13
Больница «Валгалла» располагалась в тихом уголке округа Албемарль, куда меня в течение года периодически приводили обязательства перед Вирджинским университетом. Проезжая по автостраде, я часто видела угрюмое кирпичное строение на вершине далекого холма, но ни разу не посещала это заведение ни по личным, ни по служебным делам.
Размещавшийся там роскошный отель для богатых и знаменитых обанкротился в годы депрессии, и его приобрели три брата-психиатра, вознамерившиеся основать что-то вроде лечебницы в духе Фрейда, курорта для душевнобольных, куда располагающие средствами семьи могли бы сбывать плоды своих генетических прегрешений, слабоумных стариков и распрограммированных подростков.
Меня совсем не удивило, что Эл Хант еще подростком провел в «Валгалле» несколько месяцев. Неприятным сюрпризом стало явное нежелание лечащего врача обсуждать данный конкретный случай. За профессиональной любезностью доктора Уорнера Мастерсона скрывалась скала секретности, способная противостоять самым напористым дознавателям. Я знала, что он не хочет разговаривать со мной. Он знал, что не может уклониться от разговора.
Оставив машину на усыпанной мелким гравием стоянке для гостей, я вошла в вестибюль с викторианской мебелью, восточными коврами и тяжелыми шторами на резных карнизах. Не успела я понять, к кому здесь обратиться, как за спиной прозвучал мужской голос:
— Доктор Скарпетта?
Я обернулась — передо мной стоял высокий, стройный чернокожий мужчина в синем, европейского покроя костюме. В волосах мелькала благородная седина, скулы и лоб отвечали аристократическим стандартам.
— Уорнер Мастерсон, к вашим услугам. — Он широко улыбнулся и протянул руку.
Лицо его показалось знакомым, и я уже собиралась спросить, не встречались ли мы раньше, но он опередил меня, сообщив, что узнал меня по фотографиям в газетах. Чаще всего такие фотографии появлялись не в самые приятные моменты моей жизни, так что напоминание о них удовольствия мне не доставило.
— Давайте пройдем в мой офис, — любезно предложил он. — Надеюсь, доехали без проблем? Могу предложить вам что-нибудь? Кофе? Содовую?
Мы уже шли по длинному коридору, и я изо всех сил старалась не отставать. Немалая часть человечества даже не догадывается о том, какое неудобство причиняют короткие ноги, а вот мне частенько приходится оказываться в неприятном положении пыхтящего паровозика, затесавшегося в компанию скоростных поездов. В конце коридора доктор Мастерсон наконец оглянулся, подождал меня и, открыв дверь, с улыбкой пропустил в кабинет. Не дожидаясь приглашения, я опустилась в кресло, воспользовавшись паузой, чтобы отдышаться. Мастерсон устроился за столом и принялся набивать табаком дорогую вересковую трубку.
— Не стоит, наверное, и говорить, доктор Скарпетта, — неторопливо, словно обдумывая каждое слово, заговорил он, пододвигая к себе пухлую папку, — как я огорчился, узнав о смерти Эла Ханта.
— Но неожиданностью она для вас не стала?
— В общем-то нет.
— Пока мы разговариваем, я хотела бы просмотреть его досье.
Возникшая пауза едва не вынудила меня напомнить уважаемому психиатру, что я имею законное право доступа ко всем относящимся к делу документам. В последний момент доктор Мастерсон снова улыбнулся и подтолкнул папку в мою сторону.
— Разумеется.
Я открыла ее, стараясь не обращать внимания на проплывающие над головой и обволакивающие меня ароматическим благовонием клубы сизого дыма. Стандартные формуляры, заполняемые при приеме пациентов и по результатам физического осмотра, не таили в себе ничего неожиданного. Утром 10 апреля, одиннадцать лет назад, поступивший в «Валгаллу» Эл Хант пребывал в полном физическом здравии. А вот картина, сложившаяся в результате обследования его психологического состояния, свидетельствовала о другом.
— Поступил в состоянии кататонии? — спросила я.
— Скорее глубокой депрессии. На вопросы не отвечал. Не смог сказать, почему попал сюда. Он вообще ничего не мог сказать. Крайняя эмоциональная истощенность. Мы не смогли даже провести ни тест Стэнфорда-Бине, ни Миннесотский многофакторный личностный опросник, и их пришлось перенести на более поздний срок.
Я обнаружила эти данные, перевернув пару страниц. По тесту интеллектуальных способностей Стэнфорда-Бине Эл Хант набрал 130 баллов. Впрочем, сомнений в его сообразительности у меня не было и раньше. Что же касается Миннесотского теста, то показатели Ханта не отвечали критериям ни шизофрении, ни органического психоза. Согласно заключению доктора Мастерсона, пациент страдал от «шизотипического расстройства личности, проявлявшегося в форме кратковременного реактивного психоза, когда он, закрывшись в ванной, порезал запястье столовым ножом». Нанесенные поверхностные раны были лишь суицидальным жестом, мольбой о помощи, но никак не серьезной попыткой лишить себя жизни. Мать отвезла сына в ближайшую больницу, откуда его отпустили после оказания необходимой помощи. На следующий день Эл Хант поступил в «Валгаллу». В разговоре с врачом приемного отделения миссис Хант призналась, что эпизоду в ванной предшествовал «инцидент» за обедом, когда «ее муж сорвался и накричал на сына».
— Сначала, — продолжал доктор Мастерсон, — Эл держался в стороне от всех, отказывался участвовать в групповых занятиях, сеансах трудотерапии и прочих обязательных для каждого пациента мероприятиях. Лечение антидепрессантами значимого эффекта не давало, и во время сеансов мне стоило немалых трудов выжать из него хотя бы слово.
Поскольку никакого улучшения после первой недели не наступило, доктор Мастерсон решился применить электроконвульсивную терапию, или ЭКТ, что равносильно перезагрузке компьютера в противовес поиску ошибок. Конечным результатом такого метода может стать восстановление проводящих путей нервной системы головного мозга, своего рода повторное вправление, или, выражаясь компьютерным языком, ресинхронизация, дающая надежду на избавление от проблемных моментов психики. Но, как правило, электроконвульсивную терапию стараются не использовать в случае с юными пациентами.
— И что ЭКТ? Вы ее применили? — спросила я, не обнаружив в папке никаких соответствующих записей.
— Нет. Именно тогда, когда я уже решил, что никаких других альтернатив не осталось, случилось маленькое чудо. Произошло оно однажды утром, во время психодрамы.
— Объясните подробнее, как вы проводили психодраму в том конкретном случае, — попросила я, воспользовавшись возникшей паузой, когда Мастерсон раскуривал потухшую трубку.
— Обычно вначале устраивается что-то вроде разминки. В тот раз пациентов построили в ряд и попросили имитировать цветы. Тюльпаны, нарциссы, маргаритки — любые, по собственному выбору. Разумеется, выбор цветка позволял врачу сделать определенные выводы. Эл Хант участвовал в групповом занятии впервые. Описывал круги руками, наклонял голову. — Доктор продемонстрировал движения. На мой взгляд, Мастерсон больше напоминал слона, чем цветок. — Терапевт спросила, какой цветок он показывает, и Эл ответил: «Анютины глазки».
Я промолчала. Мы вызвали из прошлого несчастного, одинокого подростка, и мне было бесконечно жаль его.
— Конечно, сначала мы предположили, что выбор Эла является ответом на отношение к нему отца. — Мастерсон снял очки и тщательно и неторопливо, как делал вообще все, стал протирать стекла носовым платком. — Женственные черты, определенная утонченность, даже хрупкость, несомненно, вызывали насмешки и оскорбления со стороны отца. Однако, как мы вскоре выяснили, дело было не только в этом. — Доктор водрузил очки на переносицу и пристально посмотрел на меня. — Вы знаете о цветовых ассоциациях Эла?
— Немного.
— Анютины глазки — синоним цвета.
— Да. Темно-фиолетового.
— Именно такой цвет получается при смешении синего цвета депрессии и красного цвета ярости, агрессии. Цвет синяков, кровоподтеков, боли. И цвет Эла. Он сказал, что именно такой исходит от его души.
— Очень интенсивный. Цвет страсти.
— Эл Хант и был таким, доктор Скарпетта. Впечатлительным, пылким, глубоким. Вы слышали о том, что он считал себя ясновидящим?
— Кое-что.
— Магическое мышление Эла включало в себя ясновидение, телепатию и многое другое. Особенно отчетливо эти свойства проявлялись в моменты сильного стресса, когда он действительно верил в свою способность читать мысли других людей.
— А на самом деле?
— Эл обладал очень сильной интуицией. — Доктор снова чиркнул зажигалкой. — Должен признать, сделанные им выводы и просто наблюдения часто свидетельствовали о глубокой проницательности, и именно в этом заключалась одна из его проблем. Он ощущал, что думают другие, и чувствовал, а порой как будто знал наперед, как они поступят или что уже сделали. Трудности, как я упомянул в нашем телефонном разговоре, начинались тогда, когда Эл проецировал свои восприятия вовне. Тогда он просто терялся, растворялся в других, возбуждался, впадал в паранойю. Частично потому, что его собственное эго было слишком слабым. Подобно воде, оно принимало форму заполняемого сосуда или, если пользоваться клише, персонифицировало Вселенную.
— Опасная тенденция, — заметила я.
— Да уж. Как-никак, Эла с нами больше нет.
— Итак, по-вашему, он считал себя эмпатом?
— Определенно.
— Но такое заключение представляется несовместимым с диагнозом. Люди, страдающие пограничными расстройствами личности, обычно не питают к окружающим никаких чувств.
— В том-то и особенность магического мышления Эла, доктор Скарпетта. Свою социальную неприспособленность он объяснял непомерной эмпатией к другим. Эл Хант совершенно искренне верил, что чувствует и даже испытывает на себе боль окружающих, знает их мысли. Но фактически он жил в состоянии социальной изоляции.
— В больнице, где он работал санитаром, сотрудники отмечают его тактичность, умение найти подход к больному, — напомнила я.
— И неудивительно, — стоял на своем доктор Мастерсон. — Эл работал санитаром в пункте первой помощи. В стационаре он долго бы не продержался. Эл мог быть очень внимателен, но только при условии, что обстоятельства не вынуждали бы его к сближению с пациентом, к формированию привязанности, установлению отношений.
— Это объясняет, почему он сумел получить степень магистра, но оказался не способен продолжить психиатрическую практику.
— Совершенно верно.
— Как складывались его отношения с отцом?
— Они не сложились. Мистер Хант — человек жесткий, суровый, требовательный и властный. В его понимании воспитание сына состоит в том, чтобы выбить из него все, что понимается как слабость, и выковать настоящего мужчину. Элу просто недоставало эмоциональной прочности, чтобы противостоять постоянному давлению, запугиванию, казарменной муштре, которые, по мнению отца, должны были подготовить его к жизни. Из отцовской «учебки» он периодически перебегал под крыло матери, что тоже не способствовало формированию ясного представления о себе. Вы и без меня знаете, доктор Скарпетта, что многие мужчины-гомосексуалисты выросли в семьях, главы которых разъезжают в пикапах с дробовиком на коленях и наклейками с флагом конфедератов на бампере.
Я подумала о Марино. У него был взрослый сын, о котором лейтенант никогда не рассказывал и который жил где-то на западе.
— Хотите сказать, что Эл был гомосексуалистом?
— Я лишь хочу сказать, что он был слишком неустойчив, что над ним довлело ощущение собственной неадекватности и что в силу этого он не мог устанавливать какие-либо интимные отношения. Что касается гомосексуального опыта, то, насколько мне известно, его у Эла не было. — Мастерсон произнес это с непроницаемым лицом, посасывая трубку и глядя поверх моей головы.
— Что же произошло в тот день на психодраме? Вы упомянули о маленьком чуде. С чем оно связано? С его имитацией анютиных глазок? Или с чем-то еще?
— Разминка, так сказать, приоткрыла дверцу, но чудом — будем называть это так — стал в высшей степени страстный диалог с отцом, роль которого исполнял пустой стул в центре комнаты. На определенной стадии диалога терапевт почувствовал, что происходит, и, сев на стул, стал подавать реплики от лица Ханта-старшего. К тому моменту Эл так увлекся, что находился в состоянии, близком к трансу. Он уже не мог отличить реальное от воображаемого, и в конце концов гнев прорвался.
— В чем это проявилось? Эл повел себя агрессивно?
— Он разрыдался.
— Что говорил его «отец»?
— Ничего особенного. Критиковал, указывал на недостатки, упрекал в отсутствии мужественности. Эл был сверхчувствителен к критике. Отчасти причина его проблем крылась именно в этом. Он считал, что остро чувствует других, тогда как на деле воспринимал только себя.
— У Эла был прикрепленный социальный работник? — спросила я, листая страницы и не находя записей терапевта.
— Конечно.
— Кто? — Похоже, в досье недоставало нескольких страниц.
— Тот самый терапевт, о котором я только что упоминал, — вежливо ответил Мастерсон.
— Тот, что проводил психодраму? — уточнила я.
Доктор кивнул.
— Он еще работает у вас?
— Нет, Джима у нас больше…
— Джима? — перебила я. — Его звали Джим?
Мастерсон принялся выбивать трубку.
— Как его фамилия? Где он сейчас живет?
— К сожалению, Джим Барнс умер. Погиб несколько лет назад в дорожной аварии.
— Когда именно это случилось?
Теперь доктор снова принялся протирать очки.
— Точно не помню, лет восемь-девять назад.
— Можете рассказать подробнее? Где, при каких обстоятельствах?
— Деталей я не помню.
— Очень жаль, — сказала я, сделав вид, что потеряла интерес к Джиму Барнсу.
— Нужно ли понимать так, что вы считаете Эла Ханта подозреваемым в вашем деле?
— Есть два дела. Два убийства.
— Предположим.
— Прежде всего, доктор Мастерсон, считать кого-то подозреваемым или не считать не входит в сферу моей компетенции. Это дело полиции. Я занимаюсь сбором информации об Эле Ханте, чтобы установить, свойственно ли ему суицидальное мышление.
— А разве могут быть в этом какие-то сомнения? В конце концов, Эл Хант повесился, не так ли? Или речь может идти и не о самоубийстве?
— Он был странновато одет, — сухо ответила я. — Рубашка и спущенные брюки. Такое обычно наводит на размышления.
— Вы имеете в виду аутоэротическую асфиксию? — Мастерсон удивленно вскинул брови. — Случайная смерть при мастурбации?
— Я бы хотела исключить такую возможность.
— Понимаю. Семья может оспорить ваше заключение в случае возникновения проблем со страховкой.
— Мы принимаем во внимание все возможные варианты.
— У вас действительно есть сомнения относительно того, что случилось? — Он нахмурился.
— Нет. Эл Хант покончил с собой. Думаю, он спустился в подвал именно для этого, а брюки, скорее всего, сползли, когда он вынул ремень. Эл Хант повесился на собственном ремне.
— Хорошо. Возможно, доктор Скарпетта, я помогу вам прояснить еще один вопрос. Эл никогда не проявлял агрессивных тенденций. Насколько я знаю, вред он причинил только одному человеку — самому себе.
Я поверила ему. Но также уверилась в том, что Мастерсон о многом умалчивает, а забывчивость и неопределенность ответов есть не что иное, как тщательно рассчитанный ход. Джим Барнс — вот о ком я думала. Джим-Джим.
Пора менять тему.
— Долго ли Эл находился у вас?
— По-моему, четыре месяца.
— Вы заключали его в изолятор?
— У нас, в «Валгалле», изолятора как такового нет. Есть камера — у нас ее называют «чулан», — в которой мы содержим психотических пациентов, представляющих опасность для самих себя. Невменяемых преступников «Валгалла» не принимает.
— Эл попадал в эту камеру?
— Такой необходимости не возникало.
— Что ж, спасибо за внимание, — сказала я, поднимаясь. — Вы обяжете меня, если пришлете фотокопию этого досье.
— С удовольствием. — Мастерсон приветливо улыбнулся, но глаз на меня не поднял. — Если что-то понадобится, звоните, не стесняйтесь — я всегда к вашим услугам.
Возвращаясь в вестибюль по длинному пустынному коридору, я думала, не допустила ли ошибку, не расспросив доктора о Фрэнки. И все же инстинкт подсказывал, что пока упоминать это имя не следует. Чулан. Камера для буйных. Эл Хант упомянул о невменяемых преступниках. Что это, плод воображения или ошибка? По словам доктора Мастерсона, изолятора в «Валгалле» нет. Но это не значит, что в чулане не содержался некто по имени Фрэнки. Может быть, потом наступило улучшение и его перевели в другое отделение? Может быть, Фрэнки всего лишь вообразил, что убил свою мать, выдал желаемое за содеянное?
Фрэнки насмерть забил свою мать. Поленом. Кэри Харпера забили насмерть обрезком железной трубы.
В офис я вернулась, когда уже стемнело. Даже уборщицы ушли. Я села за стол и включила компьютер. Экран ожил, а еще через несколько секунд передо мной открылось дело Джима Барнса. Трагический инцидент случился девять лет назад, двадцать первого апреля, в округе Албемарль. Причина смерти — «закрытая черепно-мозговая травма». Содержание алкоголя в крови вдвое превышало допустимый уровень, кроме того, в бардачке нашли нортриплин и амитриптилин. Похоже, у Джима Барнса были проблемы.
В офисе компьютерного анализа, расположенном, к счастью, на одном этаже со мной, нашелся древний аппарат для чтения микрофильмов. Приземистая машина напоминала статуэтку сидящего Будды. Мои навыки обращения с аудиовизуальной техникой оставляли желать лучшего, и все же, порывшись в фильмотеке, я нашла то, что искала, и даже заправила пленку в аппарат. По экрану поползли смазанные, нечеткие строчки текстов. К тому времени, когда очередь дошла до полицейского отчета, написанного от руки, у меня уже болели глаза. Я остановила пленку и подстроила резкость.
В пятницу вечером, около десяти сорока пяти, «БМВ» Барнса 1973 года выпуска мчался на большой скорости по автостраде И-64. В какой-то момент водитель не справился с управлением, проскочил разделительную полосу и вылетел с трассы. Прокрутив пленку, я нашла отчет судмедэксперта. В разделе для заметок некий доктор Браун написал, что в тот день погибшего уволили из больницы «Валгалла», где он занимал должность социального работника. Свидетели показали, что, покидая больницу примерно в пять часов пополудни, Барнс находился в состоянии сильного возбуждения. Он не был женат и умер на тридцать первом году жизни.
Иногда расследование убийства напоминает блуждания по незнакомому городу. Вы вроде бы натыкаетесь на нужную улицу и идете по ней. Если повезет, она, может быть, выведет вас к главному проспекту. Возможно ли, чтобы погибший девять лет назад врач имел отношение к недавним убийствам Берилл Мэдисон и Кэри Харпера? И все же я чувствовала, что нашла нужную ниточку или звено.
Конечно, можно было бы порасспросить сотрудников «Валгаллы», но я ничуть не сомневалась, что доктор Мастерсон уже предупредил всех, кто что-то знал, и приказал помалкивать. На следующее утро, в субботу, я позвонила в Центр Джонса Хопкинса, рассчитывая застать на месте доктора Исмаила. Мне повезло. Доктор подтвердил мои предположения: анализ образцов крови и содержимого желудка показали, что незадолго до смерти Стерлинг Харпер приняла левометорфан, а уровень его присутствия в крови, девять миллиграммов на литр, никак не мог быть следствием случайной ошибки. Мисс Харпер покончила с собой, приняв меры к тому, чтобы в обычных обстоятельствах ее смерть была приписана к естественным причинам.
— Она знала, что обычные токсикологические тесты показывают присутствие только декстрометорфана и не обнаруживают левометорфан?
— Не помню, чтобы мы обсуждали с ней этот вопрос, — сказал доктор. — Но мисс Харпер живо интересовалась деталями лечения и расспрашивала о применяемых препаратах. Не исключено, что дополнительную информацию по данному вопросу она могла получить в нашей медицинской библиотеке. По крайней мере, когда я впервые прописал левометорфан, мисс Харпер подробно расспрашивала меня о механизме его действия. Это было несколько лет назад. Лекарство экспериментальное, и она, что вполне понятно, испытывала некоторое беспокойство…
Доктор Исмаил еще что-то говорил о своей пациентке, но я уже не слушала. Доказать, что мисс Харпер намеренно оставила пузырек из-под сиропа от кашля в камине с расчетом на то, что я найду его там, было невозможно, но у меня сомнений на этот счет уже не оставалось. Она твердо решила уйти из жизни достойно, избежав посмертных упреков, однако при этом не хотела умирать в одиночестве.
Попрощавшись с доктором Исмаилом, я положила трубку, приготовила чашку горячего чая и подошла к окну. День выдался солнечный и тихий. Сэмми, одна из немногих сохранившихся в Ричмонде белок-альбиносов, снова опустошал мою кормушку для птиц. На мгновение наши глаза встретились, и зверек — с обсыпанной шелухой грудкой и выгнутым вопросительным знаком ободранным белым хвостом — замер, продолжая, однако, сосредоточенно двигать челюстями. Мы познакомились прошлой зимой, когда я, очищая от снега стекло, заметила пытающегося перепрыгнуть с ветки на кормушку бельчонка. Деревянная конусообразная крыша обледенела, и маленький охотник постоянно соскальзывал и падал на землю. В конце концов его отчаянные усилия увенчались заслуженным успехом. Потом я частенько приносила Сэмми горсть орехов и в результате так привыкла к нему, что уже беспокоилась, когда он пропадал, и радовалась, когда он возвращался, чтобы в очередной раз разграбить кормушку.
Допив чай, я присела на край стола, вооружилась ручкой и блокнотом, подтянула поближе телефон и набрала номер «Валгаллы».
— Джини Сэмпл, пожалуйста, — сказала я, не представляясь.
— Это пациентка, мэм? — спросила дежурная сестра.
— Нет. Она у вас работает… по крайней мере, работала раньше. Мы с ней давно не виделись.
— Минутку, пожалуйста.
Пауза оказалась недолгой.
— Извините, мэм, но Джини Сэмпл у нас не числится.
Черт! Но как же так? Имя значилось в отчете судмедэксперта, и там же был указан ее телефон. Телефон «Валгаллы». Или доктор Браун ошибся? Прошло десять лет. За десять лет много чего могло измениться. Мисс Сэмпл могла переехать. Или выйти замуж.
— Извините, Сэмпл — ее девичья фамилия.
— А какая у нее фамилия сейчас, вы знаете?
— Мне так неудобно… Конечно…
— Джин Уилсон?
— Э…
— В списке сотрудников есть некая Джин Уилсон, — продолжала дежурная. — Трудотерапевт. Секундочку. — В трубке послышался шелест бумаг. — Да, ее девичья фамилия Сэмпл. Но по уик-эндам она не работает. Будет в понедельник, с восьми утра. Оставите сообщение?
— А вы не могли бы сказать, как с ней связаться?
— Мы не вправе давать такую информацию, мэм. — В голосе дежурной зазвучали нотки подозрительности. — Если вы назовете себя и скажете номер телефона, то я передам миссис Уилсон, чтобы она перезвонила вам.
— Боюсь, к понедельнику меня здесь уже не будет. — Я помолчала секунду и со вздохом сожаления добавила: — Спасибо. Попробую еще раз, когда снова приеду в Ричмонд. А можно ей написать в «Валгаллу»?
— Конечно, мэм.
— Тогда, пожалуйста, продиктуйте ваш адрес.
Она продиктовала.
— А как зовут ее мужа?
Снова пауза.
— Кажется, Скип.
Скип? Скип может быть прозвищем Лесли.
— Мистер Скип или Лесли Уилсон, — пробормотала я, записывая. — Большое вам спасибо.
Справочная служба назвала мне Лесли Уилсона в Шарлотсвилле, Л. П. Уилсона и Л. Т. Уилсона в Ричмонде. Оставалось только найти нужный вариант. Я снова сняла трубку. Мужчина, ответивший на звонок, адресовавшийся Л. Т. Уилсону, сообщил, что Джини куда-то ушла и вернется домой через час.
Я понимала, что отвечать на вопросы, которые задает по телефону незнакомый человек, никто не станет. Джини Уилсон объявит, что должна предварительно посоветоваться с доктором Мастерсоном, и на том моя ниточка оборвется. Гораздо труднее отказать тому, кто вдруг заявится к вам лично, позвонит в дверь, представится главным судмедэкспертом штата да еще предъявит служебный жетон.
В джинсах и красном пуловере Джини Сэмпл-Уилсон выглядела никак не старше тридцати. Бойкая брюнетка с дружелюбным взглядом, рассыпанными по щекам веснушками и завязанными в хвост длинными волосами располагала к общению. В гостиной перед телевизором сидели на ковре два мальчика. Мультфильмы занимали их больше, чем незнакомая гостья.
— Вы давно работаете в «Валгалле»? — спросила я.
Она замялась.
— Мм… почти двенадцать лет.
Я даже вздохнула от облегчения. Джини Уилсон работала в больнице не только девять лет назад, когда уволили Джима Барнса, но даже и тогда, когда там лечился Эл Хант.
Она все еще стояла в проходе. На дорожке были две машины, включая мою. Похоже, муж уехал. Вот и хорошо.
— Я расследую убийства Берилл Мэдисон и Кэри Харпера.
В ее глазах мелькнуло удивление:
— Но что вам нужно от меня? Я никого из них не знала и…
— Можно войти?
— О, конечно. Извините. Пожалуйста.
Мы прошли в маленькую кухню, застеленную линолеумом и уставленную недорогой мебелью с жаропрочным пластиковым покрытием. На стенах висели деревянные шкафчики. Все было безупречно чисто, контейнеры с крупами аккуратно выстроились на холодильнике, полочки заставлены большими стеклянными банками с рисом, макаронами и печеньем. Из крана текла вода. В духовке, судя по запаху, что-то готовилось.
Следуя выбранной тактике, я решила сломить возможное сопротивление откровенностью и прямотой.
— Миссис Уилсон, в качестве подозреваемого по обоим делам проходил Эл Хант, бывший пациентом «Валгаллы» около одиннадцати лет тому назад. Он знал Берилл Мэдисон.
— Эл Хант? — растерянно повторила она.
— Вы его помните?
Джини покачала головой.
— Но вы же работали в «Валгалле» двенадцать лет назад?
— Вообще-то одиннадцать с половиной.
— Как я уже сказала, Эл Хант лечился одиннадцать лет назад.
— Не припоминаю.
— На прошлой неделе он покончил с собой.
Она еще больше растерялась.
— Я разговаривала с ним незадолго до смерти, миссис Уилсон. Его социальный работник погиб в автомобильной аварии девять лет назад. Джим Барнс. Меня интересует он.
Джини насторожилась.
— И вы думаете, что самоубийство как-то связано с Джимом?
Не ответить на этот вопрос я не могла.
— За несколько часов до происшествия Джима Барнса уволили из больницы. Ваша фамилия — ваша девичья фамилия — значится в отчете судмедэксперта, миссис Уилсон.
— Видите ли… — Она запнулась. — Понимаете, у полиции были кое-какие сомнения. Они подозревали самоубийство. Меня расспрашивали. Врач, коронер… Не помню. В общем, звонил какой-то мужчина.
— Доктор Браун?
— Может быть… не знаю.
— Почему он хотел с вами поговорить, миссис Уилсон?
— Ну, наверное, потому, что я одной из последних видела его живым. Он, кажется, приехал в больницу, и Бетти посоветовала ему поговорить со мной.
— Бетти?
— Да, она дежурила в приемной.
— Мне нужно, чтобы вы рассказали все, что помните об увольнении Джима Барнса.
Джини поднялась, чтобы проверить духовку. Секундной паузы хватило, чтобы успокоиться и собраться. Мне даже показалось, что она рассердилась.
— Доктор Скарпетта, о мертвых не принято отзываться плохо, но Джим был не очень приятным человеком. В «Валгалле» о нем сложилось не самое хорошее мнение, а выгнать его следовало еще раньше.
— Из-за чего сложилось такое мнение?
— Понимаете, пациенты много говорят. И им не всегда стоит верить. Понять, где правда, а где ложь, бывает нелегко. Доктор Мастерсон да и другие врачи часто выслушивали жалобы на Барнса, но доказательств не было, пока очередной инцидент не случился в присутствии свидетеля. Произошло это в то самое утро. После полудня Джима уволили, а вечером он разбился.
— Свидетелем того инцидента, как я понимаю, были вы?
— Да. — Она твердо посмотрела мне в глаза.
— Что же случилось?
— Я шла через вестибюль к доктору Мастерсону, и меня окликнула Бетти. Она дежурила в приемной и… Томми, Клей, а ну-ка потише!
Вопли в гостиной не только не стихли, но стали еще громче. Кто-то с бешеной быстротой переключал каналы, и спор грозил перерасти в драку.
Миссис Уилсон устало поднялась и вышла из кухни. Я услышала приглушенные шлепки — похоже, наказание распределилось поровну, — и вопли прекратились. Впрочем, персонажи мультиков смирением не отличались и, судя по звукам, поливали друг друга из автоматов.
— На чем мы остановились? — спросила хозяйка, вернувшись на кухню.
— Вы сказали, что вас окликнула Бетти, — напомнила я.
— Ах да. Она подозвала меня и сказала, что звонит мать Джима, что звонок междугородный и что ей срочно нужен сын. Почему она звонила, я так и не узнала. Бетти попросила найти Джима. Он был на психодраме, в танцзале. Понимаете, у нас в «Валгалле» есть танцзал, которым мы пользуемся на начальном этапе лечения. Например, в субботу вечером устраиваем вечеринки с танцами. Там и сцена, и площадка для оркестра. Вы, наверное, знаете, что когда-то «Валгалла» была отелем, так вот зал с той поры и остался. В общем, я проскользнула через заднюю дверь и когда увидела, что там происходит, то не поверила своим глазам. — Глаза у Джини Уилсон блестели от негодования, пальцы теребили край скатерти. — Стояла и смотрела. Джим стоял на сцене спиной ко мне и с ним еще пять или шесть пациентов. Они сидели на стульях, повернувшись так, чтобы не видеть, что он делает с одним из них. Это была девочка лет тринадцати. Ее звали Рита. Риту изнасиловал отчим, и она не разговаривала — речевая дисфункция. Джим пытался заставить ее воссоздать эпизод.
— Эпизод с изнасилованием? — уточнила я.
— Чертов ублюдок! Извините. Сколько лет прошло, а как вспомню…
— Понимаю.
— Потом он, конечно, клялся, что ничего такого не делал. Всегда врал, дрянь. Все отрицал. Но я же видела. И отлично поняла, что он делает. Разыгрывал роль отчима, а бедняжка Рита так испугалась, что и шелохнуться не могла. Как будто застыла. Джим наклонился к ней и говорил… В танцзале очень хорошая акустика, и мне все было слышно. Для своих тринадцати лет Рита была очень зрелая, физически развитая девочка. И Джим спрашивал: «Он так это делал, Рита?» Спрашивал и… трогал. Вроде как ласкал. Я незаметно вышла, и он ничего не заметил. А через несколько минут Джима вызвал доктор Мастерсон, и я повторила все в его присутствии.
Так вот почему доктор Мастерсон не пожелал обсуждать со мной Джима Барнса. Вот почему в досье Эла Ханта недоставало нескольких страниц. Если информация о случившемся станет достоянием общественности — пусть даже по прошествии стольких лет, — репутация заведения пострадает очень серьезно.
— Вы подозревали, что Джим Барнс занимался подобным и раньше, не так ли?
— Судя по некоторым жалобам, так оно и было, — кивнула Джини Уилсон.
— Жаловались только женщины?
— Не только.
— То есть жалобы поступали и от пациентов-мужчин?
— Да. По крайней мере, от одного парня. Но тогда его словам никто не поверил. У него были какие-то проблемы сексуального характера, что-то связанное с растлением несовершеннолетних. Для Джима самый подходящий тип жертвы — ну кто поверит такому бедняге?
— Вы не помните, как звали этого пациента?
Джини наморщила лоб.
— Не помню. Сколько времени прошло. — Она потерла виски. — Фрэнк… Фрэнки. Да, точно. Некоторые из пациентов звали его Фрэнки. А вот фамилию не помню.
— Сколько лет ему было? — стараясь не выдавать волнения, спросила я.
— М-м… Лет семнадцать… восемнадцать.
— Что вы помните о Фрэнки? Это важно. Очень важно.
Зазвонил таймер. Миссис Уилсон отодвинула стул, подошла к плите и вынула из духовки пирог. Потом заглянула в гостиную, где вроде бы воцарился мир, и вернулась к столу.
— Припоминаю, что после приема его почти сразу отправили в чулан. Потом перевели на второй этаж, в мужское отделение. Я занималась с ним трудотерапией. — Она задумалась, поглаживая пальцем подбородок. — Он был очень старательный. Мы делали кожаные ремни, еще кое-что. Ему нравилось вязать, плести, а это, согласитесь, довольно необычно. Большинство мужчин-пациентов отказываются от такой работы, им больше по душе делать пепельницы или заниматься кожей. Фрэнки был очень креативен, и у него неплохо получалось. А еще выделялся своей прилежностью и аккуратностью. Всегда приводил в порядок рабочее место, подбирал мусор с пола. Терпеть не мог, когда что-то было не на месте, а уж грязь просто не выносил. — Она замолчала и посмотрела на меня.
— Когда он пожаловался на Джима Барнса?
— Вскоре после того, как я начала работать в «Валгалле». — Джини нахмурилась. — По-моему, Фрэнки провел у нас чуть больше месяца, когда поступила первая жалоба. Он рассказал кому-то из пациентов, а уже тот передал доктору Мастерсону.
— А имени этого пациента вы не помните? Того, которому пожаловался Фрэнки?
Она покачала головой:
— Нет.
— Может быть, Эл Хант? Вы сказали, что работали в «Валгалле» еще недолго. Хант был там одиннадцать лет назад, провел у вас весну и лето.
— Эла Ханта я не помню.
— Они с Фрэнки были примерно одного возраста, — добавила я.
— Хм… интересно… — Джини вдруг просияла. — Фрэнки сдружился с одним пареньком. Точно. Такой светленький, тихий, очень застенчивый. Но имени я не помню.
— У Эла Ханта были светлые волосы.
Молчание.
— И он был тихий и застенчивый, — не выдержала я.
— Господи… — пробормотала Джини. — Так это он и был! И вы говорите, он покончил с собой на прошлой неделе?
— Да.
— Он рассказывал вам о Джиме?
— Эл Хант упомянул какого-то Джим-Джима.
— Джим-Джим, — повторила она. — Нет, не помню…
— Расскажите еще о Фрэнки. Что с ним было потом?
— Он провел у нас два или три месяца.
— И вернулся домой?
— Вроде бы да. Кажется, он жил с отцом. А мать… По-моему, мать бросила его, когда он был еще маленький. Что-то в этом роде. Что-то печальное. Но ведь это же можно сказать едва ли не о каждом из пациентов «Валгаллы». — Она вздохнула. — Сколько времени прошло. Я уже и не думала… Фрэнки… Интересно, что с ним теперь.
— А вы ничего не слышали?
— Абсолютно ничего. — Джини смотрела на меня, и я вдруг поняла — что-то к ней возвращается. В глубине ее глаз как будто собирались облачка страха. — Двое убиты. Вы же не думаете, что Фрэнки…
Я промолчала.
— Я не замечала в нем агрессивности. Скорее наоборот. Он был спокойный и даже мягкий.
Джини ждала. Я молчала.
— То есть… это я его таким знала. Он всегда смотрел на меня, делал все, что я говорила.
— Вы ему нравились.
— Он даже связал для меня шарф. Я только сейчас вспомнила. Красно-бело-голубой. Совсем из головы вылетело. Интересно, куда я его… — Она тряхнула головой. — Кажется, отдала ребятам из Армии спасения. Фрэнки… да, наверное, он и впрямь в меня влюбился. — Джини рассмеялась. Немного нервно.
— Миссис Уилсон, как выглядел Фрэнки?
— Высокий, худощавый, с темными волосами. — Она на секунду закрыла глаза. — Довольно незаметный. И не сказать, что привлекательный. Наверное, я бы лучше его запомнила, будь он красавчиком или уродом. А так… ничего особенного.
— В досье хранятся фотографии пациентов?
— Нет.
Она помолчала, потом с удивлением взглянула на меня и неуверенно произнесла:
— Он заикался. Да, точно, заикался.
— Извините?
— Иногда Фрэнки заикался. Когда сильно волновался или нервничал.
Джим-Джим.
Именно это и имел в виду Эл Хант. Рассказывая Элу о том, что сделал или пытался сделать Джим Барнс, Фрэнки волновался. И следовательно, заикался. Потом он заикался каждый раз, когда говорил с Хантом о Джиме Барнсе. Джим-Джим!
Попрощавшись с Джини Уилсон, я вышла на улицу и свернула к первому попавшемуся на глаза телефону. И надо же — чертов Марино отправился в боулинг-клуб!
