Мы сидим на открытой террасе, потому что именно там нашли Скотта, когда подъехали к дому: он сидел в плетеном кресле и со стаканом, балансирующим у него на колене. Мне видно, как в нижнем дворике Скотти ведет бабушку под руку по саду и показывает ей то на одно, то на другое. «Камень. — говорит она. — Пруд». У матери Джоани болезнь Альцгеймера, и Скотту приходится самому заниматься и женой, и сиделкой, и домом. А еще он обожает плавать в бассейне. Я не раз смотрел, как он плавает: когда он выныривает, глотая воздух разинутым ртом, в круглых плавательных очках и купальной шапочке, то на лице у него точно такое же выражением, как у человека на картине «Крик» Эдварда Мунка. Другое из его многочисленных хобби — выпивка. Это у них семейное. Я сразу почувствовал запах виски, когда он увидел Скотти и сказал: «Бинго!» Он всегда так приветствует младшую внучку.

Я рассказал ему наши новости и отдал завещание, которое он сейчас и читает. Сид держится в сторонке и молчит, за что я ему очень признателен. Потом, присмотревшись, я вижу, что парень, нацепив черные очки и надвинув на глаза свою черную кепку, попросту спит в шезлонге. Алекс примостилась у его ног. Мне не нравится, что она не отходит от Сида ни на шаг.

— Ни черта не понимаю. Как будто другой язык. — ворчит Скотт, перелистывая страницы завещания.

— Я вам объясню, — говорю я.

— Давай.

— Это завещание о жизни. У вас такое тоже есть.

— Есть, но оно написано нормальным языком, а здесь какая-то тарабарщина. Это все равно что по-корейски читать.

Скотт трясет листками, глядя на меня и Алекс.

— Я уверен, что ваше написано точно таким же языком. Хотите, я вам все объясню?

Он пропускает мои слова мимо ушей и вновь погружается в чтение; наверное, он не хочет слушать мои объяснения. Он меня никогда не любил. Когда мы с Джоани еще только собирались пожениться. Скотт предлагал мне поддержать его бизнес-проекты, но я ответил, что никогда не веду бизнеса с друзьями и родственниками. Конечно, это был всего лишь предлог; я не хотел ввязываться в грандиозные планы будущего тестя, большая часть которых относилась к ресторанному бизнесу. Пришлось стерпеть все бесчисленные попытки убедить меня в том, что такой-то или такой-то городок может стать новым Уайкики. Один раз я даже сделал вид, что согласен — просто так, чтобы отвязаться. Слава богу, мне хватило ума не поддаться на уговоры.

— Тарабарщина, — бормочет Скотт.

— Давайте я вам помогу, Скотт. Я понимаю, юридический язык очень сложный. Мне он знаком хорошо, это моя работа.

Я вспоминаю строки из завещания Джоани, похожие на призывы «я» умирающего к «я» живому и здоровому. «В случае, если я окажусь в состоянии глубокой комы, прошу не поддерживать во мне жизнь никакими искусственными средствами, равно как и соответствующими процедурами. Я отказываюсь от процедур, направленных на поддержание во мне жизни, от искусственного питания и дыхания, а также от ухода за мной». Меня всегда поражало то, как Джоани выразила эту фразу: «Я не хочу, чтобы за мной ухаживали, дабы поддерживать во мне жизнь». Джоани словно не желает, чтобы о ней заботились. Эту часть завещания Скотт понял, ту часть, где его дочь ясно заявляет, что не хочет жить.

— Может быть, вы хотите, чтобы я вам что-нибудь разъяснил? — снова спрашиваю я. — Понимаете, это прямые инструкции, в которых Джоани указывает, какие медицинские процедуры она хочет получить, а какие, как в данном случае, не хочет. Например, она отказывается от искусственного дыхания, от…

— Не хочу этого слышать. Я все прекрасно понял. Здесь говорится, что она не желает, чтобы вокруг нее вился рой родственников, ожидающих, когда она скиснет, как молоко. Она не желает, чтобы доктора делали вид, что занимаются лечением, и заявляет, что хочет переехать в другую больницу.

— Дед, — говорит Алекс, — ты в своем уме?

— В своем. Я уже ко всему подготовился и рад, что Джоани хватило ума написать завещание. Моя девочка совсем не эгоистка и очень храбрая! — дрожащим голосом выкрикивает он. — Она всегда была сильнее, чем ее брат. Барри только ноет и ничего не делает. В шестнадцать лет он выглядел на тридцать. Черт его знает, может, он гомосексуалист.

— Никакой он не гомосексуалист, — говорю я. — Он любит женщин.

Я думаю о Барри. Он всегда был мягким, тихим, розовощеким. Сейчас Барри занимается йогой и еще чем-то под названием «будокон» и стал поджарым и подвижным, как дикий зверь.

— Джоани сильнее тебя, Мэтт, — продолжает Скотт. — За один год она пережила столько, сколько тебе не пережить и за десять лет! Сидишь в своем офисе да считаешь денежки. Может быть, если бы ты купил ей собственный катер и всякое необходимое снаряжение или почаще отпускал бы поболтаться по магазинам, она не связалась бы с таким опасным спортом. Если бы ей было чем заняться дома.

— Дед… — говорит Алекс.

— А ты, Александра? Набрасывалась на мать, хотя та хотела всего лишь немного тебя расшевелить. В Джоани всегда кипела страсть! Она у меня хорошая девочка, — повторяет он, словно кто-то пытается ему возразить. — Я ей никогда этого не говорил. А сейчас говорю!

Скотт встает и подходит к перилам, ограждающим веранду. Он стоит к нам спиной. Его плечи подергиваются. Упершись руками в бока, он смотрит куда-то вдаль, словно пытается определить погоду. Затем краем фланелевой рубахи утирает лицо, кашляет, сплевывает и оборачивается к нам:

— Эй, вы, хотите булочек? Я напек булочек. А выпить хотите?

В его глазах стоят слезы, руки засунуты в карманы, он нервно перебирает пальцами. Мне нравится смотреть, как плачут мужчины. Впечатляющее зрелище.

— Конечно, Скотт. Мы очень хотим булочек и чего-нибудь выпить.

Когда он уходит в дом, я смотрю на Алекс:

— Обиделась? Не обижайся, дед просто очень расстроен.

— Я знаю. Все нормально.

Однако по ней видно, что все далеко не нормально: лоб нахмурен, челюсти сжаты.

— Как это происходит? — спрашивает она.

— Что происходит?

— Ну… когда все отключают? В смысле, сколько потом времени?

Утром я говорил с доктором. Он сказал, что без аппарата искусственного дыхания Джоани продержится еще с неделю.

— Около недели, — отвечаю я.

— И когда это должно случиться?

— Врачи ждут только нас, — отвечаю я.

— О, — говорит Алекс.

Она машинально дотрагивается до Сида, но он не реагирует.

Скотти и бабушка возвращаются из сада. У каждой в руке пучок белого имбиря.

— Да, деду будет трудно пережить это в одиночку, — говорю я.

Скотти подводит бабушку к лестнице. Я никогда не умел разговаривать с Элис. Наши встречи напоминают ситуацию, в которой мне показывают младенца исключительно для того, чтобы посмотреть, как я буду реагировать.

— Привет, бабушка, — хором говорим мы с Алекс.

Она смотрит на нас. Возвращается Скотт и приносит булочки и поднос с напитками. Виски со льдом. Я даже не смотрю на то, что он предлагает Алекс. Я знаю, что в моем присутствии она пить не станет. Сид мгновенно просыпается и оглядывается вокруг с видом собаки, почуявшей мясо. Он тянется к подносу — я смотрю, как его пальцы обхватывают стакан. Заметив мой взгляд, он убирает руку и откидывается в кресле. Скотт бросает на него сердитый взгляд, и Сид отдает ему честь.

— Ты кто? — спрашивает его Скотт. — Откуда ты взялся?

— Это мой друг, — отвечает Алекс. — Он приехал со мной.

Скотт смотрит на Сида, затем поворачивается к Элис и протягивает ей стакан виски.

— Сегодня мы поедем навестить Джоани. — говорит он.

Элис расплывается в улыбке.

— И Чачи? — спрашивает она.

Сид разражается хохотом; Скотт так резко оборачивается и так крепко берет его за плечо, что я начинаю опасаться за жизнь парня.

— Замолкни, сынок, — говорит Скотт. — Или я пристукну тебя вот этой самой рукой. Можешь не сомневаться.

Я качаю головой и смотрю на Алекс и Сида.

Скотт снимает руку с плеча Сида и поворачивается к жене:

— Нет, Элис. Мы поедем к Джоани, к нашей дочери. Мы привезем ей все, что она любит. — Он бросает взгляд на меня. — Как ты думаешь, чего ей хочется, Элис? Это мы ей и привезем. Доставим прямо к постели.

— Джоани и Чачи, — нараспев произносит Элис. — Джоани и Чачи!

— Да заткнись ты, Элис! — рявкает Скотт.

Элис смотрит на него так, словно он собрался ее фотографировать. Она складывает руки, улыбается и так замирает на несколько секунд. Скотт прищуривается.

— Извини, старушка, — говорит он. — Говори что хочешь и сколько хочешь.

— Ну и потеха, — говорит Сид. — Обхохочешься. А у бабули неплохое чувство юмора. Только и всего. Может быть, она знает, до чего потешно выглядит. Мне кажется, что знает.

— Сейчас я тебе врежу, — говорит Скотт.

Его руки висят вдоль тела, мышцы напряжены, жилы вздулись. Я знаю, что сейчас он действительно ударит Сида, потому что он всегда так делает. Я видел, как он ударил Барри. Меня он, кстати, тоже ударил, когда я обыграл его в покер. Руки у него сжались в кулаки — узловатые старческие кулаки, в коричневых пятнах, похожих на старые ожоги и свидетельствующих о больной печени. В следующую секунду Скотт выбрасывает кулак — молниеносное, как бросок змеи, движение. Я вижу, как Сид вскидывает руку, чтобы закрыть лицо, но тут же опускает и вцепляется себе в штанину. Словно он и не собирался защищаться. В итоге мы имеем картину: удар в правый глаз, вскрик старшей дочери, испуганное лицо младшей, отец, который пытается всех утихомирить, и его теща, которая заливается визгливым смехом, как будто мы все специально для нее устроили тут цирк.