ГЛАВА 11
Рассвет. Утро обещает дождь.
Роза стоит у окна своей угловой квартирки — за бульваром Мюррея океан ласкает бетонный волнолом. Рядом с домом, где она живет — некогда отличным отелем, — стоят едва ли не самые дорогие в Чарльстоне здания, внушительные особняки. Роза сама сфотографировала их все, а снимки поместила в альбом, который просматривает время от времени. Поверить в случившееся почти невозможно, и она живет одновременно в кошмаре и мечте.
Переезжая в Чарльстон, Роза просила только об одном: чтобы ей дали возможность жить поближе к воде. «Достаточно близко, чтобы знать — океан рядом, — так она выразилась в разговоре со Скарпеттой. — Наверное, это мой последний переезд с вами. Я не в том возрасте, чтобы докучать себе садом, и мне всегда хотелось жить у поды. Но только не на болоте с этим вонючим запахом тухлых яиц. Возле океана. Чтобы я могла ходить к нему пешком».
На поиски ушло немало времени, и в конце концов Роза обосновалась на Эшли-Ривер, в обшарпанной квартире, отремонтированной стараниями Скарпетты, Люси и Марино. Розе ремонт не стоил ни цента, а потом Скарпетта еще и назначила ей прибавку. Без нее Роза не смогла бы оплачивать аренду, но этот факт не обсуждался и даже не упоминался. Скарпетта только сказала, что Чарльстон — город дорогой по сравнению с другими, где им довелось жить, но даже если и не принимать это во внимание, Роза в любом случае заслужила прибавку.
Она варит кофе, смотрит новости по телевизору и ждет звонка от Марино. Проходит час, и Роза начинает беспокоиться. Еще час — ничего. Раздражение растет. Она оставила ему несколько сообщений, объяснив, что на работу утром не выйдет, и не заедет ли он на минуту, чтобы помочь передвинуть диван. К тому же ей нужно поговорить с ним. Она сказала Скарпетте, что поговорит. Лучше не откладывать. На часах почти десять. Роза звонила на сотовый, но попала на голосовую почту. Она смотрит в открытое окно — от волнолома дует прохладный ветерок, океан хмурится, вода одного с небом свинцового цвета.
Роза понимает, что в одиночку ей диван не передвинуть, что лучше не напрягаться, но раздражение и нетерпение подгоняют. Еще не так давно она справилась бы со столь мелкой задачей, но теперь силы не те, и ее пугает возможная неудача. Откашлявшись, она устало опускается на диван и вызывает воспоминания о прошлом вечере, как они сидели здесь, держась за руки, разговаривали… Чувства, ушедшие, казалось, безвозвратно, оживают, а мысли снова и снова скатываются к одному: сколько еще это продлится? Мысли не прогонишь, а продлится это недолго, и Роза чувствует в себе печаль, столь глубокую и темную, что разглядеть в ней что-то не стоит и пытаться.
Звонит телефон. Люси.
— Как все прошло? — спрашивает Роза.
— Привет от Нейта.
— Меня больше интересует, что он сказал тебе.
— Ничего нового.
— Уже хорошие новости. — Роза подвигается к кухонной стойке и протягивает руку за пультом. Переводит дыхание. — Жду Марино. Думала, придет, поможет передвинуть диван, но, как обычно…
Пауза. Потом Люси говорит:
— Я потому, помимо прочего, и звоню. Собиралась заглянуть к тете Кей, рассказать о встрече с Нейтом. Она не знает, что я туда летала. Я всегда сообщаю ей потом, чтобы не волновать лишний раз. Так вот, мотоцикл Марино стоит возле ее дома.
— Она тебя ждала?
— Нет.
— Во сколько это было?
— Около восьми.
— Невозможно. В восемь Марино еще в коме. По крайней мере в последние дни.
— Я зашла в «Старбакс», потом вернулась к ней около девяти. И угадай что? Увидела его подружку. Та как раз проезжала на своем «БМВ».
— Ты точно ее узнала?
— Хочешь, скажу, какой у нее номер? Дату рождения? А сколько у нее на счету? Кстати, немного. Похоже, денежки она спустила. И не те, что получила от богатого папеньки. Он-то как раз ничего ей и не оставил. Поступлений на удивление много, но деньги на счету долго не задерживаются.
— Плохо. А она тебя видела? Когда ты возвращалась из «Старбакса»?
— Я была на «феррари». Если только эта тупая кошелка еще не ослепла… Извини.
— Не извиняйся. Кошелка и есть, точнее не скажешь. Марино только таких и находит.
— Что-то мне твой голос не нравится. Послушай, я могу заехать чуть попозже. Передвину твой диван, ладно?
— Я буду дома. — Роза кашляет и кладет трубку.
Она включает телевизор. Показывают теннис, и мячик как раз взбивает красную пыль у самой линии. Подача у Дрю Мартин такая мощная, что ее противница даже не пытается принять. Си-эн-эн повторяет финал прошлогоднего открытого чемпионата Франции, в нижней части экрана ползут строчки, напоминающие о жизни и смерти Дрю. Снова и снова. Картинка меняется. Рим. Древний город, и небольшой строительный участок, отгороженный желтой лентой и кордоном полицейских. Пульсирующие огни «скорой».
— Что еще известно к этому времени? Есть ли у новости у следствия?
— Официальные лица в Риме очень сдержанны в комментариях. Похоже, ниточек у полиции нет, как нет и подозреваемых, так что это ужасное преступление по-прежнему скрыто завесой тайны. Здесь задают один и тот же вопрос: почему? Как видите, к месту, где было обнаружено тело Дрю Мартин, приходят люди, приносят цветы.
Новые картинки. Роза старается не смотреть. Она видела все это много раз, но что-то заставляет ее не переключаться на другой канал.
Дрю бьет слева.
Дрю выходит к сетке и вгоняет мяч в корт с такой силой, что он улетает на трибуны. Толпа вскакивает. Фанаты неистовствуют.
А вот Дрю на шоу доктора Селф. Говорит быстро, мысли перескакивают с темы на тему. Она взволнована и счастлива — только что выиграла открытый чемпионат США. Ее называют Тайгером Вудсом от тенниса. Интервью ведет доктор Селф, и вопросы, которые она задает, задавать бы не следовало.
— Вы девственница, Дрю?
Смеется, краснеет, закрывает лицо руками.
— Ну же, смелее. — Доктор Селф улыбается, вся такая уверенная в себе, такая самодовольная. — Вот об этом я и говорю. Стыд. Почему мы всегда стыдимся, когда говорим о сексе?
— Девственности я лишилась в десять лет, — говорит Дрю. — Подарила ее велосипеду моего брата.
Зрители сходят с ума от восторга.
— Дрю Мартин погибла в шестнадцать лет, — сообщает диктор.
Розе все же удается протащить диван через гостиную и придвинуть к стене. Она садится и плачет. Потом встает, ходит по комнате и плачет. Смерть пришла не к той, ошиблась, а человеческая жестокость невыносима. Все так несправедливо. Роза ненавидит несправедливость. В ванной она открывает шкафчик и достает пузырек. В кухне наливает бокал вина. Проглатывает таблетку, запивает ее вином, а чуть погодя, закашливаясь и едва дыша, принимает вторую. Звонит телефон. Она тянется к трубке дрожащей рукой, роняет ее, кое-как подбирает.
— Алло?
— Роза? — Это Скарпетта.
— Не надо бы мне смотреть новости.
— Ты плачешь?
Комната кружится. В глазах двоится.
— Это только простуда.
— Сейчас приеду, — говорит Скарпетта.
Марино откидывается на спинку кресла. Глаза прячутся за темными стеклами очков. Большие руки лежат на коленях.
Он в той же одежде, что и прошлым вечером. В ней он спал, и это заметно. Лицо с багровым оттенком, а несет от него так, будто он уже неделю не принимал душ. И вид Марино, и его аромат вызывают воспоминания столь ужасные, что от них хочется поскорее избавиться. Запястья у Скарпетты покраснели, кожа в тех местах, ни видеть, ни прикасаться к которым он не имеет никакого права, раздражена и зудит. Одеваясь, она выбирала шелк и хлопок, ткани мягкие и легкие; блузка застегнута на все пуговицы, воротник куртки поднят. Все, чтобы спрятать следы. Спрятать унижение. Рядом с ним она чувствует себя голой и беспомощной.
Молчание ужасно. В салоне пахнет чесноком и сыром, и Марино, чтобы немного проветрить, опускает стекло.
— Свет режет глаза, — сообщает он. — Просто убивает зрение.
Она слышала это уже много раз — так он отвечает на незаданный вопрос, почему не смотрит на нее и почему, хотя небо затянуто тучами и грозит дождем, не снимает темные очки. Когда Скарпетта не далее как час назад приготовила кофе и тосты и принесла ему в постель, он застонал жалобно, сел и схватился за голову.
— Где я? — прозвучало абсолютно неубедительно.
— Ты сильно напился вчера. — Она поставила поднос с кофе и тостом на прикроватную тумбочку. — Помнишь?
— Проглочу хоть крошку — вырвет.
— Вчерашнюю ночь помнишь?
Говорит, что помнит только, как приехал на мотоцикле к ее дому, но, судя по выражению физиономии, помнит все. Продолжает жаловаться — как ему плохо, как муторно.
— А у тебя еще кухня рядом. Меня от одного запаха выворачивает.
— Плохо. У Розы грипп.
Скарпетта паркуется рядом с домом Розы.
— Только гриппа мне сейчас и не хватает.
— Тогда оставайся в машине.
— Что ты сделала с моим пистолетом? — Он уже спрашивал об этом несколько раз.
— Я же сказала: пистолет в надежном месте.
На заднем сиденье коробка с едой. Готовила всю ночь. Тальолини с соусом фонтини, лазанья-болоньеза, овощной суп — можно накормить двадцать человек.
— Прошлой ночью ты был не в том состоянии, чтобы иметь при себе заряженное оружие, — добавляет она.
— Мне нужно знать, где оно. Что ты с ним сделала?
Марино идет чуть впереди. Что надо бы помочь с коробкой, ему и в голову не пришло.
— Повторяю. Вчера вечером я забрала у тебя пистолет. Забрала и ключ от мотоцикла. Помнишь? Забрала потому, что ты порывался укатить на мотоцикле, хотя и на ногах едва держался.
— Все твой бурбон, — говорит он, направляясь к белому, оштукатуренному зданию. Идет дождь. — «Букерс». — Как будто это она виновата. — Я себе такой позволить не могу. Пьешь как воду. А градусов в нем…
— Получается, я тебя споила.
— Не представляю, зачем тебе держать в доме такое крепкое пойло.
— Ты же сам его принес на Новый год.
— Как будто монтировкой по башке огрели, — жалуется Марино, поднимаясь по ступенькам.
Швейцар открывает дверь.
— Доброе утро, — кивает Скарпетта.
В закутке у него работает телевизор. В новостях все еще говорят об убийстве Дрю Мартин.
Эд бросает взгляд в открытую дверь и качает головой:
— Ужасно, ужасно. Такая милая девочка. Видел ее здесь недавно, перед самым убийством. Каждый раз, когда приходила, давала по двадцатке. Ужасно. Такая милая девочка. И вела себя прилично.
— Дрю Мартин останавливалась здесь? — удивляется Скарпетта. — А я думала, она жила в «Чарльстон плейс». Так по крайней мере говорили в новостях.
— У ее тренера здесь квартира. Бывает, конечно, редко, но квартиру держит, — сообщает Эд.
Интересно, а почему она ничего об этом не слышала? Впрочем, сейчас расспрашивать некогда, ее беспокоит Роза. Эд нажимает кнопку лифта.
Створки закрываются. Марино смотрит прямо перед собой.
— У меня, наверное, мигрень. Есть что-нибудь от мигрени?
— Ты уже принял восемьсот миллиграммов ибупрофена. Теперь жди. Не меньше пяти часов.
— Твой ибупрофен от мигрени не больно-то помогает. Не надо было мне пить у тебя. Может, мне что-нибудь подсыпали. Опоили.
— Подсыпать тебе что-то может только один человек — ты сам.
— А этот Булл… Как ты могла его пригласить?! А если он опасен? — И он говорит такое после вчерашней ночи! Невероятно! — Надеюсь, ты хотя бы не пустишь его в офис. Он же ни черта не понимает. Только мешать будет.
— Об этом я сейчас не думаю. Думаю о Розе. И может быть, тебе тоже пора побеспокоиться о ком-то, кроме себя самого.
Злость снова поднимается, и Скарпетта ускоряет шаг. В коридоре белые стены и потертая синяя дорожка па полу.
Она нажимает кнопку звонка. Ответа нет, за дверью тишина, если не считать бормотания телевизора. Она ставит коробку на пол и звонит еще раз. Потом еще. Достает сотовый, набирает номер. Слышно, как в квартире звонит телефон. Включается автоответчик.
— Роза! — Скарпетта стучит в дверь. — Роза!
Ни звука. Только телевизор.
— Нужен ключ. — Она поворачивается к Марино. — Запасной у Эда. Роза!
— К черту!
Марино бьет в дверь ногой, дерево трещит, цепочка рвется, что-то падает на пол, и дверь распахивается и ударяет о стену.
Роза лежит на диване неподвижно, глаза закрыты, лицо пепельно-серое, длинные седые пряди свисают к полу.
— Звони девять-один-один! Быстро!
Она подкладывает подушку под голову Розе. Марино вызывает «скорую».
Скарпетта проверяет пульс. Шестьдесят один.
— Уже едут, — говорит Марино.
— Давай к машине. Чемоданчик в багажнике.
Он убегает. Она оглядывается, замечает на полу бокал с вином и пузырек, которого почти не видно из-за подола юбки. Вот так сюрприз! Роза принимает роксикодон, торговое название гидрохлорида оксикодона, обезболивающего опиата, вызывающего сильное привыкание. Рецепт на сотню таблеток выписан десять дней назад. Она высыпает содержимое на ладонь и пересчитывает пятнадцатимиллиграммовые зеленые таблетки. Их осталось семнадцать.
— Роза! — Скарпетта хватает ее за плечо и трясет. Рука у Розы теплая и влажная от пота. — Роза, очнись! Ты меня слышишь? Роза!
Она идет в ванную и возвращается со смоченным в холодной воде полотенцем, кладет его Розе на лоб, берет за руку, говорит, пытается расшевелить. Возвращается Марино. Выражение лица обалделое и испуганное.
— Она передвигала диван. Мы договорились, что я приеду и помогу.
Он протягивает Скарпетте чемоданчик и смотрит на диван через черные очки.
Роза шевелится от звука сирены. Скарпетта достает из чемоданчика манжетку для измерения кровяного давления и стетоскоп.
— Я обещал приехать. А она перетащила его сама. Он вон там стоял. — Очки смотрят на пустое пространство у окна.
Скарпетта закатывает рукав блузки, прикладывает стетоскоп, потуже застегивает манжетку, чтобы остановить кровоток.
Воет сирена.
Она сжимает грушу, открывает клапан и слышит, как кровь прокладывает путь по артерии. Воздух тихонько шумит, муфта сдувается.
Сирена умолкает. «Скорая» прибыла.
Систолическое давление — пятьдесят восемь. Она передвигает диафрагму с груди на спину. Дыхание угнетенное, артериальное давление понижено.
Роза шевелится, двигает головой.
— Роза! Ты меня слышишь? — громко спрашивает Скарпетта.
Веки вздрагивают, поднимаются.
— Я измерю температуру. — Она кладет под язык Розе цифровой термометр и уже через несколько секунд слышит попискивание. 98,1. Скарпетта поднимает пузырек с таблетками. — Сколько ты приняла? И сколько вина выпила?
— У меня грипп.
— Диван сама передвигала? — спрашивает Марино, как будто это имеет какое-то значение.
Роза кивает:
— Немного перенапряглась, вот и все.
В коридоре торопливые шаги, стук каталки.
— Нет, — протестует Роза. — Отошлите их.
Два фельдшера в синих комбинезонах вваливаются в прихожую и втаскивают за собой каталку. На ней дефибриллятор и другое оборудование.
Роза качает головой:
— Нет-нет. Я в порядке. И ни в какую больницу не поеду.
В двери появляется встревоженный Эд. Заглядывает.
— Какие проблемы, мэм?
Один из фельдшеров, блондин с бледно-голубыми глазами, подходит к дивану и пристально смотрит на Розу. Потом переводит взгляд на Скарпетту.
— Никаких. — Роза машет рукой. — Серьезно. Пожалуйста, уезжайте. Я просто упала в обморок. Вот и все.
— А вот и не все, — вступает Марино. Обращаясь к Розе, он смотрит на блондина. — Мне пришлось вышибать чертову дверь.
— Не забудь починить, прежде чем уйдешь, — бормочет Роза.
Скарпетта представляется, объясняет, что Роза, судя по всему, смешала алкоголь с оксикодоном и потеряла сознание.
— Мэм? — Блондин наклоняется к Розе. — Сколько вы приняли алкоголя и оксикодона? И когда?
— Три таблетки. На одну больше обычного. И немного вина. Может быть, полстакана.
— Мэм, нам нужна полная ясность, так что будьте откровенны.
Скарпетта подает ему пузырек и поворачивается к Розе:
— Принимать по одной таблетке через четыре — шесть часов. Ты приняла на две больше. И при этом доза уже большая. Думаю, тебе нужно поехать в больницу, убедиться, что все в порядке. На всякий случай.
— Нет.
— Ты их растолкла, разжевала или проглотила целиком? — спрашивает Скарпетта.
Если таблетки растолочь, они растворяются быстрее, и оксикодон соответственно высвобождается и абсорбируется тоже быстрее.
— Проглотила целиком, как обычно. Ужасно болят колени. — Она смотрит на Марино. — Не надо было двигать диван.
— Не хочешь ехать с этими чудесными ребятами, я тебя отвезу, — предлагает Скарпетта, чувствуя на себе взгляд блондина.
— Нет. — Роза упрямо качает головой.
Марино видит, что блондинистый фельдшер пялится на Скарпетту. Раньше он обязательно встал бы между ними. Но не теперь. Самый тревожный вопрос еще не прозвучал: почему Роза принимает оксикодон?
— В больницу я не поеду, — стоит на своем Роза. — Не поеду.
— Что ж, похоже, вы нам не нужны, — говорит медикам Скарпетта. — Но все равно спасибо.
— Я слушал вашу лекцию по детской смертности несколько месяцев назад, — улыбается ей блондин. — В Национальной академии судебной медицины.
На жетоне имя — Т. Теркингтон. Она совсем его не помнит.
— И какого черта ты там делал? — спрашивает Марино. — В НАСМ только копы.
— Работаю следователем в департаменте шерифа округа Бофорт. Они меня туда и послали. Уже заканчиваю.
— Ну не странно ли? — вопрошает Марино. — Если так, то чем ты занимаешься здесь, в Чарльстоне? Любишь кататься на «скорой»?
— На «скорой» я работаю по выходным. Платят больше, и хорошая подготовка к настоящей работе. К тому же у меня здесь девушка. Была. — Последнее обстоятельство Теркингтона, похоже, не слишком огорчает. Он снова смотрит на Скарпетту: — Уверены, что все будет хорошо? Мы тогда поедем.
— Да, спасибо. Я за ней присмотрю.
— Рад был с вами встретиться.
Голубые глаза задерживаются на ней еще на секунду, потом оба фельдшера выходят.
Скарпетта поворачивается к Розе:
— Я все-таки хочу отвезти тебя в больницу, убедиться, что ничего серьезного не случилось.
— Никуда вы меня не повезете. — Роза кивает Марино: — Будь добр, найди мне новую дверь. Или новый замок. Или почини. В общем, прибери за собой.
— Возьми мою машину. — Скарпетта бросает ему ключи. — Домой я и пешком вернусь.
— Мне и к тебе надо зайти.
— Это подождет.
Солнце то выглядывает из-за рваной пелены облаков, то снова прячется за ними, и море вспучивается у берега.
Эшли Дули, родившийся и выросший в Южной Каролине, уже снял ветровку и завязал рукава на большом животе. Он наводит новенькую камеру на свою жену, Мэдлиз, но останавливает съемку, когда из высокой травы на дюне появляется черный с белыми пятнами бассет. Собачонка трусит к Мэдлиз, и длинные уши волочатся по песку. Жмется к ее ногам, скулит.
— Эшли, посмотри! — Мэдлиз опускается на корточки, гладит бассета. — Бедняжка, весь дрожит. Что такое, сладкий мой? Ну-ну, не бойся. Совсем еще маленький.
Собаки ее любят. Тянутся к ней. Ни одна еще ни разу на нее не зарычала. В прошлом году им пришлось усыпить Фрисби — у него обнаружили рак. Мэдлиз не забыла и не простила Эшли за то, что отказался от дорогого лечения.
— Отойди-ка вон туда. — Эшли показывает. — А песика, если хочешь, снимем. Хочу захватить те шикарные дома. Ни фига! Ты только посмотри на этот! Похож на те, что строят в Европе. Ну скажи, кому такая громадина нужна?
— Жаль, что мы не поехали в Европу.
— Говорю тебе: камкордер — просто чудо.
Ей надоело это слушать. Выкинуть тринадцать сотен долларов на камеру он смог себе позволить, а вот потратиться на Фрисби — куда там.
— Посмотри! Сколько балконов! Красная крыша! Представь, каково в таком жить.
«Если бы мы жили в таком, — думает она, — я бы не возражала ни против шикарной камеры, ни против плазменного телевизора, а еще мы смогли бы оплатить счета от ветеринара».
— Не представляю.
Мэдлиз позирует мужу на фоне дюны. Бассет сидит у ее ног и дышит тяжело, с хрипотцой.
— Я слышал, там есть один за тридцать миллионов долларов. — Эшли вытягивает руку. — Улыбнись. Нет, не так. Широко. Может быть, этим дворцом владеет кто-то знаменитый, например, тот парень, что основал «Уол-Март». А почему этот пес так тяжело дышит? Здесь вроде бы не жарко. И еще дрожит. Может, больной? Может, у него бешенство?
— Нет, дрожит он от страха. Или от жажды. Я же просила взять бутылку воды. А парень, который основал «Уол-Март», уже умер, — добавляет Мэдлиз, поглаживая бассета и оглядывая берег — поблизости никого, и только вдалеке несколько рыбаков. — По-моему, малыш потерялся. И я не вижу никого, кто мог бы быть его хозяином.
— Поищем, поснимаем…
— Что поищем? — Песик жмется к ее ногам, дрожащий, жалкий. Мэдлиз наклоняется, осматривает его, отмечая, что щенка давно не мыли и когти не подрезали. Потом внимание ее привлекает что-то еще. — Господи, да он поранился! — Мэдлиз дотрагивается до шеи бассета, видит кровь на своем пальце и начинает разводить шерсть, искать рану, но не находит. — Странно, откуда на нем кровь? И вот еще. Кровь есть, а раны нет. Фу, какая гадость! — Она вытирает пальцы о шорты.
— Может, тут где-нибудь дохлый кот валяется. — Эшли ненавидит котов. — Пойдем дальше. У нас теннис в два, но я хочу сначала перекусить. Послушай, у нас те булочки еще остались?
Мэдлиз оглядывается. Бассет сидит на песке и смотрит на них.
— Знаю, запасной ключ в той коробке, что ты закопала в саду, возле кирпичей, за кустами, — говорит Роза.
— У него голова раскалывается с похмелья, и я не хочу, чтобы он носился на мотоцикле с пистолетом сорокового калибра за поясом джинсов, — отвечает Скарпетта.
— Для начала расскажи, как случилось, что он оказался у тебя дома. Каким ветром его туда занесло?
— Не хочу о нем говорить. Давай лучше о тебе.
— Почему бы тебе не слезть с дивана и не принести стул? Трудно разговаривать, когда ты практически сидишь на мне.
Скарпетта приносит из столовой стул, садится.
— Твое лекарство.
— Из морга я его не украла, если ты на это намекаешь. В том-то и дело, что таблетки ни черта ничего поделать не могут. Если б могли, люди не попадали бы в морг.
— На пузырьке твоя фамилия и фамилия твоего врача. Я могу зайти к нему, или ты сама скажешь, что он за врач и почему ты ходишь на прием.
— Онколог.
Скарпетта так ошарашена, что не может сказать ни слова.
— Пожалуйста. Мне и без того трудно, — вздыхает Роза. — Надеялась, что смогу скрыть и ты узнаешь обо всем, только когда придет время выбрать подходящую урну для моего праха. — Она переводит дыхание. — Знаю, мне не следовало так поступать. Но я была в таком состоянии… так расстроилась… у меня все болело…
Скарпетта берет ее за руку.
— Да, чувства часто загоняют нас в ловушку. Ты хорошо держалась. Стойко. Или, лучше сказать, упрямилась? Что ж, пора выложить все как есть.
— Я умираю, — говорит Роза. — И мне неприятно, что это происходит на глазах у вас.
— Что за рак?
— Легких. Только прежде чем ты начнешь думать, что все дело в дыме, которым я надышалась в те времена, когда ты смолила как паровоз у себя в офисе…
— Лучше бы я не курила. Ох, как я об этом жалею!
— То, что меня убивает, не имеет к тебе никакого отношения. Дело случая. Точно.
— Плоскоклеточный? Аденокарцинома?
— Аденокарцинома. От такого же умерла моя тетя. Как и я, она никогда не курила. Ее дедушка умер от плоскоклеточного. Вот он курил. Никогда бы не подумала, что у меня может быть рак легких. С другой стороны, я и о том, что умру, как-то не беспокоилась. Ну не смешно ли! — Она вздыхает. Лицо розовеет, глаза оживают. — Мы смотрим на смерть каждый день, но это нисколько не мешает нам отрицать ее. Вы правы, доктор Скарпетта. Сегодня эта штука огрела меня из-за угла. А я и не заметила, как она подкралась.
— Может, тебе пора называть меня Кей?
Роза качает головой:
— Почему нет? Разве мы не друзья?
— Мы всегда держались границ и никогда об этом не пожалели. Для меня честь знать и работать на человека, которого зовут доктор Скарпетта. Босс. — Она улыбается. — Я никогда бы не смогла назвать ее Кей.
— Ну вот, теперь ты говоришь обо мне в третьем лице. Если, конечно, не имеешь в виду кого-то другого.
— Она и есть кто-то другой. Кто-то, кого ты по-настоящему не знаешь. Думаю, ты о ней гораздо худшего мнения, чем я. Особенно сейчас.
— Извини, я не та героическая женщина, которую ты только что описала, но все же позволь помочь тем немногим, что в моих силах: отвезти тебя в лучший онкологический центр в стране. Стэнфордский онкологический центр. Тот, куда ездит Люси. Мы поедем туда, и тебе будет обеспечено самое лучшее лечение.
— Нет, нет, нет. — Роза медленно качает головой. — А теперь помолчи и послушай меня. Я консультировалась с разными специалистами. Помнишь, прошлым летом уезжала в трехнедельный круиз? Никакого круиза не было. Я ездила по врачам, а потом Люси отвезла меня в Стэнфорд. Мой теперешний доктор работает там. Прогноз не изменился. Единственный вариант — химиотерапия и облучение. Я отказалась.
— Пробовать нужно все.
— У меня третья стадия-В.
— Лимфоузлы затронуты?
— И лимфоузлы, и кости. Четвертая стадия не за горами. Операция невозможна.
— Химиотерапия и радиотерапия или даже только радиотерапия. Пробовать нужно все. Мы не можем просто поднять руки и сдаться.
— Знаешь, нет никаких «мы». Есть только я. А я этого не хочу. Не хочу, чтобы выпали волосы, не хочу, чтобы меня постоянно тошнило, не хочу мучиться, зная, что болезнь все равно меня убивает. И скорее раньше, чем позже. Люси даже предложила достать марихуану, чтобы не так тошнило от химиотерапии. Представляешь, я курю травку.
— Похоже, она узнала обо всем примерно тогда же, когда и ты.
Роза кивает.
— Нужно было сказать мне.
— Я сказала Люси, а она хранить секреты умеет. У нее самой их столько, что уже и не разобрать, где правда, а где нет. Чего я меньше всего хотела, так это обременять тебя лишними проблемами.
Кольцо печали стягивается туже.
— Ладно, хотя бы скажи, что я могу сделать.
— Изменить то, что можешь. И не думать, что не можешь.
— Скажи. Я сделаю все, что хочешь.
— Только когда умираешь, начинаешь понимать, сколь многое можно было бы изменить. Но вот этого не изменишь. — Роза стучит себя по груди. — А ты еще можешь изменить практически все.
Перед глазами сцены из прошлой ночи. Она как будто снова чувствует его запах, ощущает тяжесть его тела… и заставляет себя отвлечься, не показать, как ей плохо.
— Что такое? — Роза сжимает ее пальцы.
— А каково, по-твоему, мне сейчас?
— Нет, не то. Ты подумала о чем-то, не обо мне. — Роза смотрит ей в глаза. — Марино. Выглядит ужасно и ведет себя как-то странно.
— Да, потому что упился в грязь. — В голосе проскальзывает злость.
— В грязь, — повторяет Роза. — Раньше ты так не выражалась. Впрочем, я не лучше, иногда такое слетает… Не далее как сегодня утром, когда разговаривала с Люси по телефону, даже обозвала кошелкой его последнюю пассию. Люси видела ее в твоих краях около восьми. Когда мотоцикл Марино стоял возле твоего дома.
— Я приготовила для тебя кое-что. Там, в коробке, у двери. Сейчас принесу и поставлю куда-нибудь.
Розу бьет кашель, и когда она отнимает от губ салфетку, на ней ярко-красные пятна.
— Пожалуйста, позволь мне отвезти тебя в Стэнфорд, — умоляет Скарпетта.
— Расскажи, что случилось.
— Мы разговаривали. — Скарпетта чувствует, как кровь приливает к лицу. — Пока он не набрался.
— Даже не помню, видела ли я хоть раз, как ты краснеешь.
— Прилив. Это климакс.
— Ну да. У тебя климакс, а у меня простуда.
— Скажи, что для тебя сделать.
— Только одно. Позволь мне, как обычно, заниматься своими делами. Не хочу, чтобы меня реанимировали. Не хочу умирать в больнице.
— А почему бы тебе не переехать ко мне?
— Тогда я не смогу заниматься своими делами, как обычно.
— Но я могу хотя бы поговорить с твоим врачом?
— Ничего особенного он тебе не скажет. Ты спросила, чего я хочу, и вот мой ответ: никакого лечения, кроме паллиативного.
— У меня есть свободная комната. Правда, маленькая. Может, найти что-то побольше?
— Не надо жертв. Я буду чувствовать себя виноватой, понимая, что причиняю всем неудобства.
Скарпетта колеблется, потом спрашивает:
— Я могу рассказать Бентону?
— Ему — можешь. Но только не Марино. Ему ничего не говори. — Роза садится повыше, подтягивает ноги на диван и берет Скарпетту за руки. — Я не патологоанатом, но откуда у тебя эти синяки на запястьях?
Бассет там же, где они его и оставили, сидит в траве возле знака «Посторонним вход воспрещен».
— Ну посмотри! — восклицает Мэдлиз. — Это же ненормально. Просидел целый час на одном месте, ждал, пока мы вернемся. Иди ко мне, Друпи. Ах ты мой маленький!
— Дорогая, у него уже есть кличка, — ворчит Эшли. — Посмотри на ошейнике. Там должно быть все указано: и кличка, и где живет.
Мэдлиз наклоняется, и бассет жмется к ней, лижет ей руки. Она смотрит на язычок, щурится и ничего не видит — забыла дома очки. Эшли тоже без очков.
— Не вижу. Я вообще почти ничего не вижу. Номера телефона, по-моему, тоже нет. Да и все равно позвонить бы не смогла — не взяла телефон.
— Я тоже не взял.
— А вот это уже глупо. Представь, что я подвернула бы ногу? Кажется, кто-то готовит барбекю. — Мэдлиз принюхивается, оглядывается, замечает дымок, поднимающийся из-за большого белого дома с балкончиками и красной крышей, одного из немногих, перед которыми стоит запрещающий знак. — Ты почему туда не бежишь? Не хочешь вкусненького? — спрашивает она песика, поглаживая мягкие уши. — Может, сходим туда, купим сосисок, а вечером приготовим, а?
Мэдлиз снова пытается прочитать что-нибудь на язычке, но без очков ничего не получается, и она представляет богатых хозяев, может быть, даже миллионеров, жарящих сосиски на гриле на заднем дворе огромного белого дома, стоящего за дюной и частично скрытого высокими пиниями.
— Передай привет своей сестричке, этой старой деве, — говорит Эшли, снимая жену. — Расскажи ей, какой роскошный у нас дом, и не где-нибудь, а на улице Миллионеров в Хилтон-Хеде. Может быть, в следующий раз мы остановимся в том самом особняке, где готовят барбекю.
Мэдлиз оборачивается, смотрит в сторону их таунхауса, но его не видно за деревьями, и ее внимание снова занимает бассет.
— Держу пари, малыш оттуда. — Она указывает на белый особняк о красной крышей. — Схожу-ка я туда да спрошу.
— Прогуляйся. А я пока поброжу здесь, поснимаю. Тут и дельфины должны быть.
— Идем, Друпи. Отыщем твоих хозяев.
Пес сидит на песке и идти никуда не хочет. Она тянет его за ошейник — упирается.
— Ладно, оставайся на месте, а я пойду и узнаю, не из этого ли ты дома. Может, тебя уже ищут. Может, тебя ужасно кому-то не хватает.
Мэдлиз обнимает его и целует. Идет к белому дому по песку, сначала твердому, слежавшемуся, потом мягкому, рассыпчатому, по траве. Идет через дюну, хотя и слышала где-то, что ходить по дюнам нельзя. У запретительного знака задерживается в нерешительности, потом отважно ступает на дощатый настил, ведущий к особняку, на заднем дворе которого какой-то богач — может быть, знаменитость — готовит что-то на гриле. По ту сторону дюны она его не видит, на пляже тоже — там только Эшли, маленькая фигурка, снимает резвящихся в воде дельфинов — их плавники режут волны, они то исчезают, то появляются снова. В конце настила деревянные ворота. Удивительно, но они не заперты. И даже не закрыты.
Мэдлиз идет через задний двор, оглядывается.
— Эй! Есть кто-нибудь?
Видеть такого большого бассейна ей еще не приходилось — обложен красивой плиткой, должно быть, итальянской или испанской или привезенной из какой-то другой, далекой, экзотической страны. Она осматривается, останавливается у дымящегося газового гриля. На краю решетки лежит большой, неряшливо отрезанный кусок мяса; снизу он уже обуглился, сверху еще сырой, с кровью. Мясо странное, не похожее ни на свинину, ни на стейк, ни тем более на курицу.
— Эй! Кто-нибудь!
Мэдлиз стучит в дверь солярия. Ответа нет. Она идет вокруг дома, полагая, что тот, кто жарит мясо, где-то неподалеку, но и в боковом дворике тоже никого не видно. Все выглядит запущенным, траву давно не подстригали. Мэдлиз заглядывает в щель между краем жалюзи и рамой и видит пустую кухню — камень и нержавеющая сталь. Такие кухни она видела раньше только в журналах. На коврике две большие собачьи миски.
— Эй! — кричит Мэдлиз. — У меня, кажется, ваша собачка!
Она идет дальше, поднимается по ступенькам к двери, рядом с которой окно. Одно стекло отсутствует, другое разбито. Не лучше ли вернуться на берег? На глаза попадается большая собачья клетка.
— Эй!
Сердце колотится. Да, она нарушила запрет, но зато нашла дом бассета. Помочь — ее обязанность. Как бы она себя чувствовала, если бы кто-то нашел Фрисби и не привел его домой?
— Эй!
Мэдлиз легонько толкает дверь, и та открывается.
