Когда Харри, полумертвый от усталости, вошел в свою квартиру, на часах было полчетвертого утра.

Он разделся и отправился прямиком в душ. Там, пока струи обжигающе горячей воды, стекая с головы, массировали одеревенелые мускулы и согревали промерзшее до костей тело, он попытался ни о чем не думать. С Ролфом Оттерсеном он коротко переговорил, а допрос решил отложить на утро. Опрос соседей они успели закончить: в Соллихёгде живет не так много народу. А вот криминалисты и кинологи всю ночь продолжали работу, у них-то как раз время поджимало: следы вот-вот растают, или их завалит снегом.

Он выключил душ. Воздух в ванной посерел от пара, а когда Харри протер зеркало, оно тотчас запотело вновь. Лица уже было не разглядеть, контуры тела расплылись.

Зазвонил мобильный, и Харри сжал зубы.

— Холе.

— Стурманн. Спец по грибку.

— Поздновато звоните, — удивленно проговорил Харри.

— Так вы же были на службе. В вечерних новостях сообщили. Дама из Соллихёгды. Вы там промелькнули на втором плане. Я получил результаты анализов.

— Ну и?

— Грибок у вас есть. И чертовски прожорливый. Мультицветный.

— Это что значит?

— Что он может быть разных цветов. Это когда его видно. Короче говоря, мне надо еще отщипнуть от вашей стены.

— Хм. — Харри укорил себя: очевидно, он должен проявить больший интерес к теме грибка, больше беспокоиться или по крайней мере задать больше вопросов. Но он не может. Только не сегодня. — Приходите.

Харри положил трубку и прикрыл глаза. Подождал, пока не появится призрак, а это было неизбежно, с тех самых пор как он перестал принимать единственное известное ему лекарство против привидений. Может быть, сегодня вечером ему предстоит новое знакомство. Он ждал, когда она выйдет из леса, переваливаясь всем своим мощным безногим белым телом, — эдакая кегля-переросток с черными глазными провалами, откуда вороны уже выклевали все без остатка, с зубами, обнаженными в вечном оскале, с тех пор как лисица полакомилась ее губами. Ужасно — для сознания, для подсознания, для всего, но — неизбежно. Когда Харри заснул, приснилось ему, что он лежит в ванне, погрузившись с головой в воду, и слышит журчание пузырьков и женский смех. А на белой эмали вырастают водоросли, которые тянутся к нему, как зеленые пальцы на белой, ищущей его руке.

Утренний свет треугольником упал на газету, лежащую на столе комиссара полиции Гуннара Хагена, осветив улыбку Сильвии Оттерсен на первой странице и заголовки: «Убита и обезглавлена», «Обезглавлена в лесу» и — самый короткий и, в принципе, лучший — «Без головы».

А вот у Харри голова болела с самого утра. Он бережно обнял ее ладонями и подумал, что вчера мог бы со спокойной душой надраться: хуже бы не было. Ему хотелось прикрыть глаза, но Хаген смотрел на него в упор. Тут Харри заметил, что рот Хагена открывается, закрывается — он что-то говорил, но до Харри речь начальника доносилась какими-то обрывками.

— В итоге… — сказал Хаген, и Харри понял, что пора напрячься и послушать. — Это дело теперь имеет для нас высший приоритет. А значит, мы, само собой, расширяем вашу следственную группу.

— Не согласен, — возразил Харри и почувствовал, что даже от одной этой короткой фразы череп будто взорвался. — Мы можем подключать людей по мере надобности, но в настоящий момент я хочу, чтобы при обсуждении расследования нас было четверо, не больше.

У Гуннара Хагена разочарованно вытянулось лицо: в делах об убийстве, даже самых простых, следственная группа обычно состоит как минимум из десяти человек.

— Нам нужна свобода мышления, а этого легче добиться в маленькой группе, — прибавил Харри.

— Мышления? — перебил Хаген. — А как насчет рутинной полицейской работы? Сбор информации, криминалистическая экспертиза, допросы, проверки версий? И как быть с обменом информацией? Единая группа…

Харри выставил вперед руку, останавливая словесный поток:

— Вот-вот, и я про то же. Не хочу барахтаться во всем этом.

— «Барахтаться»? — Хаген уставился на Харри, не веря своим глазам. — В таком случае мне придется передать это дело другому сотруднику. Из тех, что умеют плавать.

Харри потер виски. Для чего Хаген сотрясает воздух? Ведь ему прекрасно известно: в убойном отделе сейчас не найдется ни одного сотрудника, который смог бы вести это дело. Кроме Харри Холе. А передача этого дела в Главное управление полиции станет таким ударом по престижу только что назначенного комиссара, что он скорее даст отрубить свою изрядно волосатую правую руку, чем пойдет на такое.

— Это обычные следственные группы бьются за то, чтобы почаще сидеть в кабинете с компьютерами, — вздохнул Харри. — При обычном расследовании. А группа, на которой висит обезглавленный труп… — Харри покачал головой. — Народ как с цепи сорвался. К нам десятки звонков поступили только после вечерних новостей. Ну, знаешь, все эти гнусавые уроды, знакомые психи плюс парочка только что прозревших, которые рассказывают, что это убийство описано еще в Откровении Иоанна и все такое. На сегодняшний день у нас сотни две таких версий. А что начнется, если появятся еще трупаки!.. На одни звонки придется посадить человек двадцать. С нас начнут требовать отчеты и докладные записки. А в таком случае руководитель расследования должен будет ежедневно тратить не меньше двух часов только на то, чтобы прочитать входящую информацию, еще два — чтобы сопоставить ее с имеющимися данными и еще два на то, чтобы собрать остальных членов группы, проинформировать их, ответить на вопросы каждого. Плюс полчаса, чтобы решить, с какой информацией идти на пресс-конференцию. Которая продлится еще минут сорок пять. А хуже всего… — Тут Харри сжал пальцами ноющие виски и скорчил гримасу. — При расследовании обычного дела в нашем распоряжении традиционные ресурсы: всегда найдется кто-нибудь, кто что-то видел, слышал или знает. Мы получаем кусочки мозаики, которые с восторгом складываем, и так потихоньку раскрываем дело.

— Именно, — перебил Хаген. — Поэтому…

— Проблема в том, — продолжил Харри, — что нынешнее дело совсем не такое. Не типичное убийство. Этот человек ни дружку ни о чем не рассказал, ни возле места преступления не засветился. Никто ничего не знает, так что телефонные звонки нам не помогут, а только утопят. Следов там, конечно, много, но он запросто мог продумать это заранее, чтобы нас запутать. Короче говоря, это совсем другая игра.

Хаген откинулся на спинку кресла, соединил кончики пальцев и теперь внимательно смотрел на Харри. Прищурился, как ящерица на солнце, а потом спросил:

— Так, говоришь, это игра?

Харри медленно кивнул, размышляя о том, что Хаген имеет в виду.

— А что за игра? Шахматы?

— Может быть. Вслепую.

Хаген кивнул:

— Значит, по-твоему, мы имеем дело с классическим маньяком, хладнокровным убийцей с развитым интеллектом и склонностью к игре и ультиматумам?

Теперь Харри понял, к чему клонит Хаген.

— Человек, охоте на которого учат на тех курсах ФБР, что ты закончил? Вроде того, что ты поймал тогда в Австралии? Такой человек, который, попросту говоря… — Комиссар почмокал, будто пробовал слова на вкус, и закончил: — Является полной твоей противоположностью?

— Я не так на это смотрю, шеф, — вздохнул Харри.

— Разве? Если ты помнишь, Харри, я преподавал в Академии сухопутных войск. Как ты думаешь, о чем мечтали те недогенералы, что сидели на моих лекциях, пока я им рассказывал о военачальниках, которые личным усилием изменили ход истории? О том, чтобы просидеть всю жизнь в кресле, а потом рассказывать внукам, что они принимали участие в каком-нибудь конфликте? Нет, Харри, на самом деле они мечтают совсем о другом. Речь идет о сильнейшем желании человека быть востребованным. Вот почему американские генералы, взорвись где хлопушка, тут же начинают по всему Пентагону малевать черта. Я думаю, Харри, ты хочешь, чтобы это дело было таким особенным. Так сильно хочешь, что сам видишь черта.

— А снеговик, шеф? Помните, я письмо вам показывал?

— Я помню письмо сумасшедшего, Харри, — вздохнул Хаген.

Харри понял, что пора сдаваться. И у него уже был готов компромисс, на который он мог пойти: сдать Хагену это маленькое сражение. Однако он набычился и заявил:

— Я хочу оставить группу в прежнем составе.

Лицо Хагена вытянулось и приобрело жесткое выражение.

— Я не могу этого позволить, Харри.

— Не можете?

Хаген выдержал взгляд Харри, но тут что-то произошло. Прорвалось, проскользнуло. Всего на долю секунды — но ее было достаточно.

— Это привлечет столько внимания… — сказал Хаген.

— Какого внимания, шеф? — не теряя невинного выражения, повернул нож в ране Харри.

Хаген смотрел себе на руки.

— А ты как думаешь? Начальство, пресса, политики. Прошло уже три дня, а убийцу все еще не поймали. Кто, по-твоему, должен будет объяснять борзописцам, что мы посадили на это дело только четверых, потому что так лучше для свободы мышления и для… — Хаген запнулся, но потом выплюнул слово, как протухшую креветку: — Шахмат? Ты об этом подумал, Харри?

— Нет, — ответил Харри и скрестил руки на груди. — Я думал о том, как поймать этого типа, а не о том, как объяснять, почему мы его еще не взяли.

Харри знал, что это дешевый прием, но слова сами сорвались с языка. Хаген несколько раз моргнул, открыл было рот и сразу закрыл его. И Харри тут же стало стыдно. Ну почему он всякий раз затевает эту детскую игру «поставь начальство на место»? Ничего, кроме мелочного удовлетворения, она не дает.

— В Главном управлении полиции Норвегии есть мужик, зовут Эспен Лепсвик, — заторопился Харри. — Он отлично справляется с крупными расследованиями. Могу с ним переговорить, пусть возглавит группу сбора информации. Работать будем параллельно и независимо друг от друга. А вы с шефом Главного управления переложите на нас пресс-конференции. Как вам такой вариант?

Харри не нужно было слышать ответ: он увидел, как в глазах Хагена блеснула благодарность. Очередной кон игры Харри все же выиграл, это было понятно.

Вернувшись к себе в кабинет, Харри первым делом позвонил Бьёрну Холму:

— Хаген согласился: будет по-моему. Встречаемся у меня через полчаса. Позвонишь Братт и Скарре?

Он положил трубку. Вспомнил слова Хагена о генералах из Пентагона, которые жаждут настоящей войны, и выдернул ящик стола в тщетных поисках обезболивающего.

— За исключением отпечатков ног, никаких других следов преступника на указанном месте обнаружено не было, — доложил Магнус Скарре. — И что странно, мы не нашли никаких следов тела. А ведь он отрезал женщине голову — одной крови должно было вылиться море разливанное. Но там ничего нет. И собаки никак не отреагировали — вот где загадка!

— Он убил и отрезал ей голову в ручье, — сказала Катрина. — Ее следы исчезли в ручье еще до места убийства. Она бежала по воде, чтобы не оставлять следов на снегу, но он все равно ее настиг.

— Чем же он голову отделял? — спросил Харри.

— Топором или пилой, чем же еще.

— А что за ожоги на шее?

Катрина взглянула на Скарре, и оба пожали плечами.

— О'кей, Холм, проверь это, — приказал Харри. — Давайте дальше.

— Дальше он, возможно, сплавил по ручью тело до дороги, — предположил Скарре. Он спал всего два часа, свитер на нем был надет задом наперед, но ни у кого не хватило смелости ему об этом сказать. — Думаю, потому-то мы там ни хрена не нашли. А должны бы. Брызги крови на стволе дерева, кусок мяса на ветке или клочок одежды. Там, где ручей проходит под дорогой, мы обнаружили его следы: рядом с дорогой в снегу лежало что-то тяжелое, может быть, тело, но, бог знает почему, собаки на это место не обратили никакого внимания. Ни разу не затявкали, трупонюхи хреновы! Это прямо чистая…

— Загадка, — подхватил Харри и потер подбородок. — Однако ведь это страшно неудобно: отрезать голову, стоя в ручье, а? Русло там довольно узкое, не развернешься. Почему же он остановился именно там?

— Ну это совершенно очевидно, — сказал Скарре. — Вода все смывает.

— Нет, не очевидно, — возразил Харри. — Пока он пристраивал ее голову, он не особенно заботился, чтобы не оставить следов. Но почему после переноски тела не осталось ни одной капли крови на протяжении всего пути до дороги…

— Бодибэг! — вмешалась Катрина. — Я как раз сейчас сидела и думала, как ему удалось оттащить ее на такое большое расстояние. В Ираке солдаты используют такие мешки на лямках — бодибэги — для переноски тел, они надеваются как рюкзаки.

Харри хмыкнул:

— Это объясняет, почему собаки не обратили внимания на дорогу.

— И то, что он спокойно положил на дороге тело, — сказал Катрина.

— Положил? — спросил Скарре.

— Я имею в виду вмятину на снегу, там, на обочине. Он, очевидно, положил ее там, а сам пошел за машиной, которую, скорее всего, припарковал где-то недалеко от хутора Оттерсенов. У него это должно было занять полчаса, так?

— Вроде того, — нехотя пробормотал Скарре.

— Бодибэги черные, если кто-то и проезжал мимо, запросто мог принять его за обычный мешок для мусора.

— Мимо никто не проезжал, — кисло сказал Скарре и подавил зевок. — Мы поговорили с каждым, кто живет в этом чертовом лесу.

Харри кивнул:

— А что мы думаем об истории Ролфа Оттерсена, который якобы между пятью и семью вечера работал в лавке?

— Его алиби ни хрена не подтверждается, потому что ни одного покупателя у него не было, — заметил Скарре.

— И пока близняшки играли на скрипке, он мог успеть съездить туда и обратно, — согласилась Катрина.

— Непохоже: не тот он человек, — вздохнул Скарре, откинулся на спинку стула и кивнул в подтверждение собственным словам.

Харри собирался было сказать несколько общих слов о том, что настоящий полицейский не должен лишать себя возможности заподозрить в любом человеке убийцу, но не захотел прерывать ребят: они только начали высказываться, и мешать было нельзя. Опыт показывает, что лучшие решения как раз и рождаются из нагромождения мыслей, не слишком обоснованных догадок и даже явно неверных выводов.

Дверь открылась.

— Хауди-ху! — пропел Бьёрн Холм. — Я ужасно опоздал, зато знаю, что послужило орудием убийства.

Он снял пальто из «мокрой» кожи и повесил его на вешалку Харри — она премерзко хрустнула. А Бьёрн предстал перед собравшимися в рубашонке, расшитой желтыми нитками, с надписью на спине, которая сообщала всем заинтересованным лицам, что Хэнк Уильямс (на самом деле почивший зимой 1953 года) жив. Холм опустился на единственный свободный стул и посмотрел на коллег; те все это время не спускали с него глаз.

— Что это с вами? — улыбнулся он, и Харри уже знал, что сейчас последует Холмова любимая хохма. И она последовала: — Помер кто?

— Орудие убийства, — напомнил Харри. — Выкладывай.

Холм просиял и потер ладони.

— Я, само собой, заинтересовался, откуда могли взяться ожоги на шее Сильвии Оттерсен. Патологоанатомша ни бе ни ме. Сказала только, что все мелкие сосуды прижгло, как при ампутации, — так делают, чтобы избежать кровотечения. А потом уж пилят. И вот когда она про пилу начала, тут я кое-что припомнил. Я ж на хуторе вырос. — Бьёрн Холм подался вперед, глаза его сияли, и Харри подумал, что так должен выглядеть папаша, который собирается открыть рождественский подарок — супернавороченный паровозик, купленный для новорожденного сынишки. — Короче, как-то корове пришло время родить, а теленок уже был мертвый. И тут мы видим, никак она сама его вытолкнуть не может: слишком большой. Мы прям чуть голову не сломали, а помочь, вытащить его, да чтоб ее не поранить, — никак не можем! И тогда приехал ветеринар с пилой.

Скарре перекосило.

— Это такая хрень, лезвиё у ней гибкое и тонкое, как шило, его в корову пихают так, чтобы оно вокруг теленка загнулось. Зацепил — и пили туда-сюда, покуда не перепилишь. — И Холм продемонстрировал процесс с помощью жестов. — А тогда уж его можно вынимать. На этом обычно все заканчивается… Ну, конечно, бывает и так, что лезвиё, пока елозит туда-сюда, задевает и корову. Тогда и она от кровотеченья дохнет. Так вот, несколько лет назад во Франции крестьяне для таких дел начали использовать одну штуковину, которая все проблемы разрешила. Устроена как нить накала, но петлей. Состоит из простой пластиковой рукоятки и тонкой суперпрочной металлической проволоки, у ней оба конца к этой рукоятке прикреплёны. Получается петля, которую надеваешь на то, что тебе надо отпилить. А потом включаешь нагрев. Пятнадцать секунд — и она накаляется добела, тогда раскаленная нить без труда режет, например, труп. Никаких «туда-сюда», то есть шанс задеть корову минимальный. И если это та самая хрень, то…

— Ты что, продать нам ее собираешься? — усмехнулся Скарре, ища глазами поддержки у Харри.

— Благодаря высокой температуре металл становится совершенно стерильным, — не обращая на Скарре внимания, продолжил Холм. — Ни бактерий, ни зараженной трупным ядом крови. К тому ж мелкие сосуды прижигаются, то есть предотвращается кровотеченье.

— О'кей, — сказал Харри. — Так ты уверен, что был использован именно этот инструмент?

— Нет, — ответил Холм. — Но смогу проверить, как только такой инструмент окажется у меня. Правда, я тут говорил с одним ветеринаром, так он сказал, в Министерстве сельского хозяйства о петле-коагуляторе слыхом не слыхивали. — И он посмотрел на Харри с выражением глубокого и искреннего сожаления.

— Ясно, — вздохнул Харри. — Даже если эта штуковина и не является собственно орудием убийства, по крайней мере, становится понятно, как он смог отрезать голову, стоя в ручье. Что скажете?

— Франция… — протянула Катрина Братт. — Родина гильотины.

Скарре поджал губы и покачал головой:

— Слишком необычно. И потом, где он смог достать эту петлю? Насколько я понял, штуковина-то редкая.

— Вот с этого и начнем, — оживился Харри. — Займешься, Скарре?

— Я же сказал: не верю я в эту фигню.

— Извини, я неточно выразился, — поправился Харри. — Я имел в виду: «Этим займешься ты, Скарре». Холм, есть что-нибудь еще?

— Не-а. На месте преступления должно было быть море крови, но единственное, что мы обнаружили, — кровь забитых кур. Кстати, насчет кур: судя по температуре тушек, забили их около половины седьмого. Но это неточно, потому что одна тушка была теплее, чем две остальные.

— Это была простуженная курица, — хохотнул Скарре.

— А снеговик? — спросил Харри.

— Тут отпечатков пальцев, конечно, не найдешь: мелкие кристаллы льда все время то подтаивают, то подмерзают. Зато, поскольку они острые, обычно можно отыскать кусочки кожи с пальцев. Ну, или волокна перчаток, если на нем они были. Но мы ничего не обнаружили.

— Резиновые перчатки, — предположила Катрина.

— Ну что ж. — Харри хмыкнул — У нас есть еще голова. Надо проверить зубы и…

Холм перебил его с выражением горького упрека на лице:

— Ну как же вы можете? Я вам стока жирных кусков принес, а вы так мелочитесь! Чего еще, по-вашему, надо проверять? Волосы? Отпечатки пальцев на шее? Неужто криминалисты сами не додумаются?

Харри кивком извинился и посмотрел на часы:

— Скарре, хоть ты и считаешь, что Ролф Оттерсен не тот человек, проверь, где он был и что делал, когда исчезла Бирта Беккер. Я побеседую с Филипом Беккером. Катрина, садись за все дела о пропавших без вести, включая эти два, и ищи сходство.

— О'кей, — отозвалась она.

— Проверяй все, — продолжил Харри. — Время совершения убийства, фазу луны, что шло по телевизору, цвет волос жертв, сумму цифр их телефонных номеров, может, они те же книжки брали в библиотеке или вместе в семинарах участвовали. Мы должны знать, по какому принципу он их выбирает.

— Подождите-ка, — прервал его Скарре. — Мы что, уже решили, что все случаи связаны между собой? А другие возможности не принимаем в расчет?

— Можешь принимать в расчет все, что хочешь, пока… — Харри встал и похлопал себя по карманам в поисках ключей от машины. — Пока точно выполняешь распоряжения начальства. Последний выключает свет.

Харри ждал лифта и тут услышал сзади шаги. Они затихли прямо у него за спиной.

— Я говорила с одной из близнецов. Вчера в школе, на перемене.

— Ну и? — Харри повернулся и посмотрел на Катрину Братт.

— Спросила, что они делали позавчера.

— Позавчера?

— Да. В тот день, когда пропала Бирта Беккер.

Точно.

— Они с сестрой и матерью весь день были в городе. Она точно запомнила, потому что после приема у врача они пошли в Музей «Кон-Тики». Девочки ночевали у тетки, а мать была у подружки. Отец остался дома, на хозяйстве. Один.

Она стояла так близко, что до Харри доносился запах ее духов. Он никогда не встречал такого женского парфюма: запах был сильный, пряный, без единой сладкой нотки.

— Хм. А с кем из близняшек ты говорила?

Катрина Братт не сводила с него глаз:

— Понятия не имею. А что, это важно?

Лифт звякнул, сообщив Харри, что пора ехать.

Юнас рисовал снеговика. По его задумке тот должен был улыбаться и петь: пусть это будет веселый снеговик. Но ничего не получалось, он только таращился с большого белого листа бумаги без всякого выражения. В большой аудитории было почти совсем тихо, только поскрипывал мел в руке у отца, стоявшего у доски, и ручки студентов шуршали по бумаге. Юнасу ручки не нравились. Ручку не сотрешь, ничего не исправишь, какой рисунок получится, такой и останется навсегда. Утром Юнас проснулся и подумал, что мама, наверное, уже вернулась, и помчался к ней в спальню. Но там был только отец. Он одевался и велел Юнасу тоже одеваться, потому что сегодня они пойдут в университет вместе.

Аудитория ступенями спускалась далеко вниз, туда, где стоял отец, и была похожа на театр. С тех пор как они с Юнасом вошли, отец не сказал студентам ни слова. Только кивнул, показал Юнасу, куда сесть, а сам пошел к доске и принялся писать. А студенты, видимо, к этому привыкли, потому что сразу же начали записывать. На доске было полно цифр, буковок и каких-то странных закорючек. Что они означают, Юнас не знал. Отец как-то раз объяснил ему, что это такой специальный язык, называется «физика», и сам отец все объяснял студентам только на этом языке. А когда Юнас спросил, можно ли на нем рассказать сказку, отец ответил, что физика рассказывает только правду и для всяких дурацких баек не подойдет, как ни старайся.

Некоторые закорючки были смешные. И даже симпатичные.

Мел сыпался отцу на рукав. На ткань пиджака как будто выпал белый ровный слой снега. Юнас попробовал нарисовать отца, глядя ему в спину. Но и тут никакого веселого снеговика не вышло. И вдруг в аудитории стало совсем тихо. Ручки перестали шуршать. Потому что перестал поскрипывать мел. Он застыл на самом верху доски — отцу даже пришлось поднять руку высоко над головой. Казалось, будто мел застрял в доске, а отец висит, ухватившись за него, — прямо как мультяшный волк, когда тот повис над пропастью, уцепившись за веточку, а до земли очень-очень далеко. И тут плечо у отца затряслось, и Юнас подумал, что тот пытается выдернуть мелок из доски, чтобы продолжить писать, а тот не поддается. В аудитории раздался всхлип, будто все разом открыли рты и выдохнули. И тут отец вытащил, наконец, мелок, дошел до двери и, не оборачиваясь, исчез за ней. За новым мелом пошел, подумал Юнас. Студенты вокруг него шептались все громче и громче. Он расслышал слова «жена» и «пропала». Посмотрел на почти целиком исписанную доску. Отец пытался написать, что она умерла, но мел мог писать только правду и поэтому застрял. Юнас попробовал стереть снеговика. А вокруг него щелкали замки, студенты собирали свои сумки, вставали и выходили из аудитории.

На неудавшегося снеговика упала чья-то тень. Юнас посмотрел наверх.

Это был дяденька из полиции, тот высокий, с некрасивым лицом и добрыми глазами.

— Пошли-ка поищем твоего папу, — предложил он.

Харри деликатно постучал в кабинет, который, судя по табличке, принадлежал профессору Филипу Беккеру.

Ответа не последовало, и он открыл дверь.

Человек за столом поднял опущенную на руки голову:

— Разве я разрешил кому-то…

Он осекся, увидев Холе, и перевел взгляд на мальчика, стоящего рядом.

— Юнас! — с раздражением обратился к сыну Филип Беккер. — Ведь я сказал тебе, чтобы ты никуда не уходил! — Глаза его были красными.

— Это я взял его с собой, — заступился Харри.

— Да? — Беккер взглянул на часы и встал.

— Ваши студенты ушли, — сказал Харри.

— Ушли? — Беккер снова опустился на стул. — Я… я хотел дать им немного отдохнуть.

— Я понял, — отозвался Харри. — Всем нам иногда полезно немного отдохнуть. Мы можем с вами поговорить?

Беккер отослал Юнаса в кафетерий, наказав ждать там, а сам объяснил:

— Решил не водить его сегодня в школу. Все эти вопросы, слухи… не хочу всего этого. Я уверен, вы понимаете.

— Ясно. — Харри достал сигареты, но, увидев, как решительно замотал головой Беккер, убрал пачку в карман. — Уж это-то понять куда проще, чем то, что вы написали на доске.

— Это квантовая физика.

— Звучит туманно.

— Мир атомов вообще туманная вещь.

— Как это?

— Они ломают все известные нам законы физики. Как, например, предмет может находиться сразу в двух местах? Нильс Бор как-то сказал: если тебя квантовая физика не испугала, значит, ты ничего в ней не понял.

— Но вы-то понимаете?

— Нет, конечно! Вы в своем уме? Это же чистый хаос. Но я предпочитаю тот хаос этому.

— Какому?

Беккер вздохнул:

— Мы, то есть наше поколение, стали менеджерами и секретарями наших детей. И Бирта — больше остальных. Все эти дни рождения друзей, внеклассные занятия и футбольные тренировки… Их столько, что я схожу с ума. Вчера мне позвонили из какой-то клиники, потому что Юнас пропустил прием у врача. Вечером у него тренировка по футболу, причем я даже не знаю где. А он, как и все нынешние дети, поди и не знает, как на автобусе-то ездить!

— У Юнаса проблемы со здоровьем? — спросил Харри и достал свой блокнот, где никогда ничего не писал, но вид которого производил бодрящее действие на свидетелей.

— Ничего особенного. — Беккер раздраженно махнул рукой. — Насколько я понимаю, вы пришли по другому поводу?

— Да, — ответил Харри. — Я хотел бы знать, что вы делали вчера после обеда и до самого вечера.

— Что?

— Это моя работа, Беккер.

— Это имеет какое-то отношение к… к… — Беккер кивнул в сторону сегодняшней газеты, которая лежала на неровной стопке бумаг.

— Нам пока ничего не известно. Пожалуйста, ответьте на мой вопрос.

— Скажите, вы меня подозреваете?

Харри промолчал и только посмотрел на часы.

Беккер громко простонал:

— Ладно, бросьте! Я же действительно хочу помочь. Вчера я весь вечер сидел здесь, работал над статьей, которую надеюсь вскоре опубликовать.

— Кто-нибудь из коллег сможет это подтвердить?

— Знаете, почему норвежские исследователи занимают в мировой науке положение маргиналов? Потому что их самолюбование значительно превышает их знания. Я был, как обычно, один-одинешенек.

— А Юнас?

— Он приготовил себе поесть и сидел перед телевизором, когда я пришел.

— В котором часу это было?

— Думаю, сразу после девяти.

— Ага. — Харри сделал вид, что записывает. — Вы просмотрели вещи Бирты?

— Да.

— Нашли что-нибудь?

Филип Беккер провел пальцем по губам и покачал головой. Харри смотрел на него не отрывая глаз. Но Беккер выдержал его взгляд.

— Спасибо за помощь, — поблагодарил Харри, сунул блокнот в карман и встал. — Пойду скажу Юнасу, чтобы он возвращался.

— Пожалуйста, пока не надо.

Харри нашел кафетерий, где сидел Юнас и рисовал, высунув кончик языка. Он встал рядом с мальчиком и взглянул на лист бумаги, на котором пока не было ничего, кроме двух кривых кругов.

— Снеговик.

— Да, — кивнул Юнас. — Откуда вы знаете?

— Зачем мама возила тебя к врачу, Юнас?

— Не знаю. — Юнас принялся за голову снеговика.

— А что это за врач?

— Не знаю.

— А где находится его кабинет?

— Я не должен никому говорить. Даже папе. — Юнас склонился над лицом и стал пририсовывать снеговику волосы. Длинные волосы.

— Я же полицейский, Юнас. Я стараюсь найти твою маму.

Карандаш нажимал сильнее и сильнее, волосы становились чернее и чернее.

— Не знаю, как называется то место.

— А что там было рядом, может быть, помнишь?

— Королевские коровы.

— Коровы?

Юнас кивнул:

— А тетеньку за окном зовут Боргхильд. Она взяла таким специальным шприцем немного крови.

— А кого ты рисуешь?

— Никого.

Филип Беккер стоял у окна и смотрел, как Харри пересекает парковку. В задумчивости он держал на ладони маленькую черную записную книжку. Интересно, поверил ли старший инспектор, что он не заметил его в аудитории? И в то, что вчера вечером он работал над статьей. И в то, что в вещах Бирты он ничего не нашел. Между тем черная записная книжечка лежала в ящике ее письменного стола, она даже и не пыталась ее спрятать. А в книжечке…

Он чуть было не улыбнулся. Глупая баба, неужели она думала, что может его обмануть.