~~~

Мальчишки толком не знали маму, когда все детали у нее были на месте, и она стояла целиком, искрящиеся темные глаза, спорая на смех. Мама редко ходила дальше кухни и в их деньки не танцевала уже никогда. Утром Ри оседлала свой бодун и на этом настроении поскакала делать безнадежные дела суетливого дня; больше часа она сидела на корточках в большом чулане в прихожей, вытаскивала пыльные драные коробки забытого семейного барахла, все выбрасывала — пока не наткнулась на желтый конверт с фотографиями. Разложила их на полу, над снимками нагнулись мальчишки — подымали каждый к лицу рассмотреть получше, потом одно старое видение мамы роняли, брали следующее. Мама в черно-белом, в полосатой юбке — та закручивалась, взметаясь, а маму кружил папа, — вот она сидит у него на коленях у стола, заваленного пивными бутылками и раздавленными окурками, вот она вертится на цыпочках в кухне, над головой воздет полный стакан. Мама в цвете, на ней венок гнутых цветочков — на какой-то из свадеб дяди Джека, стоит на крыльце, вся разряженная на выход, в красном платье смотрится роскошно, в синем, в зеленом, в гладком черном пальто, сияющем, как воскресные туфли. Губы всегда накрашены красным, улыбаются.

Ри сказала:

— Она раньше была не такая, как сейчас.

Гарольд сказал:

— Красивая. Она была такая красивая.

— Она до сих пор красивая.

— Не как тогда.

— А эти парни с ней — все папа.

Сынок спросил:

— Правда? Это он? У папы были такие волосы?

— Ага. Почти все выпали, пока его не было. Ты не помнишь.

— He-а. Я не помню, чтоб у него было много волос.

Ее унылые тяжкие задачи на день были — начать разбирать дом, перетряхнуть все чуланы и погреба, выволочь забытые ящики и сумки на свет и решить, что из старья оставить, а что сжечь во дворе как мусор. Бромонты жили в доме почти весь век, и некоторые старые коробки в укромных уголках сплющило, они стали довольно аккуратными кучками сухой гнили. Многие бумаги у нее в пальцах рассыпались в прах, когда она разворачивала их прочесть. Нашлась шкатулка для драгоценностей, фиолетовый бархат которой мыши изгрызли в тряпки, Ри открыла ее и увидела внутри коллекцию стеклянных шариков, наперсток и открытку на Валентинов день, которую тетя Бернадетта получила в третьем классе, слова любви крупно выписаны цветным карандашом. Отыскала туфли без каблуков, по-прежнему стоптанные ногами родни, умершей еще до того, как она могла с ними познакомиться. Старый потемневший нож с гнутым лезвием. Хрупкую белую вазу с выцветшими картонными ружейными гильзами и горстью ключей от замков, которых уже и не вообразишь. Соломенные шляпки от солнца, у которых оторваны поля.

— Тащите это в бочку с мусором, запалите себе костер. Потом возвращайтесь, тут еще есть.

Под лестницей Ри нашла несколько покоробленных инструментов: лезвия топоров, полотна пил, шила и рукоятки молотков, затянутые паутиной банки древних четырехгранных гвоздей с квадратными шляпками, железные шайбы, гнутые сверла. Школьные учебники — изнутри на обложке печатными буквами простым карандашом выдавлено мамино имя. Фаянсовый ночной горшок, треснувший по ободу и дну. Ржавая крышка от обеденной коробки, гласившая: «Здрасте, я Хауди-Дуди!» — еще на ней мелкими буквами красным лаком для ногтей было написано имя — «Джек».

Мама сидела в качалке, и Ри спросила:

— Сколько из твоего тебе впору?

— Туфли хорошо.

— А в шкафу у тебя?

— Кое-что никогда не налезало.

Мамин шкаф был гигантской мешаниной ее одежды и реликвий, оставшихся от Бабули и Бернадетты. Мама с Бабулей обе склонялись к тому, что хранить нужно все и что угодно, если когда-нибудь оно сможет носиться кем-то из родни, ну или еще как-то неведомо использоваться в будущем. Бабуля последние много лет неряшливо разжирела, Бернадетта родилась низенькой и щуплой, мама — высокой и худой. То, что было впору одной, почти никогда не подошло бы другой, но шкаф все равно постепенно набился одеждой «на всякий случай», да таким и остался. Большинство белого за время пожелтело на вешалках. На плечи платьев и блузок пыль наложила хомуты грязи.

Ри позвала мальчишек в мамину комнату, оба кинулись к ней со всех ног. Во дворе развели огромный прыгучий костер, им нравилось кормить его хламом Бромонтов. От ржавой бочки растекалась вширь круглая проталина. На уютных ветках в столбе нагретого воздуха черными рядами разместились птицы. Мимо окна плыли хлопья пепла, усеивали серыми точками весь снег. Ри сказала:

— Подставляйте руки, я барахло буду наваливать.

Чтобы передохнуть, она встала у бокового окна — смотрела, как мальчишки кидают семейное старье в огонь. За ручьем во двор вышла Соня в пальто с капюшоном, села на каменную скамью под облетевшим грецким орехом. На улице было очень холодно, мальчишки вертелись близко от огня. Соня помахала, Гарольд ее заметил, помахал в ответ. Из мусорной бочки вскипал дым, полосовал пакостью всю долину. Мальчишки держали платья над бочкой, пока те не загорались в подолах и пламя не начинало ползти по ткани к талии, к лифу, к горлу, затем в последнюю секунду бросали их, чтоб пальцы не обжечь. Соня все махала и махала, пока и Сынок ее не увидел, тоже не помахал. На волне жара летели крохотные лоскуты — из мусорной бочки в воздух, края их быстро вспыхивали, а последние нитки занимались красным, потом превращались в пепел, что сливался с небом и растворялся на ветру.