Улица Малуну
(Malūnų g.)
И я из тех, кто выбирает сети
– Девочка, – говорит Илона, – конечно, ты девочка, как же я, старая дура, сразу не поняла, у тебя же на лице все написано, на морде твоей хитрющей, ты ж моя красота.
«Красота» – маленькая белая кошка месяцев пяти от роду. Мордочка кошки выглядит так, словно живописец, рисовавший хмурый осенний пейзаж, завершив работу, тщательно вытер об нее все свои кисти – под левым глазом рыжее пятно, над правым серебристо-лиловое, на носу кривой черный зигзаг, на лбу серые полоски, как челка, одно ухо темно-коричневое, второе белое, как и все остальное пространство кошки, не слишком пока обширное.
«Красота» сидит на коленях Илоны, тычется пестрой своей башкой в мягкий теплый живот и мурлычет без остановки.
«Хорошо, что я вчера заправила машину, – думает Илона. – Как чувствовала, что пригодится. Теперь можно будет сразу отвезти ее к ветеринару. Без лишних задержек в пути. Выпьем кофе и поедем».
– Сливки, – говорит Илона официантке. – У вас же наверняка есть взбитые сливки для десертов. Принесите немножко в блюдечке. И кофе. Но кофе не в блюдечке, а в чашке, это уже для меня.
Официантка, маленькая рыжая девушка, тихонько хихикает, кивает, но сперва наклоняется, разглядывает кошку, спрашивает: «Ее можно погладить?» – и, получив разрешение, осторожно проводит пальцем по полосатому лбу.
– Такая чистенькая, – говорит она. – Как домашняя.
– Да она и есть домашняя, – вздыхает Илона. – Вернее пару дней назад еще была.
– Потерялась?
– Дети в том дворе говорят, соседи выкинули. Взяли котенка, потом передумали. Пристраивать не стали, выпустили во двор, обратно не берут.
– Господи. Как так?
– Не знаю, – говорит Илона. – Неважно. Уже все хорошо. Она со мной.
– Ой, – умиляется Тони, – это ваша?
– Уже моя.
Проверенная примета: если долго сидеть в уличном кафе на Малуну, мимо непременно пройдет какой-нибудь твой сосед. Ну или не просто пройдет мимо, а остановится поздороваться. Это почему-то очень приятно, гораздо лучше, чем случайно столкнуться во дворе.
Илона приветливо улыбается Тони. Он славный мальчик. Художник. Почти друг семьи. По крайней мере, прошлым летом, когда она решила съездить к подруге, а Витки, как назло, не было в городе, сосед с радостью согласился приглядывать за кошками. И израсходовал за пять дней двухнедельный запас корма, но пусть первым бросит в него камень, кто сам так не грешил.
Однако его картин Илона до сих пор так и не видела. Хотела напроситься посмотреть, да постеснялась; впрочем, еще успеется. Жизнь длинная. Даже когда тебе семьдесят три, длинная все равно.
Тони присаживается на корточки, чтобы лучше рассмотреть кошку. И глядит на нее такими влюбленными глазами, что Илона почти невольно прижимает кошку к животу, этот жест означает: «моя, не отдам!» Кошка чувствует это и начинает мурлыкать еще громче, Тони чувствует тоже и отстраняется. Смеется:
– Не бойтесь, не уведу! Хотя руки чешутся. Какая же она у вас славная!
– Не то слово, – кивает Илона.
Тони усаживается рядом, адресовав соседке вопросительный взгляд – можно ли? Не помешаю?
– Конечно сиди, – говорит Илона. – В хорошей компании веселей.
– А ваши новенькую примут? – спрашивает сосед.
– Примут, куда они денутся. Руся любопытная и ласковая, ей хоть черта с рогами приведи, через пять минут будут играть вместе. Пукас у нас известный трус, сутки небось под диваном будет отсиживаться, когда я Руську принесла, он в первый вечер даже ужинать не вышел, но потом ничего, привык. И сейчас привыкнет. А Лапе все равно, она у нас королева. Какая ей разница, на двоих или на троих сверху вниз надменно смотреть?
Рыженькая официантка приносит блюдце со взбитыми сливками и кофе – совсем слабенький латте для Илоны и эспрессо с лимоном для Тони, наверное, увидела его из окна и сразу сообразила, что нести, он сюда каждый день заходит и всегда заказывает одно и то же.
– Спасибо, – хором говорят Илона и Тони.
– Мяу! – говорит белая кошка с пестрой мордочкой.
– Такая маленькая и такая воспитанная! – умиляется официантка.
– А вам не… не очень трудно с ними будет? – спрашивает Тони. И, встретив удивленный взгляд соседки – о чем это ты? – смущенно поясняет: – Ну, все-таки четверо это больше, чем трое.
– Ненамного, – отмахивается Илона. – Считай, вообще никакой разницы. Вот двое – гораздо больше, чем один, это правда. Когда я Пукаса в дом взяла, за первые две недели чуть не рехнулась. Лапа у меня всегда была лентяйка и тихоня, а этот бесенок ни секунды не сидел спокойно, всюду лез, делать ничего не давал… Но это очень давно было. Лет двенадцать назад, если не ошибаюсь.
– Пукас уже такой… – Тони явно хотел сказать «старый», но в последний момент запнулся: – взрослый?
– Да, – кивает Илона. – Солидный джентльмен. И, помолчав, добавляет:
– Хоть бы их подольше было четверо, вот что я тебе скажу. Пукас-то ладно, он пока в расцвете сил и скачет, как котенок, а вот Лапка у меня совсем старенькая. Девятнадцать лет. Девятнадцать лет, Тони! Будь она человеком, я бы в дочки ей годилась!
– И она не пускала бы вас на танцы по вечерам, – смеется Тони.
Илона тоже смеется и гонит, гонит прочь черные мысли. Мало ли, что со стороны может показаться, будто она заранее подыскала замену Лапке, чтобы не так грустить, когда… Ай, ладно, уж мы-то знаем, что новая любовь не отменяет былую, а новая жизнь – утрату. Человеческое сердце гораздо больше, чем может показаться, в него помещается очень много народу, и ничего, не тесно, не надо никого никем заменять.
– Я в интернете читал про кошку, которая прожила тридцать восемь лет, – говорит Тони.
– Пуффи из Техаса, – кивает Илона. – Я тоже читала.
– Чокнулась ты, мать, совсем, – говорит Витас. Ничего, пусть говорит. Витка – старый дружище, верный боевой товарищ, ему можно.
– Если бы я чокнулась, в этом доме сейчас околачивалось бы сотни три уличных котов, – смеется Илона. – А у меня пока всего четверо. И все бывшие домашние. Таких на улице нельзя оставлять.
Маленькая белая кошка с пестрой мордочкой, уже получившая паспорт, в котором официально записано гордое имя Красота, с любопытством обнюхивает штанину Витаса. От штанины не пахнет ни другими котами, ни даже едой. А наоборот, чем-то противным и несъедобным. Но Витас ей нравится все равно. Маленькой белой кошке пока нравятся вообще все. У нее легкий характер.
– Сколько ей? – спрашивает Витас. – Месяца четыре?
– Ветеринар говорит, около пяти.
– Ну вот.
Витка отворачивается к окну. Судя по выражению лица, его так и подмывает сказать какую-нибудь гадость.
«Я даже догадываюсь, какую именно, – думает Илона. – Ничего пусть».
– Здоровые кошки у хороших хозяев обычно очень долго живут, – наконец говорит он.
– Вот и слава богу, – улыбается Илона. – Мне бы совсем не понравилось раз в пару лет кого-нибудь хоронить.
Витас молчит. Илона пихает его локтем в бок.
– Эй, я помню, что мне семьдесят три года! Не так это много, чтобы сбиться со счета. И не так много, чтобы ложиться и помирать. Мне нравится жить, Витка. Можно сказать, только во вкус начала входить.
– Это ты молодец, – он наконец улыбается в ответ. Но как-то вымученно. Как будто после слова «молодец» должно последовать какое-нибудь противное «но». И, в общем, ясно, какое.
– Я в курсе, что одного желания в таком деле недостаточно, – говорит Илона. – И прекрасно знаю, что даже совсем молодой человек может в один прекрасный день внезапно схватиться за сердце, и привет. С кем угодно может случиться все, что угодно. В этом смысле все примерно в одинаковом положении. Будь мне сейчас двадцать лет, я бы все равно не могла гарантировать этой кошке, что останусь с ней до конца ее дней. Так что ж теперь, никому зверей в дом не брать? И детей не рожать, чтобы не остались сиротами?
– Не перегибай палку, – сердито говорит Витас. – Пока тебе двадцать лет, строить планы с обязательной поправкой на возможную скорую смерть довольно нелепо. Но в наши с тобой годы думать о смерти – просто обычное здравомыслие.
– В наши с тобой годы здравомыслие – это думать о том, как ее обхитрить, – подмигивает ему Илона. – Давай-ка – знаешь что? Я сейчас нам с тобой кофе сварю. И только не вздумай ныть, что у тебя давление. Когда я слышу слово «давление», моя рука тянется…
– К пистолету?
– К джезве, Виточка, – смеется она. – Всего лишь к джезве. А ангину я с детства лечу мороженым. Клин клином, дорогой друг.
– Я вечно хвастаюсь, что железная, – говорит Илона, разливая кофе в чашки. – Дескать, где у меня сердце и прочие потроха, знаю только по картинкам. А слово «болит» – из художественной литературы. Так вот, это, скажем так, некоторое преувеличение.
Или преуменьшение, как посмотреть… Эй, не надо делать такое скорбное лицо! Я не собираюсь приглашать тебя на похороны. Тем более, что мои похороны отменились еще двенадцать лет назад. Я тогда только Пукаса взяла, поэтому помню.
– Ты о чем вообще? – спрашивает Витас.
– Повторяю: не надо так на меня смотреть. Я не чокнулась, не дождешься. Просто тогда меня стукнуло током, на этой самой кухне.
– Это как?
– Обыкновенно. Набрала в раковину воды, чтобы вымыть посуду, решила подогреть кипятильником – у нас тогда горячей воды еще не было, как раз на следующий год поставили котел…
– Только не говори, что сунула руку в воду, чтобы проверить, достаточно ли она нагрелась.
– Именно это я и сделала, дорогой друг.
– Господи, Лонка. И как?..
– Как я уцелела? Понятия не имею. Но помню, что когда меня тряхнуло, и реальность начала выключаться, знаешь, заворачиваться в такую приторно-сладкую темноту, подумала о своих кошках. Не о внуках, которые, слава богу, уже взрослые люди, живут в другой стране и распрекрасно там без меня обходятся. И не о недописанных статьях, хотя кое-что интересное у меня тогда было в работе. А только о кошках: как они без меня? Куда денутся, кто их возьмет? Поняла: никуда, никто, а значит, нельзя позволять вот этой темной тошной слабости меня одолеть, пошла вон, живем дальше. И, будешь смеяться, сразу очнулась, сидя на полу, сердце бьется, как будто километр пробежала, но ничего, целехонька. И Лапка с Пукасом тут как тут, бодают в бока – эй, ты чего? Мы с тобой!
– Счастливчики они у тебя.
– Вот именно, – с нажимом говорит Илона, – Счастливчики! Так и есть. Ко мне, такой хорошей, вовремя попали – это же как главный выигрыш в лотерее отхватить. И Руська счастливица, я ее буквально в последний момент перехватила, хозяева уезжали в Австралию и, как гуманные люди, решили перед отъездом ее усыпить…
– Ох, Лонка!
– Вот именно что ох. Зато ясно, что эта кошка счастливица. И за свое счастье будет держаться крепко. А я – за нее. То есть за всю компанию.
– Что ты хочешь сказать?
– Да ничего я не хочу говорить. Уже все сказала, – смеется Илона. – Просто это оказался очень хороший способ справляться с болячками. И вообще со всем на свете. Чуть что, говорю себе: «Так, это мне нельзя, у меня кошки, девать их некуда, значит помирать – не вариант». И, как видишь, не помираю. И чувствую себя ничуть не хуже, чем почти двадцать лет назад, когда Лапку взяла. Пожалуй, даже и получше.
– Ладно, – подумав, говорит Витас. – Пусть на этот раз я буду дурак, а ты права. Меня такой расклад устраивает.
* * *
– Стойте, не двигайтесь, – говорит Витас. – Пожалуйста. Елки зеленые, ну как же здорово, а!
Во дворе стоит стопка старых оконных стекол, штук шесть. С одного края стекла опираются на край мусорного контейнера, с другого – на ствол старого каштана. Между опорами – пустота. В пустоте – в смысле, в свободном пространстве между деревом и контейнером замер Илонин сосед. «Вроде бы даже мой коллега, – вспоминает Витас. – В смысле, художник. Лонка что-то такое говорила; ай, неважно».
Важно, что сосед так удивительно вовремя вышел во двор, да еще и в очень удачной одежде каких-то зыбких зелено-голубых водяных цветов, поэтому его силуэт через несколько слоев старого мутного стекла кажется размытым, ускользающим, нездешним. Такое, оказывается, магическое сочетание – старые оконные стекла, человек в потертых джинсах, жемчужный пасмурный свет.
Витас достает из сумки камеру – впервые за три, что ли, недели. Уже начал думать, что может и правда не стоит всюду таскать ее за собой. И вдруг.
Всегда, всегда обязательно случается какое-нибудь «вдруг». Главное – до него дожить.
– Ничего? – коротко спрашивает он, показывая Тони камеру.
– Делайте, что хотите, – откликается тот.
Молодец, коллега.
– А теперь, если можно, присядьте на корточки, – просит Витас. – Мне нужно ваше лицо… так… Ага. А теперь немножко левее… нет-нет-нет, не настолько, совсем чуть-чуть, тут так интересно слои сложились… Да, вот! Я быстро. Спасибо. Сейчас!
«Быстро» – это у нас примерно полчаса, в течение которого Тони приходится двигаться влево, вправо, нагибаться пониже – еще ниже, еще… слушайте, а не могли бы вы просто лечь? – прижимать к стеклу ладони, плющить об него нос, как в детстве, смешно, отходить подальше, возвращаться, поворачиваться в профиль, снова просто стоять.
– Ну, хватит пока, – неохотно говорит Витас. – Спасибо. Извините. Но сами видите, что тут творится с этими стеклами, невозможно было упустить. А у вас еще рубашка такого удачного цвета… Спасибо, в общем.
– Да не за что, – говорит Тони. – Мне самому было интересно. И я же вас немножко знаю. Ну, то есть, ваши работы. У меня книжка есть, которую к вашей последней выставке делали. Я и остальные хотел, но пока не нашел…
– Вот это замечательно! – радуется Витас. – Тогда я знаю, как вас отблагодарить.
– Да я не к тому, – смущается Тони.
– Неважно. Зато я – к тому. Вы – модель, вам положен гонорар. Денег не дам, я жадный. А книжками выдам с великим удовольствием. Не так уж много я знаю людей, которым они действительно нужны.
– Прибавьте к этому числу еще четырнадцать, – улыбается Тони.
– Что?
– Четырнадцать экземпляров я раздарил друзьям. Я вообще-то тоже жадный, но они не оставляли мне выхода. Практически силой отбирали, и их можно понять. Вы очень крутой фотограф. Честно. Я таких больше не знаю.
«Это, молодой человек потому, что ты не знаком с историей фотографии», – ворчливо думает Витас. Вслух такое говорить невежливо, он в курсе. Ну и вообще, будем честны, слова Лонкиного соседа очень приятны. А его искренность и смущение приятны вдвойне.
– Идемте, – говорит Витас. – У меня здесь рядом мастерская. Тоже на Малуну, в соседнем дворе.
В просторной мастерской Витаса почти пусто. Когда он еще занимался скульптурой, здесь было не повернуться. А теперь – необъятный простор и ничего священного, как покойный Гришка любил шутить. Только шкафы с архивами вдоль стен и стол, а на столе компьютер, без которого фотографу нынче никуда.
– Вот книги, – говорит Витас, – в пачках, на полу. Не стесняйтесь, выбирайте. Они тут специально на подарки. А я на минутку. Хочу посмотреть, как получилось.
Он торопливо вынимает карту памяти из камеры, сует ее в компьютер. И пропадает. В смысле, надолго умолкает, совершенно забыв о госте, которого сам же и привел.
– Надо же. Я, пока снимал думал, это история о пространстве, – наконец говорит Витас. – А она оказалась про время. Все эти слои стекла, как дни, недели и годы, отдаляющие нас от… От нас. Мне не вас следовало так снимать, а самого себя. На моем лице больше оставленных временем следов, фактура на фактуру, должно получиться интересно. Особенно если снимать на протяжении хотя бы десяти… а лучше – двадцати лет. Каждый год добавляя к стопке еще одно стекло. Например. Год за годом, слой за слоем… Слушайте. По-моему, это тема. Надо делать.
– Только стекла в нашем дворе вряд ли так долго простоят, – печально говорит Тони. – Боюсь, их на этой же неделе вывезут.
«Ну, по крайней мере, он не сомневается, что я сам простою так долго», – весело думает Витас. А вслух говорит:
– Стекла – не проблема. В вашем дворе – это, считайте, был черновик. Чтобы попробовать: увидеть возможности и знать, от чего плясать дальше. А стекла я как-нибудь раздобуду. И складывать их, сами видите, есть где.
Проводив Тони, Витас стоит во дворе, смотрит ему вслед, думает, кому позвонить насчет старых стекол. Адам наверняка что-нибудь путное подскажет, с него и начнем.
