— Пойми, — сказала ему на следующий день Сония, — ты должен сделать выбор. И не думаю, что ты способен выбрать меня.

— Ты лишь повторяешь как попугай то, что они велели тебе сказать.

— Я была бы твоей, если бы ты желал меня. Этого не случилось, потому что это невозможно. Раз ты презираешь то, во что я верю.

— Я не презираю твоей веры, — возразил Лукас. — На самом деле меня это в некотором смысле привлекает. И уж конечно, я не презираю тебя.

— А я думаю, презираешь. Разиэль говорит, что это стоит между нами. И так будет всегда.

— Ты обязательно должна рассказывать этому говнюку обо всем, что происходит в твоей жизни?

— Он мой наставник.

— Твой наставник! Боже ты мой! Он торчок и манипулятор. Импотент, потому что вечно под кайфом. Хочет, чтобы и у тебя не было никакой сексуальной жизни.

— Он завязал, Крис. И… прости, что говорю такое… что-то не заметила, чтобы ты особо воспламенился той ночью. Думаю, Разиэль прав насчет причины. Все потому, что ты отказываешься раскрыться.

— Спасибо, что извинилась.

Тем вечером она согласилась пойти с ним на концерт в Мишкенот, проходивший на открытой арене с видом на подсвеченные стены Старого города.

Струнный квартет русских иммигранток закончил свою программу ре-бемольным квартетом Шостаковича, тем самым, что был написан композитором в Дрездене и посвящен жертвам фашизма и войны и вместе с тем, неофициально, жертвам режима, который композитор притворно прославлял. Исполнительницы — четыре женщины с суровыми лицами; первая скрипка на редкость некрасива и играла с почти священнической сдержанной страстью. Лукас подумал, что она сама и ее игра неожиданно прекрасны. Яд-Вашем, ГУЛАГ, Газа, изгнание, жестокость, сострадание. Играя, она временами закрывала глаза, иногда они были открыты, и в них отражалась безмерная печаль. Слушать ее, подумал про себя Лукас, значило быть ближе к Шехине.

— Нельзя, — сказала Сония, — слушать эту музыку и не верить тому, что Бог действует через людей. И через свой избранный народ влияет на историю.

— Можно, — возразил Лукас. — Но конечно, верить приятней.

— Ах, Крис. Ну как еще тебя убедить?

— Искусство — не что-то сверхъестественное. Оно не религия. И даже не реальная жизнь. Это просто красота.

Он отвез ее обратно в Эйн-Карем. Выйдя из машины, она задержалась на мгновение:

— Я могу сделать тебя счастливым, если позволишь мне.

— Верю, Сония. Когда я с тобой, я счастлив.

Это было не совсем то, что он собирался сказать, и не совсем правда. Она была средоточием его желания и его одиночества.

— У нас родственные души. Это тянется много лет. Но пока ты не поверишь и не поймешь, будешь несчастен. Как сейчас.

— Может, ты и права.

Он отвел машину в гараж, который арендовал близ Яффских ворот. Квартира показалась особенно уродливой и холодной; ему мучительно недоставало квартирки Цилиллы в Немецкой колонии с ее деревьями и садами. Он постоял у окна, глядя на пустынные улицы Центрального Иерусалима под начавшимся мелким дождиком.

Следующий день был поприятнее, и в «Атаре» выставили столики наружу. Но Оберман занял свой обычный столик, внутри, возле кофеварок эспрессо.

— Собираюсь что-нибудь написать о Герцоге, — сказал Лукас своему соавтору.

— Он не вполне жертва иерусалимского синдрома. Но случай интересный.

— Человек интересный.

— Ты отождествляешь себя с ним? — спросил Оберман.

— Я не претендую на звание выжившей жертвы холокоста. Не думаю, что тут подходит слово «отождествлять». В нем что-то осталось от мальчишки, ждущего родителей под распятием. Ждущего там, где они его оставили.

— Понимаю.

— Что-нибудь коротенькое, — сказал Лукас. — Потому что он приехал сюда в поисках, так сказать, родственников. А его отвергли.

— «Презрен и умален». Хорошая идея. Напиши. — Оберман бросил на него критический взгляд поверх чашки турецкого кофе. — Ты неважно выглядишь. Не приболел?

— Думаю, нет, — ответил Лукас. Помолчал и добавил: — Ходил вчера вечером с Сонией на концерт.

— Хорошо. По крайней мере, они не отрезали ей все связи с внешним миром. И все же.

— Я им не позволю.

— Мой дорогой, они дадут ей доски и гвозди, и она сама построит для себя тюрьму. Жаль, что ты лично причастен. Но поверь, я понимаю твое положение.

— Из-за Линды? — Лукас покачал головой. — Забавно, а мне было трудно представить, чтобы ты чахнул по ней.

— Это потому, что я врач и, значит, ничего не чувствую?

— Извини, — сказал Лукас. — И еще извини, если можешь, что я так сказал, потому что мне плевать на Линду Эриксен. Мне было трудно представить, что она способна вызывать какие-то чувства.

— Линда — куколка. Типичная американская красотка без мозгов. Но можно увлечься куколкой. — Оберман помешал ложечкой сахар в крепчайшем черном кофе. — Интересно, о чем они с Циммером разговаривают? Вообще меня очень интересует Циммер. Кстати, Сония что-нибудь говорила тебе об эбонитах? Или о «Свиданиях» Климента? Знаешь о них?

— Где-то слышал. Очень давно. Кажется, еще в универе. Сония о них не упоминала.

— Нет? Не говорила ли она тебе, что в иной жизни вы с ней были эбонитами?

— Она говорила, что у нас родственные души. И заявляет, что знает мой тиккун.

— Разиэль одержим эбонитами. Скоро, если не ошибаюсь, ты услышишь о них от Сонии.

— Только этого не хватало!

— Эбониты были евреями-христианами, — сказал Оберман, — я имею в виду древних евреев, во времена еврейской церкви — церкви Иакова. «Свидания» были частью их Евангелия. Разиэль верит, что Де Куфф и Сония являются носителями душ эбонитов. Похоже, он верит, что и ты таков. Он верит, что мессия явится из этого рода. Вот почему он зациклился на Де Куффе. Во всяком случае, таково мое мнение.

— Ты действительно считаешь, что она настолько под влиянием Разиэля?

— Боюсь, что так. В данный момент. Но, думаю, она любит тебя. В конце концов, она же говорит, что у вас родственные души.

— Почаще бы говорила, — ответил Лукас.

Днем он поехал в библиотеку Еврейского университета посмотреть, не найдет ли там какой литературы об эбонитах и о «Свиданиях» Климента. Все издания, насколько он мог определить по каталогу, были на немецком. Имелась единственная монография на английском — краткий свод учений, представлявших Христа как еврейский гностический эон, который явился Адаму в виде змия, а затем Моисею. Душе Иисуса было предназначено постоянно возвращаться, пока при конце света он не явится окончательно, воплощенный в иной личности, в качестве мессии.

Прослеживая концепцию еврейских христиан, Лукас обнаружил, что Вальтер Беньямин написал о том, как Пикоделла Мирандола мистически выводил Троицу из «берешит», первого слова Бытия. Лукас испытал странное ощущение, увидев определенное сходство ситуаций: Беньямин был ментором его отца, человеком из отцовского круга.

Когда опустился вечер, он снова бродил по Старому городу. У дверей англиканского приюта и Христианского информационного центра толпились иностранцы. Тут же из темноты возникали уличные мальчишки, приставая к ним с ложными сведениями и неправильно указывая дорогу. Бродил нищий по имени Мансур, хватая иностранцев за лацкан и требуя бакшиш. Мансур был человек-легенда. Говорили, что глаза ему выколола сумасшедшая молодая американка, к которой он приставал. Многие палестинцы верили, что девчонка была подставная, что ее поступок был жестоким уроком, имевшим целью подорвать уверенность палестинского мужчины в себе, и что израильское правительство выслало ее из страны без наказания. На базаре Лукас отыскал старого палестинского знакомца, Чарльза Хабиба, который стоял за стойкой своего кафе.

— Пива нет, — сразу предупредил тот Лукаса.

— Нет пива?

— Пива нет. Мое уважение мученикам.

— Понятно. Но хоть ты есть. Так сделай мне чашечку кофе по-турецки.

— По-арабски, — напомнил Чарльз. — Как пишется? О Вуди Аллене пишешь или о меджнуне?

— О меджнуне.

— Хорошо. Я тебе говорил, что приезжает моя племянница из Уотертауна, штат Массачусетс? Она сможет научить меня американским методам. Мое дело будет оберегать ее от неприятностей.

— Зачем она приезжает?

— Моя сестра хочет, чтобы она посмотрела, как тут живется. Я им сказал: забудьте. Лучше ей ничего не знать об этом.

В зеркале за спиной Чарльза Лукас поймал беглый взгляд молодой блондинки. Он мог поклясться, что это была та же женщина, которую он видел в Хайфе, у Жонаса Герцога в бенедиктинском монастыре. Он повернулся и увидел удаляющуюся спину и светлые непокрытые волосы, выделяющиеся среди вечерних толп. Похоже, она направлялась к небольшому ответвлению на Виа Долороза, которое вело к площади перед храмом Гроба Господня. Секунду спустя ему показалось, что он увидел и Сонию, вроде бы узнал ее платок и очертание щеки.

— Мне надо идти, — отрывисто сказал он Чарльзу.

Он встал и последовал за мелькнувшими призраками. В столпотворении перед храмом их нигде не было видно. Обшаривая взглядом толпу, он предположил, что обе женщины, кающаяся грешница из Хайфы и Сония, ему просто пригрезились. Вместе с туристами он зашел в церковь.

К нему тут же подошел молодой человек в черном костюме и при соответствующем галстуке:

— Присоединитесь к нам на всенощное бдение?

По произношению он мог быть со Среднего Запада или канадцем.

Лукас посмотрел через плечо молодого человека, ища Сонию или ту, другую, женщину. Они исчезли в тени и пересекающихся приделах церкви. Плыл дымок ладана, дрожало пламя свечей. Десятое столетие храм не переставал чаровать душу.

— Может быть, — ответил Лукас.

— Тогда вы должны быть здесь, начиная с девяти часов.

— Хорошо, — сказал Лукас и обошел его.

В том маловероятном случае, если Сония и вправду решила присутствовать на бдении в храме Гроба Господня, она, скорее всего, отправилась бы наверх к эфиопской часовне. Но, поднявшись по ступенькам, ведущим к монастырям наверху, он обнаружил, что дверь туда заперта на засов.

Он не был в храме Гроба Господня с Пасхи, со дня, когда тут буянил меджнун. Полутьму заполняли паломники-иностранцы, и он предположил, что видение блондинки из Хайфы было навеяно их присутствием в городе. Или то было предостережение. Ангел одиночества, зовущий его в исчезнувший дом. Своеобразное движение времени вспять. А Сония привиделась просто потому, что очень хотелось ее видеть.

Паломники в благоговении бродили по храму, утопая в сумраке, ошеломленные происходящим и силясь поверить в его реальность. Лукас потерял счет времени. Когда он подошел к дверям, прежний молодой человек преградил ему дорогу:

— Боюсь, двери заперты.

— Что?

— Двери заперты. На всенощную.

Лукас тупо посмотрел на него.

— И будут заперты до четырех утра, — пояснил тот. Слащавая ухмылка исказила его заостренное пустое лицо. — А ключа, знаете, у нас нет.

К своему ужасу, Лукас понял, что попал на одно из тех ночных бдений, когда верующие обязуются оставаться в храме всю ночь. И то, что никто не имел ключа, было правдой. Его каждую ночь уносила с собой одна из двух назначенных для этого мусульманских семей и держала у себя до утра. Ни пожар, ни наводнение не могли заставить их выйти из дому. Он был замурован.

— Господи Исусе! — проговорил Лукас. — Ч-черт!

Молодой человек отступил с ужасом и отвращением. Волна незримого негодования прокатилась по сумрачной церкви.

— Думаю, можете попытаться найти священника, — посоветовал молодой человек с оттенком христианского смирения.

Лукас отправился на поиски. Но не нашел ничего, кроме ошеломленных туристов и сырых палат с оплывающими свечами. Это было все равно что пытаться найти путь обратно из загробного мира.

В конце концов Лукас наткнулся на группу коленопреклоненных палестинцев в рабочей одежде, окруженных всяким механическим оборудованием. Тут была огромная грязная серая труба, выглядевшая как некая тварь из голливудского фантастического фильма, гигантская личинка из космоса. Но арабы были так поглощены молитвой, что Лукас решил их не беспокоить. Он сел на уголок ступеньки возле крипты Святой Елены и задумался о своем ужасном положении. Паломники собирались у капеллы Франков на молитву. Они запели убогую нью-эйджевую молодию гнусавыми монотонными голосами, с кошмарным пафосом, словно собирались так голосить до утра.

Лукас вспомнил меджнуна. Если бы он, Лукас, впал в такое же исступление, если бы прыгал, кричал и визжал, то мог бы вселить в окружающих такой страх, чтобы его изгнали из храма, от греха подальше. С другой стороны, думал Лукас, оглядываясь по сторонам, сейчас он скорее подсуден власти шести христианских церквей, нежели Израильского государства, по крайней мере до наступления утра. За неподобающее поведение ему могут пригрозить страшными небесными карами или древними земными. Заточением. Дыбой.

Господи Исусе! Ч-черт!

Христиане энергично ныли. Вдруг их монотонное пение пронзил ни на что не похожий звук. Словно фальшивая нота какой-нибудь сверхъестественной расстроенной каллиопы, как если бы все нечестивые отбойные молотки ада вознамерились разнести вселенную.

Пронзительное эхо невообразимо усиливалось пустотами пещер храма, превращаясь в сумбурные стенания по древнему прошлому или, быть может, оглушительную двенадцатитоновую мессу, своего рода апологию проступков и причуд религии.

Лукас поднялся на ноги. Он чувствовал, что христиане громко протестуют, но не слышал их голосов за громовым священным шумом.

Палестинские рабочие, молившиеся возле Кафоликона, исчезли вместе со своим оборудованием. Приблизясь к капелле Франков, он увидел бесспорную причину происходящего. Православный патриарх избрал эту ночь для того, чтобы надраить свои каменные владения, — пропади они пропадом, эти еретики с их вигилией и напыщенным бормотанием. Организаторы вигилии — иностранцы, похожие на священников в мирском одеянии, — увещевали бригаду рабочих. По блаженным улыбкам арабов, не прекращавшим подачу пара, было ясно, что увещевания на них не действуют.

Стоявший у дверей молодой человек заметил Лукаса и прокричал ему:

— Вы можете поверить? Паровую очистку устроили! В эту ночь ночей!

Они с трудом слышали друг друга — приходилось кричать во всю мочь.

— Может быть… — надрываясь, выкрикнул предположение Лукас, — может быть, они готовятся к продаже!

И пошел искать уголок, куда можно было бы забиться, спрятаться от шума.