Фицрой вытаращил глаза, не зная, что и сказать, а Рундельштотт спросил в нетерпении:

– Давай о главном! Что герцог? Герцог что сказал?

– Увы, – ответил я со вздохом, – слишком сильны в этих пасторальных землях примитивные родственные связи! Дождемся ли демократии, когда брат идет на брата, сын вяжется с матерью, отец насилует дочь, вообще каждый за себя и только несуществующий Бог за всех?..

Рундельштотт сказал кротко:

– Не отвлекайся.

– Да это я так, – пояснил я, – вбоквельные мысли и раздумья о судьбах родины и Отечества, что идут вразрез с нашей примитивной моралью. В общем, герцог, почему-то сильно обидевшись за погибшего прямо на его глазах всего лишь брата, подумаешь, сразу забыл весь свой неоплатный долг перед королевством и человечеством, в довольно грубой форме велел меня уничтожить сразу и на месте.

– Ух ты, – сказал Фицрой, загораясь, – ну-ну, дальше?

– Уничтожил, – ответил я грустно.

Фицрой охнул, вытаращил глаза.

– Но ты же вроде живой!

Я отмахнулся.

– Да разве это жизнь? Я уничтожен как умелый дипломат, как переговорщик, как умеющий найти выход… Но не нашел, позорно сбежал.

Рундельштотт все это время обгладывал гусиную лапку, наконец зашвырнул ее в кусты.

– Но ты же не отступишь?

– Мастер, – сказал я твердо, – как могу отступить, когда вы учили меня идти только вперед, ломая все преграды, ибо несу демократию и что-то там еще нужное или полезное, не помню?.. Конечно, я просто обязан это дело закончить. Мирно и окончательно.

Фицрой довольно потер ладони.

– Люблю я это, когда ты все миром… Потом точно не с кем ссориться. Пойдем сейчас?

– Куда? – спросил я.

– Решать вопрос, – подсказал он.

Я подумал, кивнул.

– Хорошо, бери мешок. Да не тот старый, а новенький, что я только что принес. Вот этот. Тебе понравится, он тяжелый, а то у тебя руки что-то одряблели.

– У кого одряблели? – спросил он обиженно. – Это у тебя одряблели! Я и два понесу!

– Хорошо, – сказал я кротко, – уговорил. Неси оба.

На вершину холма, где осталось вытертое нашими пузами лежбище, он в самом деле дотащил оба мешка, тяжело дыша и выпучивая глаза, весь красный, как вареный рак.

– Это потому, – сказал он сердито, что на горку! И не шел я, а бежал! Что там у тебя?

– Арбалет, – сообщил я. – Всего лишь привычный арбалет.

У него глаза расширились, когда я вытащил части снайперской «СУБ-12» и начал складывать воедино.

– Ничего себе привычный, – сказал он почти шепотом. – Это даже не знаю… Похоже, эта штука помощнее того арбалета, из которого ты так лихо сшиб флаг на шпиле?

– У тебя хороший глаз, – похвалил я.

Он сказал польщенно:

– Так это же оружие! В оружии разбираюсь. Даже в непонятном. Мужчина оружие должен чувствовать, как элитного коня или податливую женщину. Из того арбалета ты раздробил шпиль на башне, а из этого… даже не знаю. Разве что саму башню?

Я внимательно посмотрел ему в лицо.

– Фицрой, ты кто?

Он дернулся и посмотрел дикими глазами.

– Что, угадал?

– Почти, – согласился я. – Я миротворец, потому обязан прибегать к таким методам, после которых всюду тишина и умиротворение. Этот арбалет – самое миролюбивое оружие на свете! С его помощью можно быстро закончить любое сражение, уложив десяток человек на ключевых постах. Зато это спасет сотни и тысячи, которые убивали бы друг друга при обороне и взятии крепостей.

Он задумался, никогда не смотрел на мои магические арбалеты под таким углом.

– Интересно… Но это если убить, скажем, герцога. Только он вряд ли выйдет к тебе второй раз!

– Не выйдет, – согласился я. – Придется действовать грубо и некрасиво, а мне это как серпом… я же такой эстет, не выношу грубости. Но вся жизнь грубая, а хто мы такие, чтобы идти против природы?

– Никто, – ответил он твердо. – Потому нужно убеждать так, чтобы если что и осталось… Как же это здорово, когда только пряжка от ремня! Красиво. А у меня всегда только разрубленные головы, будто я не благородный глерд, а мясник какой-то. Моя трепетная душа протестует.

– Вот-вот, – сказал я со вздохом. – Тогда ты меня понимаешь. В общем, давай начнем. Подавай стрелы.

Он вытащил из коробки крупнокалиберную пулю размером со снаряд мелкокалиберной пушки.

– Да, потяжелели.

– Жизнь тяжелая, – объяснил я.

– Потому и стрелы для нее тяжелые, – согласился он. – А когда жизнь будет легкая, стрелы станут легкими?

– Тогда вообще стрел не понадобится, – заверил я.

Он хохотнул.

– Ну ты и придумал!.. Воевать будут всегда, иначе люди уже не люди.

Зарядив, я припал к окуляру. Крепость в утреннем свете исполинского солнца смотрится во всем великолепии, каждый камешек играет, почти светится. Зубчатые стены и башенки – просто чудо, а главная башня-небоскреб упирается в небо с гордыней, которую испытывали разве что строители Вавилонской башни.

– Будешь бить по окнам? – предположил Фицрой.

– Негуманно, – огрызнулся я.

– А как?

– Чтоб без крови, – ответил я нехотя. – В тех редких случаях, когда гуманизм можно проявить, его проявлять необходимо!.. Ты же сам сказал, этот арбалет мощнее.

Он почти прошептал:

– Так ты… в самом деле… башню на донжоне? Неужели сможешь?

– Если получится, – ответил я уклончиво.

Башня, к счастью, высокая, на нее ушла уйма кирпичей. Я прикинул мысленно ее массу и снова припал глазом к окуляру.

– Не промахнись, – шепнул Фицрой, – а то в самом деле кому-то в глаз попадешь.

– Не гавкай под руку.

– Я не…

– И не хрюкай.

Я легонько придавил спусковую скобу, в плечо крепко садануло, несмотря на все ухищрения оружейников. Изображение сместилось, а когда я, потирая одной рукой ушибленное место, навел окуляр искать место попадания, в основании кирпичной башни уже зияет огромная дыра, куда пройдет стельная корова.

Фицрой охнул:

– Это ты?

– Нет, – сообщил я, – это та стрела, которую ты подал.

– Какой я, оказывается, – пробормотал он, – никогда бы не подумал… Что я творю, что творю! Еще скажи потом, что это я виноват.

– Скажу, – пообещал я. – Я же сам никогда виноватым не бываю. У нас, демократов, все кругом виноватые, а мы всегда в белом. И всех обвиняем.

Договаривая последние слова, прицелился, стараясь положить пулю рядом с первой, но когда пыль там рассеялась, увидел дыру намного левее.

– Красиво, – сказал Фицрой, – как два глаза тьмы!

– Заткнись, эстет, – сказал я и снова потер плечо. – Я не Аргуса рисую, а стараюсь черточку по горизонтали, я же логик, мне геометрия ближе, хоть никогда ее не любил, как все поэты и будущие художники по найму.

Третья и четвертая пули выбили такие же дыры, я кряхтел и поскуливал сквозь зубы, эта винтовка для самых элитных снайперов, а те редко делают больше одного выстрела за одно задание, а потом бегом меняют место, пока в ответ не накрыли минометным.

– Хорошо, – покрикивал Фицрой. – На еще!.. Еще!.. Как же приятно! Я думал, так радостно смотреть только на пожары, а тут еще такая красотищща!

После пятого выстрела башня, как мне показалось, дрогнула. Я торопливо всадил еще пулю в самый край, там толстое место, и еще не увидел результата, винтовка после выстрела упрямо нацелилась в небо, зато Фицрой завопил:

– Да что же это… Я не ожидал… Смотри скорее!

Исполинская башня медленно пошла вниз. Я ожидал, что завалится, я же подрубил стену только с одной стороны, но башня просела на пару этажей, а потом ее разломило, огромные куски каменных глыб обрушились на здания, пробивая крыши, ломая стены.

Взметнулось огромное облако желтой удушливой даже с виду пыли. Фицрой сказал с завистью:

– А Понсоменер наверняка слышит и вопли.

– Он чуткий, – согласился я. – Как только с этим и живет.

– Это же здорово?

– Я тоже так думал.

Земля едва слышно вздрагивает, тяжелые удары докатываются до нас медленно, но всякий раз чуточку встряхивают, кажется, весь холм.

Пыль все поднимается, там что-то продолжает рушиться, уже не башня, а те строения, что обломки разрушили или свалили.

Всматриваться пришлось долго, кроме рухнувшей башни некоторое время рассыпались стены донжона, оружейной и других сооружений, пыль оседает медленно, а когда наверх начали подниматься огрызки стен, сердце мое невольно дрогнуло.

Фицрой сказал медленно:

– Крепости больше нет… Есть руины. И это натворил все ты… один?

– Задача решена, – буркнул я. – Возвращаемся.

Он молча смотрел, как я собираю винтовку, а когда уложил ее обратно в мешок, вздохнул.

– Знаешь, в этом гуманизме что-то есть. Чтобы вот так, без крови. Это хорошо, что мы не видим, что там творится. Даже я не хотел бы такое видеть.

– Вот-вот, – согласился я. – Войны нужно переводить на более качественный уровень. Проливать кровь – это вульгарно и недемократично. Если мы за культуру, то обязаны убивать хорошо и много, но без подробностей.

Он оглянулся на руины крепости. Пыль осела, и теперь полуразрушенные стены торчат к небу, как сломанные зубы. Можно рассмотреть фигурки мечущихся в панике людей. Судя по увиденному отсюда, там не осталось ни одной целой крыши. Разваливающаяся башня проломила все этажи и вбила их в землю.

– С другой стороны, – сказал Фицрой задумчиво, – а где же романтика?

– Какая тебе романтика, – буркнул я. – Миром правит целесообразность.

– Да ну, – сказал он почти весело, – такое скажешь… Мы что, пауки? Мы люди, а нам дай веселье даже в бою!.. А тут какое веселье?

Я сказал сквозь стиснутые челюсти:

– Мне нужно было решить проблему герцога, возжелавшего меня убить! Решить и ехать дальше, к морю!.. Я это и решил.

– Гм…

– Хочется, – сказал я сердито, – чтоб красиво и весело? Хорошо, вот тебе красиво и весело: у нас в укромном местечке строится великолепный флот, лицо нового мира! Не забыл?

Он воскликнул, оживившись:

– Все время помню!

– Выйдем в море по-настоящему, – заверил я, – чтобы стать его хозяевами… вот тогда и насладишься настоящим весельем и настоящей победой!.. А это все… мелочи.

Его глаза заблестели, сказал с чувством:

– Вообще-то да, представляю… Если уже в прошлый раз было шумно и весело…

– Будет в сто раз веселее, – заверил я.

Он посмотрел, как я с трудом поднял и закинул мешок за спину.

– Помочь?.. А то ты какой-то хилый… Думаю, эту штуку украл у Рундельштотта с прицелом на морские схватки?

– Угадал, – ответил я. – Далеко заглядываешь, Фицрой!

– Главное, – ответил он многозначительно, – правильно.