Чувство собственной исключительности
Назвав себя большим любителем собак, Декарт тем не менее счел, что собаки лишены сознания, и описывал свою собаку как автомат [95]. Как только вы отвергли наличие у животных сознания, вам остается короткий шаг до убеждения в том, что животные не испытывают боли и страдания. Трудно понять, как кто-то, имеющий пару глаз или каплю сострадания, может прийти к такому выводу, однако неотъемлемой частью моей практики в медицинской школе было проведение физиологических экспериментов на собаках, часто с очень слабой анестезией. Возможно, мое худшее воспоминание – это удаление поджелудочной железы у «пожертвованной» «человеческим обществом» бездомной собаки, чтобы мы могли воочию наблюдать прогрессирующее ухудшение ее состояния и в конечном итоге смерть от вызванного хирургическим путем диабета. Я до сих пор вижу ее в клетке, дрожащую, скулящую. И ежусь от застывшего в ее глазах понимания, что ее предали.
Вопрос о том, что думают и чувствуют животные, является предметом многочисленных споров со времен Аристотеля. То, что мы до сих пор не пришли к единому мнению на этот счет, объяснимо. Мы можем судить о животных, только наблюдая их поведение, поскольку они не могут описать своих переживаний, а наблюдение поведения приводит к консенсусу не чаще, чем мы можем наблюдать единство мнений в свидетельствах очевидцев.
В книге «Human: The Science Behind What Make Us Unique» (2008) Майкл Газзанига, пионер в области исследований мозга и директор Центра по изучению разума SAGE в Калифорнийском университете в Санта-Барбаре [96], пишет: «Начнем путешествие к пониманию, почему люди особенны… хотя мы сделаны из тех же химических веществ, с теми же физиологическими реакциями, мы в корне отличаемся от других животных». Его центральное положение: мы подверглись физической трансформации, подобно смене агрегатного состояния, которая делает химически одинаковые пар и лед различными «в своей реальности и форме» веществами [97]. В качестве свидетельства нашей уникальности он приводит природу «нашего мозга, нашего разума, нашего социального мира, наших чувств, наших творческих усилий, нашу способность к приписыванию агентивности, наше сознание» [98].
Большинство из нас твердо верит в базовые положения эволюционной биологии. Мы в целом принимаем, что произошли от других животных путем эволюции и не являемся единственными созданиями с глазами, ушами и нервными волокнами. Мы не единственные животные, которые ценят симметрию, проявляют способности к художественному творчеству и имеют развитые социальные навыки. И тем не менее поддерживаемые глубоко ощущаемым чувством уникального Я, первоклассные ученые, в частности Газзанига, не удерживаются от соблазна провозгласить наше коренное отличие от всего остального животного царства. Возможно, использование слова «уникальность» в подзаголовке его книги – всего лишь отражение маркетинговых усилий издателя, но, с моей точки зрения, уникальность имеет неприятный запашок самодовольства и «видового шовинизма». Хуже того, именно это чувство уникальности движет наиболее экстремистскими заявлениями креационистов. Послушайте Сару Пэйлин: «Я не верю в то, что человеческое существо – думающее, любящее существо – происходит от рыбы, протянувшей ноги и выползшей из озера» или от «обезьянки, которая мало-помалу сползла с дерева».
Контраргументы креационизму в той же мере не выглядят научно доказательными. Насколько мудрее было бы для нейробиологов указать, что чувство уникальности так же иллюзорно, как и другие непроизвольные ментальные ощущения. Пока наши передовые исследователи мозгов чувствуют себя обязанными рассказать нам о научных основах нашей уникальности, они состоят в заговоре с врагом, с теми, кто больше прочих предан продвижению антинаучных настроений.
Чтобы разобраться в проблемах, стоящих за попытками понять разум животного, посмотрите на сложное брачное поведение самца шалашника. Эта птица размером с голубя чаще всего встречается в дождевых лесах Новой Гвинеи и восточной Австралии. Самцы шалашника отказались от яркого оперения и звучных трелей как средств привлечения к себе внимания дам. Вместо этого они строят сложную наземную конструкцию – шалаш, или беседку – из мха, веточек и листьев. Затем они декорируют строение разноцветным хламом, начиная от перьев и камушков и заканчивая ягодами и ракушками [99, 100]. Общий эффект часто поразителен, и его сравнивают с хорошо декорированным жильем холостяка. То, как мы трактуем это поведение, зависит от нашего решения верить или нет в то, что шалашник демонстрирует интенциональность, понимание эстетики и желание творчески самовыразиться, или это действие опирается по большей части на его встроенные рефлексы. Инстинкты или искусство – это функция от разума наблюдателя, а не научный факт.
Мало кто будет всерьез размышлять о том, что амеба, отползшая от болевого раздражителя, сознательно продумала путь отступления. В то же время мы будем испытывать бóльшую неуверенность при виде того, как вертится и дергает ножками лобстер, брошенный в котел с кипятком. По мере подъема по эволюционной лестнице суждения о сознательности поведения становятся все менее однозначными. Такие оценки осознанности неизбежно включают в себя некое суждение в категориях «больше» и «меньше»: мы «больше», чем амеба, но как насчет дельфинов? Китов? Попугаев? Наши суждения о примитивном или развитом главным образом основываются на том, насколько демонстрируемое животным поведение близко к человеческому, но не наоборот: насколько поведение, которое демонстрируем мы, близко к поведению животного. Пусть шалашник и не Пикассо, но если рассматривать в качестве цели искусства привлечение самок с определенной эстетической чувствительностью, шалашника следует считать добившимся творческого успеха. Может, мы бы иначе оценили его творения, если б он носил берет.
В своей книге «Animal Liberation» (1990) активист борьбы за права животных и философ Питер Сингер писал:
Разве животные чувствуют боль не так, как человек? Ну, и как же мы узнаем, что кто-то – человек или нечеловек – чувствует боль? Мы знаем, что мы сами можем чувствовать боль. Мы знаем это из непосредственного опыта ощущения боли, которое мы испытываем, когда, например, кто-то прижмет горящую сигарету к тыльной стороне нашей ладони. Но как мы узнаем о том, что кто-то другой испытывает боль? Мы не можем непосредственно испытать боль «другого», будь этот «другой» нашим лучшим другом или бездомной собакой. Боль – это состояние сознания, «ментальное событие», и, будучи таковым, оно не может быть зафиксировано извне. Когда кто-то корчится, кричит или отдергивает руку от горящей сигареты – это не сама боль. Не являются таковой и записи, которые невролог может сделать об активности мозга – мозг сам только наблюдает боль. Боль – это то, что мы чувствуем, и все, что мы можем, – делать заключения, что другие тоже чувствуют ее, основываясь на различных внешних проявлениях» [101].
Если поведенческие наблюдения – например, при оценке боли животного – недостаточно надежны, может ли наука предложить более обоснованный подход? Новозеландский нейрофизиолог Крейг Джонсон полагает, что может. В 2009 г. он сообщил, что «судя по мозговой активности, телята чувствуют боль, когда их забивают» [102]. Получивший премию труд Джонсона основывался на фактах, полученных при использовании регистрации электрофизиологической активности мозга (ЭЭГ). Предшествующие исследования на добровольцах-людях и нескольких других видах млекопитающих показали, что определенный характерный паттерн ЭЭГ наблюдается в те моменты, когда подопытный получал болевое воздействие. Чтобы не причинять животным дискомфорта, Джонсон анестезировал телят, прежде чем перерезать им горло. Он утверждает, что эти животные демонстрировали типичную болевую электрофизиологическую активность в момент, когда им перерезали горло. В результате он приходит к выводу, что телята испытывали бы боль, если бы были в сознании.
Основываясь на результатах ЭЭГ, коррелировавших с клиническим описанием боли, полученным от человеческих добровольцев, находившихся в сознании, Джонсон предположил, что такой характер электрофизиологической активности отражает состояние боли. Но нет никакого смысла ссылаться на характер электрофизиологической активности анестезированного животного как отражение бессознательного проявления боли. Боль – это сознательное переживание. Представьте себе двух людей, одинаково споткнувшихся и ударивших большие пальцы на ногах. Один только что потерял работу, и его бросила жена – он стонет в агонии. Другой только что узнал, что выиграл в лотерее – он даже не заметил, что споткнулся. Входящая информация одинакова, нейрональная основа переживания боли так же одинакова. При этом психические переживания оказываются различными. Исследование Джонсона – отличный пример того, как мозг путают с разумом. Знание того, что происходит на уровне нейронов, не может ничего сказать о переживаниях животного.
Одним из трагических побочных эффектов этого исследования была достойная восхищения попытка ученого с помощью данных ЭЭГ убедить религиозных лидеров в том, что животные могут испытывать боль. По словам Джонсона, результаты исследования не были сюрпризом, «но, по непоколебимому мнению религиозного сообщества, животные не испытывают никакой боли, поэтому результаты могут быть неожиданностью для них». В качестве ответного аргумента религиозный представитель скотобойни процитировал предыдущее исследование, проведенное Университетом Ганновера, Германия, пришедшее к заключению на основании ЭЭГ, что один тип техники убоя гуманнее, чем другой. Это примечательный кульбит веры и фундаментально редукционистский взгляд на внутреннюю жизнь животного, позволяющий верить, что решение в отношении убийства людьми животных может определяться интерпретацией электрофизиологической активности мозга.
Этот конфликт между необъективностью поведенческих наблюдений и неспособностью науки перешагнуть через зазор между разумом и мозгом не имеет окончательного решения. Нейробиологи могут предложить дальнейшие физиологические исследования, а философы ответить бесконечным потоком мысленных экспериментов, но существовать безупречного решения проблемы субъективности, пытающейся объективизировать саму себя, попросту не может. Как мы вскоре увидим, это убеждение о нейрональных коррелятах сознательных психических состояний является основой для большого числа ложных нейробиологических концепций – от оценки наличия сознания до определения причинно-следственных связей, до описания некоторых болевых синдромов, до заявлений, что мораль может быть научно обоснованна.
