Глава 27

Берни Роуз и Исайя Паолоцци выросли в Бруклине, в старом итальянском квартале, сосредоточенном вокруг Генри-стрит. С крыши, где Берни подолгу сиживал в годы юности, открывался вид на статую Свободы слева и на мост, подобный огромному эластичному бинту, стянувшему два различных мира, справа. Во времена Берни эти различия между мирами стали стираться: заоблачные цены на жилье в Манхэттене вынуждали молодежь селиться на противоположном берегу, и, как следствие, цены на аренду квартир в прилегающем Бруклине росли вслед за спросом. В конце концов, Манхэттен в каких-то минутах езды на поезде. На Коббл-Хилл, Берум-Хилл и чуть ниже, на Парк-Слоуп, стильные рестораны, работающие для новой клиентуры, втискивались между замусоренными магазинчиками подержанной мебели и древними, засиженными мухами, продуваемыми всеми ветрами винными лавками.

В этой части города истории о гангстерах пересказывались, как свежие анекдоты.

Одна девушка, из вновь прибывших, выгуливала собаку, и та нагадила на тротуар. Хозяйка, спешившая на свидание, не прибрала за своей питомицей. К сожалению, именно на ту часть тротуара выходил окнами дом матери какого-то гангстера. Через несколько дней, вернувшись с того берега, молодая женщина обнаружила свою собачку утопленной в раковине собственной квартиры.

Еще один новичок, исколесивший несколько кварталов в поисках места парковки, наконец въехал на только что освобожденное кем-то пространство. «Эй, здесь нельзя ставить машину, это частное место!» — крикнул ему юнец, сидевший на ступеньках перед домом. «Ну да, конечно», — ответил владелец машины.

На следующий день, после того как он снова объехал восемь кварталов и в итоге припарковался через дорогу от прежнего места, машина исчезла. И больше он ее не увидел.

Где-то в девяностых Нино все это надоело. «Это больше не мой город, — сказал он Берни. — Как ты относишься к Калифорнии?»

«Калифорния» звучало весьма неплохо. Берни тоже нечего было делать в Нью-Йорке. Бизнес себя исчерпал. Надоели старики, вечно подзывающие его к своим обеденным и игровым столам, чтобы пожаловаться на жизнь. Надоели толпы двоюродных и троюродных братьев и сестер, племянников и племянниц, составлявших едва ли не все население Бруклина. А уж эспрессо он выпил столько, что на всю жизнь хватит. Так что последнюю чашку Берни допил в день отъезда и больше никогда не прикасался.

Нино довольно живо собрал чемоданы — продал ресторан с красными, под замшу, обоями на стенах и пышноволосыми официантками какому-то парню из новых, который собирался превратить его в «дворец суши». Оставил газетный киоск и новые кофейни «Чи-Чи» двум двоюродным братьям. Дядя Люциус, подначиваемый супругой Луизой, которая хотела любыми способами заставить его не торчать дома, взял на себя бар.

На вишнево-красном «кадиллаке» Нино друзья исколесили всю страну, пару раз в день заезжая на стоянки для дальнобойщиков, чтобы подкрепиться гамбургерами и стейками, а в остальное время довольствуясь чипсами, венскими сосисками, сардинами и пончиками. Прежде даже Манхэттен, куда зачем-то пару раз их заносило, казался заграницей; их миром был Бруклин. И вот теперь они катили по просторам Америки, по самым ее задворкам.

— Черт подери, какая страна! — говорил Нино. — Какая страна! Здесь возможно все, абсолютно все!

Ну конечно. У тебя есть машина, связи, деньги. Так что все возможно. По тому же принципу устроены политические механизмы, породившие всяких там Кеннеди и удерживающие у власти людей вроде мэра Дейли.

— Даже если она выглядит так, — добавил Нино (к тому времени они оказались в Аризоне), — будто Господь здесь присел на корточки, пернул, а потом поджег.

Нино влился в новый мир совершенно естественно, будто всегда существовал в нем: стал во главе целой вереницы пиццерий, цепи фаст-фудов, размещающихся в торговых центрах, букмекерских контор; стриг купоны. Казалось, что они никуда не уезжали, думал Берни, только теперь, выглядывая из окон, они видели голубое небо и пальмы вместо подвесной железной дороги и пестрой рекламы ресторанов на стенах зданий.

Берни Роуз ненавидел здесь все. Ненавидел бесконечную вереницу погожих дней, ненавидел замусоренные улицы и шоссе, все эти так называемые сообщества — Бел-Эйр, Брентвуд, Санту-Монику, претендующие на независимость и одновременно высасывающие ресурсы Лос-Анджелеса.

При всем при том он никогда не считал себя политиком.

Самое интересное, эти чувства сделали его добрее. Доброта не оставляла его, когда он выезжал собирать дань с каких-нибудь домиков на колесах. Он стремился понять, поставить себя на место других.

«Ты что-то размяк, мальчик мой», — заметил ему дядя Айвен, единственный человек с восточного побережья, с кем Берни продолжал общаться. Но он не размяк. Он просто начал замечать, что у некоторых людей нет ни малейшего шанса преуспеть в жизни — и никогда не появится.

Сидя в «Чайна белл» за третьей чашкой чая и пощипывая краешек слишком горячего блинчика с овощной начинкой, Берни размышлял о парне, который начал охоту на Нино.

— Все нормально, мистер Роуз? — спросила его любимая официантка Май Июнь. (Когда он спросил ее о происхождении имени, она ответила: «У моего отца не было почти ничего, кроме чувства юмора, которым он чрезвычайно гордился».) Когда она что-то произносила, даже подобное фактическое ритмичное утверждение с повышением тона, ему казалось, что льется стих или музыка. Он заверил ее, что еда превосходна, как всегда. Почти тут же Май Июнь принесла и закуску — креветки с пятью соусами.

Ладно. Пока расправимся с ними.

Нино, очутившись в стране чудес, вдруг начал воображать себя чертовым режиссером, не просто хорошим наладчиком бизнеса (а ведь он был одним из лучших), а влиятельным человеком. Подобные беспочвенные амбиции витали здесь повсюду: в воде, в воздухе, в непрерывном потоке солнечного света. Они проникали в тебя подобно вирусу и не поддавались искоренению: собака американской мечты превращалась в дикую собаку динго. Итак, Нино собрал банду, вернее даже, ему ее навязали; потом выкормил ее — возможно, для того же, кто ему ее навязал. Привел водителя.

Не слишком трудно будет пройти по оставленным следам. Конечно, сразу, навскидку, он не знает, кому позвонить. Но найти номера не проблема. Берни и сам уже воображал себя влиятельным человеком, которого ждет большое будущее; только прежде, чем отправиться в путь, нужно разобраться с этим лучшим водителем.

Рядом материализовалась Май Июнь, снова налила чая ему в чашку, спросила, не желает ли он чего-нибудь еще.

— Отменные креветки, — похвалил Берни. — Просто бравые креветки!

Засвидетельствовав почтение кивком, Май Июнь удалилась.

В то время как Берни Роуз уплетал блинчики и креветки, Водитель подбирался к «лексусу», стоящему на стоянке по соседству. Сигнализация на машине была отключена.

Мимо скользнул патрульный автомобиль, на миг замедлился. Водитель облокотился на капот «лексуса», как будто это была его собственная машина; услышал треск рации. Полицейские проехали дальше.

Водитель выпрямился и шагнул к окну «лексуса».

Руль был заблокирован «клюкой», однако сама по себе машина Водителя не интересовала. Ему потребовалось меньше минуты, чтобы вскрыть дверь. Внутри все находилось в безукоризненном порядке: сиденья чистые и пустые; на полу ничего не валялось; совсем немного крошек, чашка, салфетки, шариковая ручка, аккуратно вставленная в кожаный футляр на приборной панели.

То, что искал Водитель, нашлось в перчаточном ящике: документы на машину.

Бернард Вольф Розенвальд.

Живет в каком-то месте с лесным названием в Калвер-Сити — возможно, в многоквартирном доме за бесполезными воротами.

Водитель приклеил к рулю один из купонов на пиццу, предварительно изобразив на нем улыбающуюся рожицу.