимку его сразу стали продвигать по службе. Я рад за него… Так о чем же еще может идти речь? Жизнь не такая славная штука, чтобы цепляться за нее любой ценой…

Некоторое время Кауэрт молча обдумывал слова приговоренного к смерти убийцы.

— Вы, кажется, о чем-то хотели меня спросить, Кауэрт? — наконец проговорил Блэр Салливан.

— Да. О Пачуле.

— Я там бывал. Милый городок. Приятные люди. Но что именно вас интересует?

— Что там произошло?

— А, так вы говорили с Робертом Эрлом Фергюсоном! Вы пишете про него статью?

— Вы сидели в соседних камерах. Что между вами произошло?

— Мы с ним иногда разговаривали. А что?

Ехидно ухмыляясь, Блэр Салливан явно издевался над журналистом. Кауэрту очень хотелось избить наглого убийцу, выбить из него правду кулаками, но вместо этого он продолжал задавать вопросы:

— О чем вы с ним разговаривали?

— О том, как ему несправедливо вынесли обвинительный приговор. Представьте себе, полицейские били его, чтобы добиться от него признания. Что касается меня, я сам бы все охотно рассказал им о себе просто за стакан кока-колы со льдом.

— О чем вы еще говорили?

— Об автомобилях. Кажется, мы с ним отдаем предпочтение почти одним и тем же маркам.

— А еще?

— Мы рассуждали о том, что случайно оказались в одном и том же месте в одно и то же время. Удивительное совпадение, не так ли?

— Да уж.

— Мы говорили об этом маленьком городке и об одном событии, лишившем его обитателей многих иллюзий, — ухмыльнулся Салливан. — А также лишившем жизни одну девочку…

— Джоанну Шрайвер? Это вы убили ее?

— Убил ли ее я? — Салливан улыбнулся и закатил глаза. — Откуда мне это знать, Кауэрт? Видите ли, все эти люди, которых я лишил жизни, стали сливаться в моей перегруженной памяти воедино.

— И все-таки, это вы ее убили или нет?!

— Знаете, Кауэрт, по-моему, вы перевозбудились, точно так же как перевозбудился во время разговора со мной Роберт Эрл Фергюсон. Мои воспоминания довели его до такого состояния, что он даже покусился на мою жизнь!

— Так это все-таки вы ее убили?

Вновь подавшись вперед на скамье, Салливан внезапно преобразился и хрипло прошептал:

— Вы так сильно хотите это знать?.. Что ж, тогда скажите мне одну вещь.

— Какую?

— Были ли когда-нибудь в вашей власти жизнь и смерть человека? Испытали ли вы пьянящее чувство всесилия как человек, безраздельно распоряжающийся чужой жизнью?

— Нет.

— Ну вот… А ведь это самый сладкий наркотик. Одна только мысль о том, что чья-то жизнь в твоей власти, электризует тебя, наполняет тебя сладостным упоением… — С этими словами Салливан вытянул ладонь с таким видом, словно на ней покоился спелый плод. Зазвенела железная цепь. Убийца сжал пальцы в кулак и вытер его о штаны. — Видите ли, Кауэрт, во-первых, я практически всемогущ. Вы думаете, что не стоит бояться несчастного заключенного, скованного по рукам и ногам и упрятанного в крошечную камеру? Имейте в виду, мои руки простираются далеко за пределы тюремных решеток! Очень далеко. От меня не скрыться никому. Ясно?

Кауэрт кивнул.

— Во-вторых, я не скажу вам, убил ли я эту девочку. Это было бы слишком просто. Кроме того, разве вы поверили бы мне на слово после того, каким чудовищем изобразили меня ваши газеты? Кто же мне после этого поверит? Если убить человека для меня пара пустяков, думаете, мне сложно солгать?

Журналист открыл было рот, но Салливан пригвоздил его взглядом к скамье, и тот замер.

— Знаете что, Кауэрт? Я не окончил и средней школы, но всю жизнь чему-то учусь. Держу пари, что я гораздо начитаннее и образованнее вас. Что вы читаете? Журналы «Тайм» и «Ньюсуик»? В лучшем случае «Книжное обозрение» газеты «Нью-Йорк таймс». Или какую-нибудь спортивную газету, сидя на унитазе. А я читал Фрейда и Юнга, и, признаться, ученик мне больше по душе, чем учитель. Я люблю Шекспира и поэзию Елизаветинской эпохи, книги по истории Соединенных Штатов, в основном о Гражданской войне. Я предпочитаю писателей, главным образом достаточно ироничных, — Джеймса Джойса, Фолкнера, Конрада и Оруэлла. Я люблю классическую литературу, например Диккенса и Пруста. Мне нравится, как Фукидид описывает надменных афинян, и Софокл, потому что он пишет обо всех нас. Тюрьма — прекрасное место для чтения. Можешь читать все, что тебе заблагорассудится. И свободного времени хоть отбавляй. В тюрьме гораздо проще получить солидное образование, чем в любом университете. Впрочем, теперь, когда дни мои сочтены, я читаю в основном Священное Писание.

— Неужели оно не научило вас делать добро и говорить правду?

— О чем вы, Кауэрт? — расхохотался Салливан. — Вы что, Библию не читали?! Там же все друг друга обманывают, проливают реки крови, грабят, поклоняются кумирам и вытворяют еще много такого, в чем я, с вашего позволения, специализируюсь… Ну хорошо! — И заключенный подмигнул журналисту. — Я не прочь с вами позабавиться.

— Позабавиться?

— Слушайте меня внимательно, — захихикал Салливан. — Примерно в семи милях от того места, где была убита Джоанна Шрайвер, шоссе номер пятьдесят округа Эскамбиа пересекает местное шоссе номер один-двадцать. За сотню ярдов до этого перекрестка под шоссе проходит дренажная труба. Там над дорогой склоняются несколько старых ив и бросают на нее приятную прохладную тень в жаркий полдень. Если вы остановитесь там и спуститесь к трубе с правой стороны дороги, засуньте в трубу руку, поройтесь там в грязи, и не исключено, что отроете что-нибудь интересное и важное.

— Что именно?

— Пусть это станет для вас приятной неожиданностью.

— И что будет, если я там действительно что-нибудь найду?

— У вас появится возможность порадовать читателей вашей статьи очень любопытным вопросом.

— Что это за вопрос?

— Откуда Блэру Салливану было знать, что этот предмет находится именно в этом месте.

— Действительно, откуда?

— Догадайтесь сами. Больше я вам ничего не скажу… Пока не пробьет час моей казни. — С этими словами Блэр Салливан поднялся на ноги и заорал во все горло: — Сержант! Разговор окончен. Уведите прочь этого ублюдка, пока я не перегрыз ему горло!

Эхо голоса Салливана многократно отразилось от тюремных стен, пока сам он стоял в клетке, ухмылялся и позванивал цепями, прислушиваясь к звукам шагов поспешно приближавшихся конвоиров.