Глава 41

Дженнифер подалась назад и плотно прижалась к спинке кровати. Бежать, отступать ей было некуда. Она услышала знакомые звуки: женщина в шуршащей одежде пересекла комнату и подошла вплотную к кровати. Дженнифер было плохо: она хотела пить и есть, она чувствовала себя истерзанной и униженной. Кровотечение у нее прекратилось, но все тело по-прежнему болело. Она и сама понимала, что за время заточения превратилась в ходячий труп, с трудом притворяющийся живым. Она даже представила себя в виде ожившего скелета и не удивилась бы, услышав при движении, как гремят ее кости. В какой момент в комнате появился мужчина, она не услышала: он всегда передвигался почти бесшумно. Но почему-то Дженнифер показалось, что он сейчас стоит рядом с женщиной. Обычно его беззвучное появление очень пугало ее, но после того, что он с нею сделал, уже ничто не могло быть страшнее. Страх словно перестал существовать для Дженнифер — не потому, что она перестала бояться, а, наоборот, потому, что ее сознание целиком и полностью погрузилось в бездну всепроникающего ужаса. Она была слишком молода, чтобы понять, что ее юное, еще полностью не сформировавшееся сознание уже смирилось с навалившейся на нее бедой.

Дженнифер подумала: «Когда ты твердо знаешь, что скоро умрешь, бояться уже нечего. Вот папа — он же не боялся. И мне сейчас не страшно. Что бы вы со мной ни сделали, я не испугаюсь. Делайте что хотите. Мне плевать. Мне до вас больше нет никакого дела».

Она почувствовала, что женщина подошла ближе и, судя по всему, наклонилась над ней.

— Что, Номер Четыре, пить хочется? — спросила женщина.

При этих словах Дженнифер почувствовала, что в горле у нее все буквально пылает от жажды. Она молча кивнула в ответ.

— Ну так попей. — Женщина сунула в руки Дженнифер бутылку с водой.

В черном мешке на уровне рта девушки по-прежнему оставалось прорезанное отверстие, через которое ее поили в тот день, когда она впервые узнала, что теперь ее зовут Номер Четыре. Дженнифер не без труда обхватила бутылку скованными руками и поднесла ко рту. Часть воды, как она ни старалась, пролилась мимо губ, намочила ей грудь, впиталась в черную ткань мешка. Поначалу Дженнифер показалось, что вода совсем не утоляет жажду и не освежает ее. Затем она поняла, что просто слишком давно не пила. Она буквально залпом осушила бутылку, стараясь не задумываться о том, что в воду опять могли подмешать снотворное или какие-нибудь другие медикаменты. Впрочем, сейчас она уже не имела ничего против того, чтобы отключиться, уснуть, потерять сознание. Перспектива пропустить во сне очередное приготовленное для нее унижение, не испытать боли во время очередной пытки не только не пугала, но, скорее, наоборот, радовала ее.

— Ну что, Номер Четыре, полегчало?

Дженнифер кивнула, хотя на самом деле лучше ей вовсе не стало. В ее положении «лучше» или «хуже» быть не могло. В какое-то мгновение ей вдруг захотелось, без всякой надежды на спасение, но просто назло мучителям закричать во весь голос: «Меня зовут Дженнифер!» Но ее язык отказывался произносить эти слова. Даже выпив бутылку воды и смочив пересохшие горло и губы, она по-прежнему оставалась немой.

В этом странном разговоре на некоторое время возникла пауза. Вскоре Дженнифер услышала, как на бетонный пол поставили что-то скрипучее и не слишком тяжелое. Этот звук ей был также знаком: так скрипел стул, на котором она сидела, когда ей задавали вопросы. В следующую секунду заговорившая с Дженнифер женщина подтвердила правоту ее догадок:

— Я попрошу тебя встать с кровати и пройти вдоль нее от изголовья к дальней спинке. Там стоит стул. Пожалуйста, вставай и иди. Когда дойдешь до стула, можешь сесть на него. Расслабься, держи голову прямо, как будто смотришь перед собой.

При всей лаконичности отданных женщиной распоряжений Дженнифер почувствовала, что голос той изменился. В нем появились какие-то живые и даже вполне человеческие интонации. Монотонный речитатив, пугавший девушку в первые дни заточения, куда-то исчез. Женщина говорила с нею мягко, едва ли не по-доброму. Можно было подумать, что какая-нибудь секретарша или офис-менеджер предлагает посетительнице посидеть в приемной перед началом деловой встречи или собеседования.

Дженнифер ни в малейшей степени не купилась на эту уловку. Она прекрасно понимала, что ничего доброго от этой женщины ждать не приходится, и чувствовала, что та ненавидит ее всем сердцем.

Оставалось только себя пожалеть, потому что в ее собственной душе не осталось сил ни на какие чувства. Ни ненавидеть, ни бояться своих мучителей она больше не могла.

— Номер Четыре, настал час ответить еще на несколько вопросов. Не волнуйся, много времени это не займет. Вопросов будет немного.

Превозмогая боль, Дженнифер встала с кровати и, не без труда заставив себя разогнуться, на ощупь пробралась к стулу. Мистера Бурую Шерстку она взяла с собой — как солдат, пытающийся вытащить из-под огня раненого товарища. Собственная нагота и ощущение того, что за нею подглядывают посторонние люди и жадные объективы камер, ее больше не волновали. Нащупав спинку стула рукой, она осторожно опустилась на сиденье и посмотрела в темноту перед собой — туда, где, по ее представлениям, должна была находиться направленная на нее камера.

После небольшой паузы женщина задала первый вопрос:

— Скажи нам, Номер Четыре, мечтаешь ли ты о свободе?

Этот вопрос прозвучал совершенно неожиданно и поставил Дженнифер в тупик. Как и во время предыдущих допросов, она никак не могла понять, чего хочет от нее эта женщина и какой ответ будет признан правильным.

— Нет, — осторожно ответила Дженнифер. — Я мечтаю о том, чтобы вернуться обратно — в ту привычную жизнь, которой я жила, пока меня не привезли сюда.

— Но ведь ты говорила, что та жизнь тебе не нравилась. Вспомни, Номер Четыре, ты сама утверждала, что в той жизни тебе все надоело и что ты даже решила бежать из дому, чтобы все изменить. Получается, ты соврала нам.

— Нет, я вас не обманывала, — поспешно возразила Дженнифер.

— А я думаю, что обманывала.

— Нет, нет, нет, — жалобным голосом повторяла Дженнифер, сама не понимая, о чем можно умолять этих людей и на что рассчитывать.

Женщина, похоже, на некоторое время задумалась, а затем, сформулировав новый вопрос, задала его Дженнифер:

— Номер Четыре, скажи, как ты думаешь: что с тобой теперь будет?

Дженнифер почувствовала, что ее сознание разделилось на две части, каждая из которых думала и чувствовала независимо от другой. Одну половинку мутило от голода и боли, у нее кружилась голова, ей было страшно за свое будущее, и она отчаянно пыталась догадаться, чем ей грозит едва заметное изменение в интонации говорившей с ней женщины. Вторая часть ее сознания была абсолютно спокойна. Ее эмоции были выжжены испытанной болью. Эта ледяная, почти бесчувственная Дженнифер прекрасно сознавала: вне зависимости от того, что она сейчас скажет или сделает, ее конец приближается с неумолимой быстротой. Впрочем, ни та ни другая часть ее сознания не могли себе представить, каким будет финал.

— Я не знаю, — ответила Дженнифер.

Женщина повторила вопрос:

— Номер Четыре, как ты думаешь, что с тобой теперь будет?

Пленница вдруг подумала, что требовать ответа на такой вопрос — уже слишком жестоко. Особенно после всего, что с нею сделали. Судя по всему, мучители решили доставить дополнительные страдания именно таким изуверским способом. Отвечать на этот вопрос было больнее, чем терпеть удары, сидеть на цепи, испытывать унижения, быть изнасилованной и все время находиться под прицелом видеокамер. Этот вопрос требовал от нее заглянуть в собственное будущее — будущее, в котором перспектива быть изрезанной бритвой на куски представлялась не самой пугающей. Задумываться о пытках, о боли, о самой чудовищной казни было гораздо страшнее, чем испытывать все это.

— Я не знаю, не знаю, не знаю, — повторила Дженнифер несколько раз, едва не плача от ужаса.

Слова вырывались у нее из груди, словно выстрелы. Под судорожным дыханием перепуганной девушки ткань надетого на ее голову мешка пульсировала, словно живая.

— Номер Четыре, я повторяю свой вопрос в последний раз… Итак, как ты думаешь…

Дженнифер не стала дожидаться окончания фразы и, перебив женщину, заговорила скороговоркой, время от времени сбиваясь и делая паузы:

— Я думаю… я думаю, что мне… что я уже никогда не выйду из этой комнаты. Я останусь здесь… до конца своих дней. Это мой дом и мой мир. Ничего больше у меня нет. У меня нет даже будущего… Завтра для меня никогда не наступит. Прошлого у меня тоже не было. Осталась ли в запасе у меня хоть минута, я не знаю… Вот, наверное, и все… Больше я действительно ничего не знаю и не могу придумать.

Несколько секунд женщина молчала, и Дженнифер могла только гадать, понравилось ли ей то, что она сказала, или, наоборот, рассердило. Впрочем, на самом деле девушку это уже не интересовало. Она разве что в глубине души порадовалась, что смогла ответить на заданный вопрос, не сказав прямо: «Я скоро умру», что на самом деле было бы единственным по-настоящему честным ответом.

Неожиданно женщина рассмеялась.

Этот смех раздирал девушке слух и душу. От ледяных и как бы царапающих звуков ей становилось почти физически больно.

— Номер Четыре, ты хочешь спасти свою шкуру?

«Что за дурацкий вопрос! — подумала Дженнифер. — Хотеть-то я, конечно, хочу, но кто же мне в этом поможет? Сбежать отсюда невозможно, а оставаясь здесь, я спастись не смогу».

Впрочем, несмотря на эти невеселые мысли, кружившиеся у нее в голове, она на всякий случай молча кивнула.

— Вот и хорошо, — похвалила женщина. Выдержав очередную паузу, она продолжила говорить: — Номер Четыре, у меня к тебе просьба.

«Что? Просьба? Она просит меня об одолжении? Нет, этого не может быть. Здесь что-то не так», — подумала Дженнифер. Ее нервы были напряжены до предела. Она прекрасно понимала, что ничего хорошего от мучительницы ждать не приходится. Она чувствовала, что ее опять подманивают, чтобы затем обмануть и ударить еще больнее. Вот только что еще с ней можно было сделать — Дженнифер и представить себе не могла.

— Ты сделаешь то, о чем я тебя попрошу? — спросила женщина.

Дженнифер вновь кивнула и сказала:

— Да, я сделаю все, о чем вы меня попросите.

Она прекрасно понимала, что другого выбора у нее нет.

— Все, что угодно?

— Да.

Женщина вновь замолчала. Дженнифер покорно ждала очередного удара или новой вспышки боли, доставленной каким-то иным способом. «Вот сейчас, сейчас, — думала девушка. — Она ударит меня. Или нет, наверное, мужчина опять меня изнасилует».

— Номер Четыре, отдай мне своего медвежонка.

Дженнифер даже не поняла, что ей сказали.

— Что? — переспросила она.

— Я хочу, чтобы ты отдала мне своего медвежонка. Номер Четыре, ты меня слышала? Быстро отдай мне игрушку.

Этого Дженнифер не ожидала. Поняв, чего от нее хотят, она чуть не закричала. Ей хотелось убежать, куда-нибудь спрятаться и затаиться. Для нее этот приказ был сродни требованию отдать свое сердце или право дышать. Мистер Бурая Шерстка оставался единственным напоминанием о том, что ее когда-то звали Дженнифер, о том, что она когда-то жила другой, нормальной жизнью. Дженнифер чувствовала, как синтетический мех игрушки плотнее прижался к ее коже. Ощущение было такое, словно медвежонок понял, что происходит, и изо всех сил вцепился мягкими лапками в свою хозяйку. «Отдать ей Мистера Бурую Шерстку». Дженнифер не могла произнести ни слова. Она лишь хватала ртом воздух и вдруг резко откинулась на спинку стула, как будто какая-то невидимая рука нанесла ей сильный удар в грудь.

— Я не могу, не могу, — наконец прохрипела Дженнифер.

— Номер Четыре, отдай медвежонка. Пусть у меня останется что-нибудь на память о тебе.

Слезы ручьями полились из глаз Дженнифер. У нее закружилась голова, ей даже показалось, что ее вот-вот вырвет. Медвежонок держался за нее как живой — как младенец за мать. Дженнифер была готова умереть прямо сейчас, лишь бы не расставаться с любимой игрушкой.

— Номер Четыре, я жду. Больше я повторять не собираюсь.

Дженнифер понимала, что выбора нет. Она медленно отодвинула плюшевого медвежонка от груди и вытянула перед собой руку, в которой сжимала игрушку. Она дрожала всем телом и даже не пыталась сдержать слезы. Рука женщины скользнула по ее ладони и резким рывком выхватила медвежонка из ее ослабевших пальцев. Дженнифер поняла, что осталась совсем одна. Никогда раньше ее одиночество не было столь полным и безнадежным. Мысленно она повторяла одни и те же слова: «Прости, медвежонок. Прости меня и прощай. Прощай навсегда». В полузабытьи она даже не сразу услышала голос женщины, вновь раздавшийся совсем рядом:

— Спасибо, Номер Четыре. Ну а теперь… мы полагаем, твое время подошло к концу. Пора это заканчивать. Согласна?

От этого вопроса у Дженнифер перехватило дыхание. Она почувствовала себя еще более беззащитной, чем раньше.

— Номер Четыре, я спрашиваю, ты согласна? — повторила женщина.

«Прости меня, медвежонок. Я тебя не спасла. Мистер Бурая Шерстка. Это я во всем виновата. Прости меня. Я так хотела, чтобы ты был со мной. Я думала, что сумею спасти тебя…»

— Что скажешь, Номер Четыре? Пора ли заканчивать?

Судя по интонации женщины, на этот вопрос тоже требовалось дать какой-то ответ. Дженнифер не знала, что сказать ей. «Скажи „да“ и умри, — подумала она. — Скажи „нет“ и умри».

— Номер Четыре, хочешь снова оказаться дома?

Дженнифер сама не понимала, как у нее еще хватает сил на то, чтобы дышать. Воздух, который с трудом попадал ей в легкие, был и горячим, обжигающе-сухим, и одновременно ледяным и влажным, как порыв снежного бурана. Этот воздух и сжигал ее изнутри, и холодил ей сердце.

— Ты хочешь, чтобы все это закончилось?

Каждым следующим вопросом женщина словно добивала поверженную Дженнифер.

— Да, — едва смогла вымолвить девушка.

— Значит, Номер Четыре, ты ждешь конца?

— Да, очень жду, — прохрипела Дженнифер.

— И правильно. Молодец, — произнесла женщина.

Дженнифер была не в состоянии ни объяснить происходящее, ни поверить в него. Какие-то неясные образы, смутные призраки свободы заполонили ее воображение. Она вздрогнула, почувствовав прикосновение рук женщины. Ощущение было такое, словно ее ударило током. Дженнифер содрогнулась всем телом. Женщина тем временем медленно расстегнула наручники, и они упали к ногам пленницы, звонко лязгнув о цементный пол. Следом за наручниками с металлическим звоном на пол полетела и цепь. Дженнифер покачнулась, как будто из-под нее выбили опору, помогавшую ей поддерживать равновесие. С огромным трудом ей удалось заставить себя сесть прямо.

— Номер Четыре, мешок остается на месте. Тебе дадут знак, когда его можно будет снять.

Дженнифер поняла, что инстинктивно подняла освобожденные руки и взялась пальцами за черную ткань мешка. Испугавшись прозвучавшего предупреждения, она поспешно опустила руки на колени, с ужасом ожидая наказания за допущенную вольность. «Как так получилось, — удивилась девушка, — и почему она подумала, что я собираюсь снять этот мешок?»

— Номер Четыре, слушай меня внимательно, — вновь зазвучал голос женщины. — Я кладу на пол перед тобой ключ от этой комнаты. Этот ключ открывает замок единственной двери, которая отделяет тебя от свободы. Пожалуйста, сначала посиди на месте несколько минут. Если ты совсем не уверена в том, что сможешь правильно оценить, сколько прошло времени, считай секунды вслух. Потом, когда ты решишь, что выждала столько, сколько нужно, подними ключ и подумай, настало ли время возвращаться домой. Подумай об этом хорошенько. Времени для принятия этого решения у тебя будет предостаточно. Можешь ждать, думать и решать сколько угодно.

У Дженнифер кружилась голова, и она с трудом понимала, что ей говорят. Более-менее четко в ее мозгу отпечатались конкретные распоряжения: «оставайся сидеть на месте» и «можешь считать вслух». Все остальное показалось ей почти бессмысленным набором слов.

Она сидела неподвижно, как будто приросла к стулу. До ее слуха донесся шелест грубой ткани: женщина пересекла комнату и открыла дверь. Затем дверь закрылась, и послышался лязг задвигаемого засова.

Воображение Дженнифер рисовало перед нею картину за картиной, одну невероятнее другой. Из всего, что сказала женщина, она твердо запомнила, что ключ должен лежать на полу прямо перед ней. «Что происходит? — думала она. — Может быть, они решили сбежать? Точно, они чего-то испугались и решили скрыться. А меня оставили с завязанными глазами, чтобы я не могла проследить, в какую сторону они уедут. Преступники так всегда делают. Им нужно обеспечить себе безопасные пути отхода. Тогда все в порядке. В такую игру я сыграть готова. Сделаем все, о чем они меня просят. Пусть уходят, пусть катятся ко всем чертям. Я подожду. Со мною ничего не случится. До своего дома я как-нибудь доберусь».

— Тысяча сто один, тысяча сто два, тысяча сто три, — шептала она одними губами, воспользовавшись почему-то всплывшей в ее памяти формулой счета из детских игр в прятки: выговаривая все эти тысячи, можно быть уверенной в том, что не считаешь слишком быстро.

Умом Дженнифер понимала, что похитители вряд ли оставили бы ее в покое и уж тем более не дали бы ей возможности вернуться домой. Но, уставшее от страданий, сердце девочки непроизвольно озарилось надеждой. Воображение раздувало этот слабый огонек. В то же время испытываемое Дженнифер чувство вины становилось с каждой секундой сильнее. «Прости меня, медвежонок. Я не сберегла тебя. Ты должен был остаться здесь, со мной. Как бы я хотела, чтобы мы вернулись домой вместе! Прости меня, я испугалась и отдала тебя этой женщине. Прости, если сможешь».

Воображение Дженнифер совсем разыгралось: она вдруг представила себе, как медвежонка вместо нее сажают на стул и начинают допрашивать и пытать. Она подумала, что никогда не простит себя за то, что отдала мучительнице игрушку. Ей казалось, что она не сможет вернуться домой без своего плюшевого друга. Она была уверена, что никогда не сможет посмотреть отцу в глаза, даже притом, что он давно умер… Терзаемая этими мыслями, Дженнифер не замечала, как ее тело то начинает бить дрожь, то сводит судорогой.

— …тысяча сто двадцать один, тысяча сто двадцать два…

Не переставая считать, Дженнифер подумала: «Нужно считать столько, сколько хватит сил. Дай им побольше времени. Пусть они бегут куда хотят. Пусть проваливают на все четыре стороны. Ты больше никогда их не увидишь».

Дженнифер показалось, что она придумала вполне логичное объяснение тому, что было сказано во время последнего допроса, и тому, что с нею сейчас происходило. «Эта тетка ведь по-своему права: со мной они покончили. Настал конец всему этому». Дженнифер захлюпала носом. Она даже мысленно боялась произнести запретную фразу: «Я останусь в живых». Но радостное предчувствие крепло в ее душе с каждой секундой.

Отсчитав тысячами до двухсот сорока, она призналась себе в том, что больше терпеть не в состоянии. Слишком уж тяжело стали даваться ей эти секунды. «Ключ, — напомнила она себе. — Нужно найти ключ. А потом — домой, сразу же домой».

По-прежнему не вставая со стула, она наклонилась вперед и вытянула перед собой руку, как кающийся прихожанин в церкви, на коленях ставящий свечу перед алтарем. Поводив растопыренной пятерней из стороны в сторону, она вздрогнула, когда ее пальцы наткнулись на твердый металлический предмет.

Дженнифер оторопела. С одной стороны, что там могло быть, кроме ключа? С другой — эта штуковина не была похожа ни на один ключ, который ей когда-либо доводилось держать в руках. Она подалась вперед еще немного, и ее пальцы нащупали что-то деревянное, удобно ложившееся в ладонь.

Дженнифер медленно изучала найденный предмет. Ей нужно было почувствовать его контуры, определить форму.

Предмет был отчасти круглым… отчасти вытянутым… и страшным. Дженнифер непроизвольно отдернула руку, как будто схватила что-то обжигающе горячее.

«Они мне все время врали, — пронеслось у нее в голове. — Плач младенца — ложь.

Голоса детей на игровой площадке — ложь.

Полицейские, врывающиеся в дом, — тоже ложь.

Ключ от двери, ведущей на свободу…»

Это была самая страшная ложь.

Перед Дженнифер на полу лежал не ключ от двери ее камеры.

Это был пистолет.