Девочки, Эстер и я сидим в столовой, чего не случалось давно. День благодарения и Рождество не в счет. Эстер раньше с нами за стол не садилась.

— Когда мы последний раз собирались вместе? — спрашиваю я.

— На Рождество, — отвечает Алекс.

Когда Алекс была маленькой, она сочинила рассказ, который мы потом читали гостям накануне Рождества, после чего торжественно называли автора. В этой истории рассказывалось об Иосифе, о том, что он делал в ту ночь, когда родился Христос. Иосиф спрашивал у мудрецов и домашних животных, как нужно заботиться о младенце, и каждый давал ему советы. В результате к моменту рождения ребенка Иосиф так разбирался в подобных вещах, что сумел по всем правилам запеленать младенца, чему его научил осел. Однако в прошлое Рождество, когда Джоани встала, чтобы прочитать рассказ, Алекс неожиданно вырвала листок у нее из рук. Не думаю, чтобы кто-то из гостей это заметил. Только наш ближайший сосед, Билл Тиг, который, решив, что сейчас Джоани прочтет молитву, склонил голову и закрыл глаза. Именно под Рождество Алекс увидела, как ее мать входит в дом чужого мужчины. Впрочем, теперь это не имеет значения, поскольку всей семьей нам уже не собраться никогда.

— Ну, — говорю я, — в таком случае ваше здоровье.

Никто не поднимает бокал. А Эстер пьет пиво. Она сжимает банку обеими руками, держа ее на коленях.

— Сид разве не голоден? — спрашиваю я.

Сид сидит в задней комнате и смотрит телевизор, и о нем никто не вспоминает, отчего мне неловко. Наверное, Алекс велела ему держаться от меня подальше.

— Ничего, с ним все в порядке, — отвечает Алекс. Мы принимаемся за обед, который я приготовил сам: салат, жареная курица, рис и брокколи под голландским соусом. Я изо всех сил сдерживаюсь и жду, когда кто-нибудь похвалит мою стряпню.

— Ладно, мы ему оставим. Захочет есть, придет. Эстер вилкой вытаскивает из своего салата кусочки помидоров и авокадо и складывает их на краю тарелки. Девочки поливают свой рис соевым соусом. Эстер кладет в него кусок масла.

— Вы звонили в школу? — спрашивает у меня Эстер. — Девочки пропустили много занятий.

— Да, — отвечаю я.

— Алекс, когда ты уезжаешь?

— Она не уедет, — говорю я.

— Ай, — сокрушается Эстер. — Тогда жди беды. Попомните мои слова. И очень скоро.

— Эстер, ты не могла бы выражаться яснее?

Она качает головой:

— Если только… если только.

— Эстер, договаривай. Ты хочешь остаться с нами? В таком случае так и скажи.

Девочки перестают есть и смотрят на нас. С тех пор как я заставил их взять мать за руку, они смотрят на меня так, словно я стал совсем другим. Они смотрят на меня как на своего отца.

— Да, я хочу остаться. У вас. Вот, договорила. — И сует палец в банку с пивом.

— Ну и прекрасно, — говорю я. — Оставайся.

Она ничем не показывает, что довольна. Девочек это, по-видимому, вообще не интересует.

— Я хочу уйти, — говорит Эстер. — Я не хочу есть здесь.

— О’кей. — отвечаю я.

Она собирается забрать свою тарелку.

— Оставь. — говорю я. — Я сам уберу.

— Нет, я еще доем.

Эстер забирает тарелку и пиво и уходит на кухню. Через минуту оттуда слышится дружный крик: «Колесо! Фортуны!»

Под потолком раздается стрекотание геккона.

— Я не поеду в интернат? — спрашивает Алекс.

— Нет, — отвечаю я. — Ты будешь жить дома.

В мою тарелку садится термит и карабкается на рисину.

— Ты заметила, что Сид все время что-нибудь сует в рот? — интересуюсь я. — То свои волосы, то рубашку, то кошелек?

— Как младенец, — говорит Алекс. — Да, заметила.

Еще один термит ползет по моему бокалу. Все, они до нас добрались. Обеденный стол ярко освещен, и они летят на свет. Девочки вынимают термитов из своих тарелок. Скотти выложила несколько штук на столе, оборвав им крылья.

— Они похожи на червяков. — говорит она.

В нашем доме есть все, что нужно термитам: влага, сырость, еда. Если так будет продолжаться, придется накрыть дом тентом и пустить газ, чтобы они сдохли. Интересно, а мы где будем жить? Я представляю себе, как мы бродим по улицам. Алекс выковыривает термитов из риса, Скотти снимает их с курицы: острый красный соус обжег им крылья. Я встаю и выключаю свет в столовой, затем включаю освещение бассейна. Термиты полетят туда и утонут.

Мы продолжаем обедать в потемках. Я почти не могу отличить дочерей друг от друга. Одна из них рыгнула. Обе смеются.

Я делаю глоток вина, и мой бокал напоминает мне о матери, о том, какой сюрприз я ей устроил в День матери в детстве. Я приготовил завтрак и подал ей в постель. Положил лист салата в красный винный бокал, насыпал мюсли и залил молоком. Я думал, что здорово это придумал, потому что там было все, что ей на самом деле нужно: хлопья и элегантная сервировка. Увидев мой подарок, она рассмеялась — тогда я был уверен, что от восторга. Я смотрел, как она ест мюсли и зеленый, пропитавшийся молоком салат. Раньше, когда мои девчонки были помоложе, я поражался тем дурацким подаркам, которые они мне дарили, тому, до чего по-своему они понимали мои желания, но их подарки были, по крайней мере, безопасны. Например, карты, и все.

— Слушайте, почему в День отца вы не устраиваете мне сюрпризов? — спрашиваю я дочерей.

— Ты же не любишь шум, — говорит Алекс.

— Ты же не любишь мусор, — вторит ей Скотти.

— А теперь люблю, — говорю я. — Так и знайте. Мне нравятся шум и мусор.

— О’кей, — говорит Скотти.

— Неплохо, — говорит Алекс. — Я про курицу.

Эта похвала наполняет меня гордостью. Я чувствую себя Иосифом из сочинения Алекс. Я научился думать о других. В конце ее сочинения Иосиф помогает младенцу срыгнуть, потом укачивает на руках. «Не плачь, малыш, — говорит он. — Я с тобой».

Пока девочки уносят посуду, я беру тарелку с едой и иду к Сиду. При виде меня он снимает ноги с кофейного столика, продолжая говорить по мобильнику. Я собираюсь уйти, чтобы не мешать, но слышу, как Сид говорит кому-то «пока».

— Ты с мамой говорил? — спрашиваю я.

— Не-а, — отвечает он и смотрит на тарелку в моих руках.

Я протягиваю ему еду.

— Спасибо, — говорит он.

— Мог бы и с нами поесть.

— Все нормально, — отвечает он.

На его лицо падает свет от телевизора, и оно становится сначала голубым, потом зеленым, потом черным. Я хочу включить свет, но, заметив ползущего по экрану термита, вспоминаю, что лучше сидеть в темноте.

— Слушай, — говорю я, — я ценю твое желание не мешать, но забудь. Просто веди себя нормально, и все. Так-то лучше.

Сид вновь водружает ноги на кофейный столик. К подошвам его обуви прилипла грязь.

— У вас с Алекс все в порядке?

— Ага, — отвечает он. — А что?

— Скотти сказала, что ты ушел с ее подругами.

— Ой, ради бога, на кой черт мне эти девчонки? Покурили, и хватит.

— Отлично, Сид. Рад слышать, что ты угостил девочек травкой.

— Извините, — говорит он. — Я забыл, что вы… вроде как отец.

— Почему мать тебя выгнала? — спрашиваю я.

— Ей не понравилось, что я сказал.

— А что ты сказал?

— Что смерть отца — это лучшее, что у нас было. Я не хотел так говорить, но так получилось.

Сид смотрит в свою тарелку и берет рукой кусок курицы.

— Зачем ты так сказал?

Его губы стали красными от соуса. Он жует, а я жду, но ждать приходится долго.

— Может, сядете? — с набитым ртом говорит Сид.

Я сажусь рядом с ним и тоже кладу ноги на кофейный столик, вернее, на круглый кожаный пуфик, поскольку Джоани считала, что нормальные кофейные столики уже не в моде.

«У Лары такой, она ставит на него поднос. Мне нравится», — сказала она.

«Не слишком практично».

«Зато красиво», — сказала Джоани.

На этом разговор о пуфике был закрыт.

Я смотрю на экран телевизора. Там спортивная студия, где женщины под музыку встают на скамейки и спрыгивают на пол. Тренер говорит: «И раз, два, напрягли!» — и показывает на свои ягодицы.

Сид переключает каналы. Мелькают лица, пока на экране не появляется бородатый мужик, рисующий луг.

— Хороший парень, — говорит Сид.

— Знаешь, Сид, у Алекс сейчас тяжелый период, так что…

Он не дает мне договорить:

— Да ладно вам.

— Может быть, тебе стоит о ней позаботиться, так же как она заботится о тебе?

— Она таскается за мной только потому, что нам не нужно друг друга утешать, — говорит Сид. — У нас поровну дерьма, на двоих.

Я думаю о себе и Джоани. Неужели люди перестали влюбляться?

— Ты собирался объяснить, почему ты сказал это матери, когда только что потеряла мужа.

— Ничего я не собирался, — говорит Сид.

— Сид, я прошу тебя.

— Хорошо, — говорит он, что-то выковыривает из зубов и глубоко вздыхает. — У меня есть, вернее, была подружка. Элиза. Нам было по пятнадцать лет. Мы вечно болтались вместе. Она была своя в доску. Та девчонка. Я ни разу к ней не приставал, хотя хотел, да и она, думаю, тоже была бы не против. — Сид вытирает рот бумажной салфеткой, комкает ее и швыряет в корзину для бумаг. Салфетка летит мимо. — Ну вот. Элиза часто у нас ночевала. Не в моей комнате. На диване в гостиной. Отцу она тоже нравилась. Они вечно друг над другом подшучивали. В тот раз отец угостил нас пивом, и мы были на седьмом небе от счастья — надо же, нам разрешили выпить пива! А потом он сказал мне шепотом, что пиво-то безалкогольное, что он просто хочет над ней подшутить, посмотреть, как она захмелеет от этого пива. Мы пили, Элиза шутила все больше, смеялась все громче, говорила разные глупости и даже споткнулась о ступеньку на кухне. Когда отец сказал ей наконец, что пиво без градуса, она принялась уверять, что всегда так себя ведет и градус тут ни при чем.

— Просто она растерялась.

— Ну да, наверное. Теперь, когда я об этом думаю, я знаю, что мы поступили как последние свиньи. Когда Элиза пришла в другой раз, отец предложил нам хорошего настоящего будвайзера. Мы выпили. Тут пришли приятели папаши поиграть в покер. Мы с Элизой пошли в мою комнату и стали слушать музыку. Мы здорово надрались, так что нас можно понять. В общем, это было неизбежно. — Сид улыбается. — Помню, какое облегчение я тогда почувствовал. Понимаете, нам больше не нужно было притворяться, что мы всего лишь друзья.

Я думаю об Алекс. Интересно, какие у нее отношения с Сидом?

— Ну вот, тут все и случилось — ну, не буквально все. Мы просто целовались, но очень — как бы это сказать? — увлеченно. И вдруг краем глаза я замечаю, что в дверях кто-то стоит. Мой папаша. Я лежал на полу, Элиза сидела верхом на мне, мы оба были в одежде, но движения были как если бы мы уже перешли к делу. А папаша стоял и смотрел на нас, а потом я заметил, что смотрит он не на меня, а на Элизу, вернее, на ее спину, и не сразу заметил, что я смотрю на него. Потом я столкнул Элизу с себя, а у папаши был какой-то странный взгляд. Словно это его застали врасплох. Элиза так и сидела на полу. Не помню, что она сказала или сделала. Тут папаша говорит: «Элиза, тебе лучше ночевать в другом месте». Сказал и стоит молчит. Элиза встала и пошла спать на свой диванчик в гостиной. Когда она ушла, отец бросил на меня странный взгляд — только злости в нем не было, скорее смущение, словно его застали за чем-то постыдным. Потом я пошел спать. Я был счастлив, но вместе с тем боялся, что отец все расскажет матери и та больше не разрешит Элизе у нас ночевать. Мы же теперь уже были не просто друзья.

Сид некоторое время смотрит на экран, а потом ровным, бесстрастным голосом рассказывает, что было дальше. Таким я не видел его еще ни разу. Из его речи исчезли сленг и шутки. Он говорит, глядя в телевизор — на художника, чей голос тоже звучит приглушенно, гипнотизирует.

Сид рассказывает, как его отец вошел в гостиную, где спала Элиза. Как она проснулась, почувствовав, что он навалился на нее и начал целовать, а потом срывать с нее одежду. Как на следующий день и потом в течение нескольких недель она избегала смотреть Сиду в глаза, а он решил, что чем-то ее обидел. Наконец она ему все рассказала. Сид разозлился и не поверил. Элиза сказала, что ей плевать, верит он ей или нет. Тогда Сид ей поверил и возненавидел своего отца, а заодно мать за то, что она любила отца. Когда отец погиб, Сид ей все рассказал — и об истории с пивом, и о поцелуях, и о том, как отец полез к его подружке. К его девушке. Вот и все.

— Алекс об этом не знает, — говорит он. — Она думает, что мать выгнала меня из дома просто потому, что не помнила себя от горя.

— Почему ты не рассказал Алекс?

— У нее своих проблем хватает, вы же сами сказали.

— А мне почему рассказал?

— Потому что вы меня об этом попросили. И вообще, чтобы не смотрели на меня так, словно я сейчас начну палить из пистолета.

— Мать поверила? — спрашиваю я. — Когда ты ей все рассказал?

— Нет, конечно.

Сид опять листает каналы. Жираф, отрывки из какого-то мультика, сварщик, судебный пристав показывает судье «о’кей».

— Зачем ты ей рассказал? Зачем ты ей рассказал после смерти отца?

Сид выбирает канал: диктор новостей рассказывает об ужасном землетрясении в Эфиопии, на бегущей строке я читаю: «До вручения „Оскара“ осталось пять дней! До вручения „Оскара“ осталось пять дней!»

— Потому что я ее уважаю, — отвечает Сид. — Отец обращался с ней по-свински. Он всех держал в напряжении.

— Но ты разрушил ее жизнь, — говорю я и думаю о Джули. Она бы точно сломалась, если бы узнала о Джоани.

— Ничего я не разрушил, — говорит Сид. — Пусть знает то, что знаю я. Я ведь все равно люблю отца, потому что не всегда у нас все было плохо, было и что-то хорошее, верно? — Сид в первый раз поднимает на меня глаза. — Или из-за него я теперь должен возненавидеть весь мир?

Я стараюсь смотреть ему в глаза, но, заметив слезы, отвожу взгляд. Я не должен смотреть на него, когда он плачет. Никто не должен. Я смотрю на диктора.

— Ты ничего никому не должен, — отвечаю я. — Можешь скучать по нему. Можешь любить.

Краем глаза я вижу, что Сид смотрит в потолок. Я встаю.

— Спасибо. — говорю я. — Спасибо за то, что рассказал.

— Ладно, чего там. — кашлянув, отвечает он.

Я прошу его не включать свет, потому что термиты, и желаю ему спокойной ночи. Я направляюсь к двери. У меня тяжело на душе, и хочется что-то сказать, чтобы ему стало легче. Не плачь. Я с тобой.

В дверях я оборачиваюсь:

— Тебе тут не холодно? У нас полно одеял. Если нужно, бери.

— Не надо, все нормально, — отвечает Сид. — Мне тепло.

— По телевизору, наверное, много интересного показывают? — спрашиваю я. — Познавательного и поучительного? — (Сид закатывает глаза и еле сдерживает улыбку.) — Ну смотри дальше.

— Как вам мультболезни? В рекламных роликах теперь герпес или грибок на ногах. Теперь они мультпер-сонажи. Орут, бегают, дерутся. Бред. Видели?

— Видел, — говорю я.

Сид смотрит мне в глаза:

— Не понимаю, почему нельзя просто взять и сказать, какими лекарствами лечится эта болезнь. Отвратительные мультяшки. Просто скажите, что чем лечить.

Сид снова отворачивается к экрану, и я ухожу, оставив его одного в темной комнате.