2
Приемная гинеколога находилась на улице Греца в Немецком квартале, приятной, обсаженной рожковыми деревьями и норфолкской сосной. Фамилия его была Кляйнхольц. В молодые годы он имел практику на проспекте Гранд-Конкурс в Бронксе и был близок к коммунистической партии. Сония напоминала ему о тех давних временах.
— Твой отец стоит у меня перед глазами как живой, — сказал он, выписывая ей желанный рецепт. — Дьявольский был красавец.
— Да, он всегда выглядел обольстительно, — согласилась Сония. — Потому-то мама глаз с него не спускала.
У нее было ощущение, что Кляйнхольц вряд ли бы так запросто назвал отца дьявольским красавцем, будь ее папаша белым. Но она уже устала вести счет, а в нынешней ситуации доктор Кляйнхольц был непогрешим. С молчаливым выражением благодарности она взяла рецепт, подавив страстное желание тут же посмотреть, что он написал и сколько таблеток назначил. Они были от недомогания, связанного с месячными, но Сония иногда пользовалась ими, чтобы воспрянуть духом, а еще она делилась ими со своим другом Бергером.
— Возвращалась когда-нибудь в Бронкс со времен нашего соседства? — поинтересовался доктор Кляйнхольц.
В Бронксе она прожила только первый год своей жизни. После этого Барнсы были некоторым образом в бегах, меняя города и работу каждый раз, когда ФБР или местные борцы за расовую чистоту находили их, чтобы навесить что-то несусветное. Они искали пристанище в промышленных городах: в Янгстауне, Детройте, Дулуте, Окленде, Такоме. В своих странствиях в шестидесятые годы они наблюдали, как исчезает рабочий класс, взлет и крах «новых левых».
— Побывала однажды, — ответила она. — Теперь это практически латиноамериканский район. То, что от него осталось.
— А было замечательно. — Доктор Кляйнхольц грустно засмеялся. — Надеюсь, ты помнишь.
Она ничего не помнила. Разве только рассказы о том, что в те времена это было одно из немногих мест, кроме Гринвич-Виллидж, где смешанные пары, наподобие ее родителей, могли чувствовать себя спокойно. Домовладелец был прогрессивным человеком, симпатизировал партии. Комендант, старый мексиканец, был ранен в Гражданскую в Испании.
— Да, чудесно, — согласилась она.
Все так говорили. Почти все старые леваки испытывали ностальгию. Если все было так чудесно, думала она, тогда против чего они бунтовали?
Кляйнхольц кивнул и медленно поднялся из-за стола, чтобы попрощаться с ней за руку. В Израиле хватало реликтов прошлого, и док явно был одним из них. Со своими очками на кончике носа, белым халатом и стетоскопом он выглядел как семейный доктор из фильма тридцатых годов.
— Позволь спросить: что это за узор у тебя на ногах?
Она засмеялась:
— Это нарисовано хной. Когда работала в Байдоа, в Сомали, мы раздобыли ее у местных женщин. Просто ради забавы.
— Тогда ладно, — сказал доктор Кляйнхольц. — А то я боялся, что это татуировка.
— Нет. Всего лишь хна.
На улице Эмек-Рефаим была аптека, там она и предъявила рецепт. Кляйнхольц выписал ей двадцать таблеток. Заодно купила несколько пластиковых калоприемников, ватные тампоны и баночки жидкого питания, чтобы не являться с пустыми руками.
Она жила в нескольких кварталах оттуда, в Рехавии. Дома она приняла душ и переоделась, как обычно делала, идя в палестинскую часть города, в майку и брюки, сверху широкая нубийская накидка, на голове платок. По ту сторону границы подобный наряд был как плащ-невидимка. На израильской стороне арабские рабочие иногда оглядывались на нее, удивляясь, что может здесь делать арабская женщина, одна среди евреев.
Она доехала на автобусе до Яффских ворот. Там еще толпилось множество паломников, прибывших на Пасху. Сония обошла их, пройдя тихими дворами армянского монастыря в Тарик-аль-Зат. На базаре у мечети Хан-аль-Султан купила конфет, леденцов и фруктов.
Сония направлялась на Тарик-Баб-аль-Назир, древнюю узкую улочку, ведущую к воротам Надзирателя, через которые доступ к мусульманским святыням был открыт как для верующих, так и для неверующих. Ее друг Бергер жил в крохотной квартирке с садиком и видом на дворы Рибат-аль-Мансури, потерявшего былой блеск дворца, который был построен султаном из династии Айюбидов семьсот лет назад для суфийских паломников, а ныне превращен частью в тюрьму, частью в руины, частью в жилые помещения.
До 1967 года в этой квартирке жил суфийский шейх, американский еврей по имени Абдулла Уолтер. Как знатный новообращенный, Уолтер пользовался покровительством самого великого муфтия аль-Хуссейни.
После Шестидневной войны жилище получило другого хозяина. Уолтер уехал в Калифорнию и умер там, оставив квартирку Тарику Бергеру, своему другу и ученику. Муниципалитет снес половину здания и замуровал окна, выходящие на Храмовую гору. Нынешним владельцем этого места был армянин-униат, изготовитель изразцов, который держал лавку на Виа Долороза.
Чернокожие дети в белом смотрели, как она идет со своей корзинкой по галерее и заходит во двор. Когда-то в доме напротив размещалась суданская стража Аль-Аксы, и чернокожие до сих пор жили по соседству. Воображение рисовало Сонии, что темнокожие жили тут всегда с древних времен, с древнейших — вплоть до кушитских воинов фараона.
В тот день она принесла для самых маленьких шариковые ручки.
— Привет! — сказала она двум мальчуганам, подбежавшим к ней. — Как поживаем?
Подбежали еще четверо малышей, которых она оделила шариковыми ручками, прежде чем подняться наверх.
В квартире было сумрачно и чувствовалось, что жгли ароматические палочки. Тарик Бергер лежал на диване, обложенный подушками. Рядом, вверх обложкой, раскрытая книга — «Мегре в отпуске» Сименона.
Она сложила сумки в углу, рядом с раковиной и плитой.
— А вот и пасхальный кролик, — сказала она. — Принес кое-что, что может тебе понадобиться. Есть можешь?
— День или два не мог. Как дальше будет, не знаю. — Он сделал безуспешную попытку приподняться. — Можно поинтересоваться, — натянуто спросил он, — пасхальный кролик принес калоприемники?
— А как же.
Она смотрела, как он закуривает любимую местную сигарету. Тыльная сторона его тонких удлиненных ладоней была покрыта веснушками и поражала извивами вздутых вен.
— Какой жалкий конец, — беспечно сказал он. — Чертовски унизительно.
— Тебе нужно уехать куда-нибудь, где будет удобно.
— Всегда хотел умереть здесь, — сказал он. — Теперь так не думаю.
— У тебя есть деньги на дорогу?
Не отвечая, он помахал ладонью, отгоняя дым. Она взяла у него сигарету и сделала затяжку.
— Я могу найти сколько-то, — сказала она. — Меня тут пригласили разок выступить в Тель-Авиве. Платят прилично.
Она достала таблетки, отсыпала несколько себе про запас и протянула пакетик ему:
— Эй, разве ты тоже мучишься? Да?
Он рассмеялся и забрал у нее таблетки:
— Это я мучусь. А талант мученика мне не дан.
Она сунула в рот две таблетки и запила глотком минеральной воды из бутылки.
— Что дальше будешь делать, дорогая? — спросил он. Они не виделись несколько дней.
Она надула щеки и выдохнула:
— Не знаю, Бергер.
— Чего бы тебе хотелось больше всего?
— Больше всего мне хотелось бы вернуться на Кубу. Постоянно о ней скучаю.
— А тебя примут обратно?
— Может быть. Наверное.
— Но долго это не продлится.
— А вообще-то, я думала работать в секторе. Но сейчас там такая религиозность! Меня это немного беспокоит.
— Подвел я тебя, — сказал Бергер.
— Не жалей меня. Не жалей себя. Это принцип, на котором все держится, верно?
— От какого-нибудь заблуждения никто не застрахован.
— Понимаю, — сказала она.
Она познакомилась с Бергером до интифады, когда Старый город был ковром-самолетом. До Каира можно было взять такси. Все были приятелями — так, по крайней мере, внешне казалось. Это было «к востоку от Суэца», открывшийся Сезам вонючих сокровищ, где «злу с добром — цена одна». Она никогда не понимала этой строчки Киплинга, пока не попала в Иерусалим.
Тот год был одним из тех, когда ей особенно не везло с работой. Она нашла место гардеробщицы в ресторане в Верхнем Ист-Сайде в Нью-Йорке и пела где попало, куда пригласят. Познакомилась с суфиями и через них с Бергером. Вместе они стремились познать Нетварный Свет.
— Знаю, что понимаешь, — сказал Бергер.
Все имеет свой конец, и для Бергера это плохо кончилось. Шебабы посчитали его педофилом за дружбу с арабскими детьми. «Гуш Эмуним» приглядывались к медресе; воинствующие сионисты запугивали армянина-домовладельца, который подумывал, не продать ли все им и не переехать ли к родственникам во Фресно. Гуши обнаружили живущего там в одиночестве Бергера, австрийца.
Потом он заболел. На палестинской стороне он не смог найти хорошего врача. Обращаться к врачу-израильтянину ему, по его словам, было как-то «совестно». Как, наверное, было бы совестно всякому соотечественнику Адольфа Эйхмана. В конце концов он попал во французский госпиталь в Каире. Через американские консульства в обеих частях города Сония попыталась выйти на каких-нибудь медицинских светил, но он не был уверен, что у нее получится.
— Через пару дней еду в Тель-Авив, — сказала она Бергеру. — Может, что-то выяснится. Потерпишь, пока меня не будет?
— Да, думаю, ничего не случится.
Она испуганно округлила глаза, сказала шутливо:
— Бедный мальчик. Ты же постараешься, хорошо?
Оба рассмеялись.
— Понимаешь, — сказал он, — я ухожу в ту же дверь, в которую вошел. Мне потребуются все знания, которые я приобрел в жизни, чтобы расстаться с ней.
— Используй их, — сказала она. — Ты счастливец, что приобрел их.
Особенно в Бергере ей нравилось то, что ему можно было сказать все, что придет в голову. Он посмотрел на нее и покачал головой.
— Что же получается? — спросил он. — Я проповедовал. А теперь сам должен поступать согласно своим проповедям.
— Ничего не поделаешь, Бергер.
Он опустил зеленую занавеску, отгораживая спальную нишу от остальной комнаты, чтобы сменить пакет калоприемника.
— Ты еще в надежде? — спросил он.
В их маленькой группке выработалась своя манера выражаться.
Она открыла резную мавританскую дверь в крохотный, залитый солнцем двор и придвинула к ней свой стул. Посредине двора в пересохшей земле росла олива. Два изнывающих от жажды апельсиновых деревца в кадках стояли на шатком булыжнике. Небо было густо-синего послеполуденного цвета.
Сония вздохнула, наслаждаясь синевой, зеленью деревьев, дивной погодой. В эту минуту ей было хорошо.
— Да, — ответила она. — В надежде.
