14
Я пытаюсь дать Алекс время, чтобы она сама извинилась за свое поведение. Мы сидим на кухне. Алекс пьет колу и ест хлопья, которые чем-то напоминают крупный кроличий помет.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я.
Она пожимает плечами и, не переставая жевать, подносит миску с хлопьями ко рту.
— Мама разрешает тебе пить содовую за завтраком?
— Она не видела, как я завтракаю.
— Где Скотти? — спрашиваю я.
Алекс опять пожимает плечами.
— Ну что ж, рад тебя видеть, Алекс. Добро пожаловать домой.
Она приветственно машет ложкой, затем встает и ставит пустую миску в раковину.
— Положи в посудомойку, — говорю я.
Алекс, ни слова не говоря, выходит из кухни, а я беру ее миску, споласкиваю в раковине и ставлю в посудомоечную машину. Алекс возвращается, разговаривая с кем-то по мобильнику. У нее в руках солнцезащитные очки, книга, полотенце и бутылка колы.
— Алекс, — говорю я, — нам нужно поговорить.
— Я иду в бассейн, — отвечает она.
— Отлично, в таком случае я иду с тобой.
— Давай.
Она спрыгивает в воду и несколько раз окунается, затем изящным движением отбрасывает мокрые волосы. Я прыгаю в воду рядом с ней, стараясь поднять фонтан брызг, и Алекс с отвращением смотрит на воду. Вода в бассейне холодная, солнце закрыто облаками. Я плыву среди качающихся на поверхности манговых листьев и коричневых трупиков термитов.
— К нам приедет Сид, — сообщает Алекс.
— Кто это?
— Мой друг. Я вас познакомлю. Я ему только что звонила и попросила приехать.
— Что за друг? Из твоего интерната?
— Нет, он здесь живет. Мы учились в одном классе, когда я ходила в школу на Пунахау. Я его сто лет знаю.
— Вот как? Ну хорошо.
— У него кое-какие проблемы. Думаю, он у нас задержится, потому что, когда начнется вся эта канитель, он будет мне нужен.
— Ладно, — говорю я. — Похоже, ты уже все продумала. Где он живет?
— В Кайлуа.
— А с его родителями ты меня познакомишь?
— Нет, — отвечает Алекс, глядя мне в глаза.
— С нетерпением жду встречи с твоим старым другом, — говорю я.
Мы слышим, как распахивается дверь, ведущая к бассейну. По мощенному кирпичом патио бежит Скотти в черном пеньюаре. На худеньком тельце пятна белого крема. Скотти вскидывает фотоаппарат и фотографирует Алекс.
— Ты что, охренела? — кричит та. — Немедленно снимай мою одежду!
— Не кричи на нее!
— А какого хрена она нацепила мой пеньюар?
— Ну и что, Алекс? Что в этом страшного? — Я смотрю на Скотти: зрелище и в самом деле страшноватое. Пеньюар висит на ней как на вешалке. — Скотти, иди переоденься. У тебя же есть свой купальник.
— Зачем?
— Скотти, я что сказал!
Она показывает мне средний палец — по всем правилам, как я ее учил, — и убегает.
— А ты делаешь успехи в воспитании, — замечает Алекс.
— Речь не о моих успехах и не о Скотти и твоем пеньюаре, а о тебе. Чем ты занимаешься в своей школе? Вместо того чтобы учиться уму-разуму, учишься напиваться?
— Да что в этом такого, папа? Уму-разуму я научилась давно, только вы, предки, этого почему-то не замечаете. Никто мне доброго слова не сказал — какая я молодец, как я справляюсь со всеми своими проблемами, как здорово я сыграла в том идиотском спектакле, который ни один из вас не удосужился приехать посмотреть! И что с того, что я умудрилась набраться именно в ту ночь, когда тебе вздумалось приехать? Что с того?
— Перестань, — говорю я. — Возьми себя в руки, успокойся.
— Открой глаза, папа! — говорит Алекс.
— В каком смысле?
— В таком, что ты ни черта не видишь и не знаешь.
Я хочу вернуться в школу.
Алекс поднимает лицо вверх, чтобы ее длинные каштановые волосы окунулись в воду. Когда она выпрямляется, волосы лежат у нее на спине, гладкие и блестящие. Алекс садится на ступеньку лестницы и начинает выбирать из воды термитов и раскладывать их рядками на краю бассейна.
— Почему Скотта намазалась кремом? — спрашивает она.
Я рассказываю ей все: о морских ежах, о португальских корабликах, о Лани Му.
— Бред какой-то. — говорит она.
— Ты должна мне помочь. Одному мне со Скотти не справиться, — говорю я, держась за край бассейна и болтая ногами в воде.
Алекс соскальзывает со ступеньки и уходит под воду, затем выныривает. К ее сверкающим волосам прилип маленький, похожий на бриллиант листик. Я снимаю его и пускаю плыть.
— Ладно, я с ней поговорю, — говорит Алекс, подставляя лицо солнцу и закрывая глаза. — Может быть. О чем-нибудь. Кто-то ведь должен с ней поговорить.
— Очень хорошо. Только не кричи на нее. Ты ее кумир, так что не кричи на нее, даже если она нацепила твою одежду. Кстати, зачем тебе черный пеньюар?
— Мне его мама подарила, — отвечает Алекс. — Я его ни разу не надевала.
— Вот и хорошо, — говорю я. — В общем, будь с ней помягче.
— Буду. Может быть. А может быть, и нет. Со мной никто не церемонился, и ничего, я справилась. Вон какая стала сильная — как бык.
Алекс поднимает руку и демонстрирует свои бицепсы.
Мне становится и смешно и грустно. Сейчас не время шутить. Сейчас в нашей жизни нет ничего веселого. И может быть, уже не будет. Пора сказать ей, что нас ждет.
Алекс опирается спиной о край бассейна и вытягивает под водой ноги. Я вспоминаю открытки с ее изображением. Почему Джоани разрешала ей сниматься?
— Маме стало хуже, Алекс.
— Немудрено, — замечает она.
— Выбирай выражения. Не говори того, о чем потом можешь пожалеть, как вчера. Мама уже не проснется. Врачи хотят отключить аппараты. Ты слышишь, что я говорю? Мы прекращаем борьбу.
Алекс неподвижна, она никак не реагирует.
— Ты слышала, что я сказал? Иди сюда.
— Зачем? Чего тебе?
— Ничего. Я просто хотел тебя утешить.
— Ах да. Ладно, утешил!
— Почему ты кричишь?
— Потому что хочу убраться отсюда! — Алекс хлопает руками по воде и морщится, потому что брызги летят ей в лицо. — Прекрати! — пронзительно кричит она. Ее мокрое лицо становится красным.
— Что прекратить? Я ничего не говорю.
Алекс закрывает лицо руками.
— Алекс. — Я хочу обнять ее, но она меня отталкивает.
— Я не понимаю, что происходит, — говорит она.
— Мы должны попрощаться с мамой. Вот что происходит.
— Я не могу.
Алекс делает два судорожных вдоха; ее плечи вздрагивают.
— Я знаю, — говорю я. — Нам всем придется через это пройти, так что давайте поддерживать друг друга. Что мы еще можем!
— А если она все-таки выживет?
— Поговори с доктором Джонстоном, он тебе все объяснит. Мама сама так хотела. Она оставила завещание, в котором говорит, что мы должны поступить именно так.
— Жуть какая, — говорит Алекс. По ее щекам текут слезы, голос срывается. — Нашел где мне об этом сказать! В бассейне!
— Прости. Прости, я все понимаю. Так уж вышло.
— Мне сейчас не справиться! — вопит она.
— Понимаю. Давай поедем к ней. Хочешь, прямо сейчас и поедем? Как скажешь.
— Нет, — говорит Алекс. — Я не могу так сразу. Мне нужно прийти в себя.
— Хорошо. — соглашаюсь я. — Вчера я думал о самых близких наших друзьях. О тех, кого следует известить. Я решил, что такие вещи следует сообщать лично, не по телефону. Из уважения к этим людям. К твоей матери. Ты не могла бы поехать со мной?
К этому времени мы с Алекс каким-то образом оказываемся на середине бассейна. Мы держимся на поверхности, двигая руками и ногами. Я вижу, что Алекс начинает уставать.
— Мы навестим наших друзей и расскажем о маме. Будем утешать друг друга и вспоминать, какая она была хорошая.
Алекс смеется.
— Ну да, это звучит сентиментально, но ведь мы встретимся только с самыми близкими друзьями, и еще с Барри, с бабушкой и дедушкой. Мы не будем у них задерживаться, а просто скажем, что нам всем предстоит. Но мне хотелось бы сказать им об этом лично.
— Я не поэтому смеюсь, — говорит Алекс.
— Так ты поедешь со мной или нет? Сначала к Рейсерам, потом к бабушке и дедушке.
Я давно все продумал — кому лично сообщить о нашей беде — и решил ограничиться лишь членами нашей семьи и теми, кто лучше всех знал Джоани и любил ее.
Вчера ночью, составив список адресов, я посмотрел на ту сторону кровати, где всегда спала Джоани. Ее подушки так же уложены одна на другую, как она любила. Я не привык спать один и даже теперь, когда в моем распоряжении вся кровать, стараюсь спать только на своей половине. Здесь мы с Джоани смотрели телевизор и обсуждали текущие дела. Именно в это время ночи мы начинали понимать, как хорошо мы знаем друг друга — как никто в целом мире. «Представляешь, что было бы, если бы кто-нибудь записал наш разговор? — смеясь, говорила Джоани. — Он решил бы, что мы свихнулись».
Но я помню и другие ночи — когда Джоани возвращалась домой после вечеринки со своими подругами и валилась на постель, распространяя вокруг себя запах текилы или вина. Иногда она приходила поздно, но абсолютно трезвая и тихо, одним грациозным движением ныряла под одеяло; от ее кожи пахло гарденией. Не знаю, может быть, меня в какой-то степени устраивало то, что она сама находила себе развлечения, давая мне возможность заниматься своими делами, то есть с головой уйти в заботы о том, чтобы что-то оставить посте себя — то, что заработано собственным трудом, а не просто перешло ко мне по наследству от предков. Да. В какой-то степени меня это устраивало, даже очень.
Алекс побледнела и тяжело дышит. В ее глазах такая боль, словно она о чем-то умоляет. «Я не могу тебе помочь, — хочется мне сказать. — Я не знаю, как тебе помочь».
— Держись, — говорю я.
Она молчит, а потом цепляется за мое плечо, как делала когда-то в детстве. Я плыву к мелкой части бассейна и тащу ее за собой. Мы подплываем к бортику, и я кладу руку на спину дочери. Выглядывает солнце и снова скрывается. Вода в бассейне становится темной, как в океане.
— Заедем сначала к Рейсерам, благо это совсем рядом, потом к бабушке и дедушке, а потом поедем в больницу, идет? Это разумный маршрут.
— Не понимаю, зачем все это, — говорит Алекс. — Ты же можешь просто позвонить. Не хочу говорить о маме со всеми подряд. Идиотизм какой-то!
— Алекс, я знаю, что на Рождество вы с мамой серьезно поссорились, но сейчас об этом нужно забыть. Все это пустое. Ты же любишь маму, а мама любит тебя.
— Не могу, — говорит она.
— Почему? Из-за чего можно было так рассориться?
— Из-за тебя, — отвечает она. — Мы поссорились из-за тебя.
Вновь появляется солнце. Его лучи ласково греют мне плечи.
— Из-за меня?
— Ну да, — говорит она. — Я просто очень рассердилась на нее за то, как она с тобой обращается. А ведь ты так ее любишь. — Алекс бросает на меня взгляд и сразу отводит глаза. — Она обманывала тебя, папа.
Я смотрю в лицо дочери. Оно неподвижно, словно окаменело, только ноздри гневно трепещут. Над нами слышится какой-то шум, словно кто-то торопливо стучит по клавишам пишущей машинки. Я поднимаю глаза и вижу вертолет, взлетающий над горой Оломана. Вертолет зависает над ее склоном.
Кажется, сейчас мне полагается испытать бурю эмоций — то ли меня должен сковать леденящий холод, то ли ошпарить нестерпимый жар, однако я не чувствую ничего; в голове вертится только одна мысль: мне сказали то, что я давно знал. Так давно, что уже свыкся с этим. Я вспоминаю о записке на голубой бумаге и громко вздыхаю.
— Она сама тебе сказала? — спрашиваю я. — Или ты их случайно застукала?
— Нет, не совсем. Хотя, в общем, застукала. Почти.
— Расскажи, — прошу я. — Просто расскажи, как все было. Бред какой-то.
Я вылезаю из воды и усаживаюсь на край бассейна.
Алекс садится рядом. Мы сидим и болтаем в воде ногами.
— Я приехала домой на Рождество, как известно, — говорит Ллекс. — Ну и решила заехать к Бренди. Тогда я ее и увидела — с ним.
— Куда ты поехала? По какой дороге?
— По Кахала-авеню. Я ехала к своей подруге Бренди.
— Ну и что? Ты увидела маму на улице с каким-то мужчиной и решила, что между ними что-то есть?
— Нет, не на улице. Я ехала в Блэк-Пойнт, а они стояли на подъездной дорожке возле дома. Его дома.
— Он живет в Блэк-Пойнте?
— Судя по всему, да, — отвечает она.
— И что они делали?
— Он обнял ее за плечи, и они вошли в дом.
— А потом?
— Потом ничего. Она вошла с ним в дом. Он обнимал ее за талию.
— И что ты сделала?
— Ничего. Поехала к Бренди и рассказала ей все, что видела. Мы об этом весь день говорили.
— А с мамой ты об этом говорила? Почему ты ничего не сказала мне?
— Не знаю. Мне сразу захотелось уехать. Противно было видеть ее рядом с тобой. Мне было жаль тебя, а от нее меня просто трясло. Я вернулась в школу и решила, что все, с меня хватит, больше не хочу ее знать. Она поняла, что я все поняла. Поэтому и отправила меня обратно в школу. — Алекс сжалась в комок, подтянув колени к груди. — Потом я собиралась тебе позвонить и все рассказать, но тут случилась авария, и я передумала. Наверное, решила отложить до тех пор, когда мама вернется домой.
— Прости нас, Алекс. Нехорошо, что ты оказалась втянутой в проблемы взрослых.
— Да ладно, — отвечает она.
— Я не… мы не должны на нее сердиться.
Алекс молчит. Мы смотрим на вертолет, который кружит над одной точкой.
— Какой он? — спрашиваю я.
Алекс пожимает плечами:
— Не знаю.
— А как мама поняла, что ты все знаешь?
— Я ей сама сказала. Сказала, что не могу ее видеть, потому что знаю, чем она занимается. И еще сказала, что пока никому об этом не говорила. В общем, мы здорово поссорились. И я уехала. И все ужасно этому обрадовались.
— Алекс, нам нужно держаться вместе.
Она отворачивается. Она всегда так делает, когда с чем-то согласна.
— Мне нужно знать, кто он, — говорю я.
Алекс спрыгивает в воду. Я за ней — погружаюсь почти до самого дна. Мы так и стоим под водой, слегка поводя руками, чтобы удержаться в вертикальном положении. Волосы Алекс медленно покачиваются у нее за спиной, вокруг тела пляшут солнечные блики. Я достаю ногой до дна. Мы смотрим друг на друга до тех пор, пока из ее рта не вырывается цепочка пузырьков. Алекс отталкивается ногой от дна и всплывает, я тоже.
— Я собираюсь навестить Митчеллов. Поедешь со мной?
— Зачем? — спрашивает она.
— Рассказать о маме и спросить, кто он.
— Я хочу дождаться Сида, — говорит она.
Мы вылезаем из бассейна. Наверное, я скверно выгляжу, потому что дочь спрашивает, как я себя чувствую. Мы возвращаемся на кухню, и я подхожу к стойке. С моих шорт на пол капает вода. Скотти зачерпывает ложкой мороженое и накладывает его на крендель. Я смотрю на кончик ее языка, который она высунула от усердия, ковыряясь в картонном стаканчике. Мне хочется плакать. Ллекс трогает меня за руку, и я вздрагиваю, затем заставляю себя улыбнуться, но губы у меня дрожат.
— Я еду к Митчеллам, — снова говорю я.
Входит Эстер, у нее в руках стопка кухонных полотенец. Она смотрит сначала на девочек, потом на меня. Должно быть, я очень бледный. Должно быть, я выгляжу совсем больным, потому что она качает головой и цокает языком. Она укладывает полотенца в шкафчик, что-то шепчет на ухо Алекс и решительно направляется ко мне. Я делаю шаг назад, но она берет в ладони мою голову и прижимает к своей груди. Я в ужасе смотрю на ее грудь, но потом сдаюсь и впервые за все время позволяю себе заплакать, словно только сейчас понял, что происходит с моей женой, и со мной, и со всей нашей семьей. Моя жена никогда уже не вернется домой, моя жена меня не любила, и отныне на меня ложится забота о наших девочках.
