13
Амелия

Джулия втащила в гостиную ведро с углем. Следом за ней прихрамывал Сэмми.

— Не могу поверить, что Виктор так и не провел центральное отопление, — выдохнула она, грохнув ведро на пол, отчего угольная пыль и маленькие кусочки угля блестящим гагатовым дождем осыпались на ковер.

Амелия нахмурилась:

— Я только что тут прибралась.

— Это напишут на твоей могиле, — сказала Джулия.

А Амелия сказала:

— Уж не ты ли?

И Джулия ответила:

— Черт, мне так хочется, аж зудит!

И Амелия спросила:

— Чего именно?

— Две недели принудительного воздержания с тех пор, как мы тут. Мне просто крышу сносит, честно. Дрочу каждую ночь.

— Джулия, ради бога, как ты можешь такое говорить, это отвратительно.

Амелия терпеть не могла это слово: кровельщики и каменщики использовали его постоянно, и парикмахерши тоже, а они ведь все-таки девушки. «Эй ты, дрочер!» — орали они друг другу на всю аудиторию.

— А как еще это назвать? — спросила Джулия.

— Не знаю, например, «удовлетворять себя».

Джулия покатилась со смеху и заявила:

— Боже, Милли, только не говори, что ты этого не делаешь, это все делают, это нормально, я уверена, что ты занимаешься этим, думая о Генри. Хотя нет, ты думаешь не о Генри, ты думаешь о Джексоне! — Джулия пришла в полный восторг от своей догадки. Амелии захотелось влепить ей пощечину. — Правда ведь, Милли? Ты мастурбируешь и думаешь о Джексоне!

— Джулия, ты отвратительна. Оскорбительно отвратительна.

Амелия знала, что покраснела под стать колготкам, — она специально надела их на тот случай, если Джексон заглянет, а то на похоронах Виктора он же глаз с ее ног не сводил. Проснувшись утром, она почувствовала, что кровь у нее в жилах стала как теплый мед, и подумала, что Джексон наверняка скоро появится. Она позаимствовала у Джулии косметичку и подкрасилась, а волосы оставила распущенными, потому что так женственнее, а потом сварила кофе и разогрела подсохшие круассаны, которые Джулия вчера купила. Она нарвала в саду цветов (выискала среди сорняков) и поставила их в вазу, чтобы Джексон посмотрел на нее и увидел в ней женщину. Но конечно же, он не приехал, у нее никогда не было интуиции, ни женской, ни какой другой. Это были фантазии, и ничего больше.

— У Милли новый парень, бедный Генри, Милли запала на Джексона, — пропела Джулия.

Как будто ей снова было восемь лет. В каком-то смысле Джулии всегда будет восемь, так же как Амелии — одиннадцать, как в тот год, когда мир остановился.

— Джулия, сколько тебе лет?

— Меньше, чем тебе.

— Пойду отсюда, пока я тебя не отлупила.

Амелия сбрызнула щеки холодной водой из крана на кухне. Джулия в гостиной продолжала хихикать; еще немного — и Амелия оторвет ей голову. Но Джулия не унималась и последовала за ней на кухню:

— Милли, ты такая дерганая, не могу представить тебя с Генри в спальне.

Амелия тоже не могла представить себя с Генри, потому что никакого Генри, конечно, не было. Он был вымыслом, созданным из ничего, вызванным к жизни выматывающими придирками Джулии насчет безбрачия Амелии и страхом перед ее настойчивыми предложениями «свести» сестру с кем-нибудь. «Спасибо, у меня уже кое-кто есть, — раздраженно заявила она Джулии после очередного допроса о ее интимной жизни, — коллега с факультета». И назвала первое попавшееся мужское имя — Генри, кличку собаки соседа снизу, отвратительного маленького пекинеса с круглыми глазенками, которые, казалось, вот-вот выскочат из орбит. «Если бы Генри был собакой, то какой породы?» — традиционно поинтересовалась Джулия, и Амелия, не подумав, ляпнула: «Пекинесом», — «Бедняга Милли», — нахмурилась Джулия.

Постепенно этот вымышленный Генри обзавелся полноценной индивидуальностью. Он был лысоват, с брюшком, предпочитал пиво крепким напиткам, и когда-то, очень давно, у него была жена, которая умерла от рака и за которой он преданно ухаживал дома. Детей у Генри не было, только кошка по имени Молли, которая отлично ловила мышей. Так Амелия узнала, что главное, когда врешь, — это детали.

Отношения у Генри с Амелией были степенные, романтические: театр, арт-хаусное кино, итальянские рестораны, сельские пабы и бодрящие прогулки на свежем воздухе. Они уже дважды проводили вместе выходные, один раз в Мендипских холмах, а второй — в Северном Девоншире. Амелия подробно изучила оба направления в интернете на случай, если Джулия проявит любопытство в отношении географии или истории, но та, естественно, поинтересовалась только едой и сексом («Ой, Милли, не прикидывайся скромницей»). Важно было не выставить Генри чересчур интересным, чтобы Джулии не захотелось познакомиться с ним, поэтому секс был «немного монотонным», но вместе с тем «приятным» — от этого слова Джулию передергивало. Недавно Амелия сообщила ей, что Генри обожает гольф, заведомо зная, что о гольфе Джулия уж точно не станет расспрашивать.

Генри имел такой успех у Джулии, что Амелия решилась представить его коллегам. Он отлично нейтрализовал равно жалостливые и насмешливые взгляды, которые она обычно к себе притягивала. Она слышала, как другие преподаватели называли ее «старой девой», и знала, что некоторые считают ее лесбиянкой. При мысли о лесбиянках ее начинало подташнивать. Джулия как-то сказала, что занималась сексом с женщинами, просто бросила в разговоре как ни в чем не бывало, словно рассказывая о любимом супермаркете или недавно прочитанных книгах. Амелия всегда старалась сохранять невозмутимое лицо, потому что Джулия, само собой, обожала ее шокировать. Неужели Джулия готова спать с кем угодно? Даже с собакой?

— Зоофилия? — задумчиво произнесла Джулия. — Ну, только если бы пришлось.

— Пришлось? Для роли?

— Ну нет, например чтобы спасти тебе жизнь.

Стала бы Амелия заниматься сексом с собакой, чтобы спасти жизнь Джулии? Какая ужасная была бы проверка.

Для завсегдатаев преподавательской с Генри ее познакомила сестра. Все полагали, что раз она актриса, то ведет богемную жизнь, — обычно Амелию это раздражало, но иногда бываю кстати. Этот второй Генри жил в Эдинбурге, что делало его недоступным для знакомства и занимало ее на выходные: «Да вот лечу в Шотландию, Генри берет меня на рыбалку» (по ее представлениям, именно так проводят время в Шотландии). При этом она думала о королеве-матери, такой нелепой в этом своем макинтоше и бродовых сапогах, как она стоит посреди мелкой бурой речки (где-нибудь на окраине Бригадуна, не иначе) и ловит форель на удочку. Амелия никогда не бывала севернее Йорка, да и то только для того, чтобы посмотреть на Джулию в пантомиме, в роли кошки Дика Уиттингтона (интерпретация, очевидно, предполагала, что у кошки непрерывная течка). Амелия представляла себе, что между Йорком и наводненными членами королевской фамилии шотландскими горами простираются закопченные земли, где ржавеют подъемные краны и заброшенные заводы и где живут преданные короной, но хранящие ей верность люди. Да и, разумеется, вересковые пустоши, бескрайние угрюмые просторы под мрачным небом, и по этим просторам шагают угрюмые, мрачные мужчины с намерением достичь своего родового гнезда, распахнуть двери и выбранить осиротелых, но твердых духом экономок. Или — еще лучше — угрюмые, мрачные мужчины ехали верхом, и мощные крупы их вороных скакунов лоснились от пота…

— Милли?

— Что?

— Ты меня не слушаешь, я говорила, что на часть денег, что мы выручим за дом, можно будет устроить себе отличный отпуск.

Джулия разводила огонь в камине, сворачивая листы газет на растопку. Амелия нахмурилась и включила телевизор. Поначалу Амелия предлагала Джулии смотреть каналы покультурнее, «Перформанс», или «Дискавери», или, в крайнем случае, «ТВ5», чтобы освежить французский (правда, в поисках «ТВ5» пришлось пролистать порно и спорт), но Джулия подавила эту идею в зародыше («Милли, отвянь»), так что теперь они коротали вечера у камина под комедийные сериалы семидесятых годов и нафталиновые драмы: «Бержерак», «Полдарк», «Дуракам везет» — создавалось впечатление, что их гоняют в эфире по кругу.

— Настоящее путешествие, — продолжала Джулия, — сафари в Африке или трекинг по Непалу, можно посмотреть храмы Мачу-Пикчу или сплавать в Антарктиду. Что скажешь, Милли?

Амелия никогда не путешествовала, потому что у нее никогда не было попутчика. Она ездила в отпуск только с Джулией: один раз в Португалию (это было мило) и один раз в Марокко (это был кошмар), поэтому, по ощущениям Амелии, она видела мир сквозь маленькое окошко; и все же при мысли о том, чтобы поехать куда-нибудь, открыть для себя мир, оказаться в горах, посреди океана, в каком-нибудь опасном, незнакомом месте, вдали от покоя английской гостиной, у нее от страха кружилась голова и тошнота подступала к горлу.

— Сделаешь Генри сюрприз, — трещала Джулия, — съездите на выходные в Нью-Йорк или в Париж, остановитесь в каком-нибудь шикарном отеле, в «Георге Пятом» или в «Бристоле»…

— Смотри, у тебя все погасло.

«Генри» довольно часто приезжал в Оксфорд на выходные, и, если ее спрашивали, в понедельник утром Амелия сообщала, что они провели «чудный» уик-энд: съездили в Кливден, «шикарно» пообедали в Брее. Подробностями интересовались немногие, но среди ее коллег укрепилось мнение, что с тех пор, как Амелия встретила Генри, она стала не такой колючей и едкой.

Версия Генри, предназначенная для работы, была менее лысая и пузатая, чем состряпанная для Джулии. Кроме того, он вел более активный образ жизни — рыбалка опять же — и решительно лучше зарабатывал («что-то с финансами, о боже, не спрашивайте, для меня это все китайская грамота»). Ей особенно нравилось расписывать удаль этого Генри перед Эндрю Варди, еще одним преподавателем «коммуникативных навыков» и единственным мужчиной, с которым у Амелии — в реальной жизни — был секс.

Амелия переспала с Эндрю Варди десять лет назад, потому что боялась так и умереть старой девой. Потому что смешно быть девственницей в тридцать пять лет на исходе двадцатого века. Потому что она не понимала, как превратилась в труп, толком и не пожив. Она предполагала, что ее затяжная девственность — следствие застенчивости и склонности смущаться по каждому поводу; секс пугал ее до чертиков (и, если начистоту, внушал смутное отвращение). В университете у нее была репутация особы строгих правил, но она всегда ждала, что какой-нибудь парень (или угрюмый, мрачный мужчина) пробьет оборону и развеет все сомнения, внеся в ее жизнь секс и страсть. Но никто — ни угрюмый, ни мрачный — ее не хотел. Иногда она думала, что, возможно, у нее какой-то неправильный запах или совсем нет запаха, ведь у людей все так же примитивно — разве нет? — как у котов, пчеломаток и мускусных оленей.

Пожалуй, еще любопытнее то, что, пусть никто не хотел Амелию, сама она тоже никого не хотела, если не считать героев романов девятнадцатого века, что выводило идею недосягаемости на новый уровень. Даже Сильвия не была девственницей, до своего «обращения» она переспала с десятками парней. Если Сильвия могла найти себе парня, Сильвия, которая выросла в гадкую утку, а вовсе не в лебедя, то почему Амелия не могла? Долго-долго Амелия ждала, что появится тот, кто заставит ее сердце забиться быстрее, затуманит ей разум и сотрет мозги в порошок, и, когда этого не случилось, она решила, что, может быть, безбрачие ей предназначено самой природой, что она должна возрадоваться (втайне) своей вестальской непорочности, прекратить изводиться по поводу неразорванной плевы и считать ее трофеем, недоступным простым смертным мужчинам. (Однако ценность сего трофея, по общему мнению, весьма сомнительна.) Ей было суждено умереть благородной королевой-девственницей, новой Глорианой.

Тогда у нее выдался тяжелый период, в основном из-за невозможности наладить «коммуникацию» с каменщиками, кровельщиками и парикмахершами и отчасти из-за тщеты бытия (вообще, конечно, любой, кто хоть чуть-чуть умеет думать, вечно бредет в экзистенциальном мраке), — так вот, когда она была наиболее слаба и уязвима, Эндрю Варди возьми да и скажи: «Знаешь, Амелия, если тебе вдруг захочется секса, я буду рад оказать тебе услугу». Без церемоний. Словно она корова, которую нужно осеменить. Или девственница, которую нужно дефлорировать. Неужели он по одному ее виду понял, что она чиста и непорочна? Как все-таки раньше красиво выражались. Кровельщики сказали бы «целка». Им, поди, и не попадались девственницы. И приличных слов для секса у них не было, только и знали, что «трахаться» (каждый божий час, если им верить). И парикмахерши не лучше.

Она взяла у Филипа, соседа с пекинесом, отросток папоротника, венерин волос, и принесла в колледж, чтобы оживить безотрадную обстановку в преподавательской. И один грязный старый козел, который вел себя в преподавательской, точно в библиотеке Лондонского джентльменского клуба, заявил: «Сколько все же чувственности в названиях растений. Венерин волос — как пушок на лобке девственницы, — что может быть восхитительнее?» Раздались смешки (в том числе и женские, уму непостижимо). Амелии захотелось разбить горшок с папоротником о его голову. «А пеннисетум мохнатый? — не унимался тот. — Только вдумайтесь, как звучит!» Отрезать бы ему его пеннисетум. Тут же заткнулся бы. Она уткнулась в книги, делая вид, что готовится к занятию (которого у нее не было), и пряча пунцовое от стыда и унижения лицо. К счастью, растение скоро завяло и погибло, и Амелия вовсе не искала в этом никакой метафоры, но, когда пару недель спустя Эндрю Варди проявил инициативу, она сама удивилась своему ответу.

Теперь, глядя на Эндрю Варди сквозь пропитанную духом быстрорастворимого супа и усталостью атмосферу преподавательской, она недоумевала, как ей могло прийти в голову — мерзко вспоминать — раздеться в его присутствии, не говоря уже о том, чтобы соединиться интимными, нежными частями своей анатомии с его — уродливыми и пупырчатыми. Единственный ее мужчина — и он не был даже отдаленно привлекателен: изрытая угревой сыпью кожа и педерастические усики (и почему жена до сих пор не заставила его их сбрить?). Геем он не был, как раз наоборот, он был католиком, и у него было пятеро детей, а еще он был довольно маленького роста, по правде говоря чуть ниже Амелии, зато с ним бывало весело, а это уже что-то, и целых два года они обменивались циничными репликами за кофе, а иногда вели философские беседы за очередным несъедобным обедом в кафетерии. Эндрю был скрягой (как-никак, пятеро детей, заметил он) и предлагал Амелии заплатить за нее только в те дни, когда комплексный обед готовили и подавали первокурсники с факультета гостиничного менеджмента — за полцены, ибо риск умереть от пищевого отравления был в два раза выше.

Амелии льстило, что Эндрю Варди ценит ее общество, потому что, судя по всему, он был такой один, и так однажды, под занавес утомительного дня, когда в преподавательской оставались только они вдвоем, он произнес те самые сладкие слова обольщения (еще раз: «Знаешь, Амелия, если тебе вдруг захочется секса, я буду рад оказать тебе услугу»), и ей подумалось: а почему бы и нет?

Конечно, не сию секунду, не в преподавательской — какой срам, если бы он овладел ею посреди смятых газет и грязных кружек с остатками «Нескафе», а она бы всю дорогу переживала, что вот-вот заявится уборщица. Но нет, он просто взял свой рюкзак и сказал: «Пока, завтра увидимся», словно между ними не произошло ничего особенного.

До Эндрю Варди Амелия представляла, что секс будет (так или иначе, бог уж знает как) смешением мистического и грубого плотского начал, смутным жарким переживанием, которое выйдет за пределы механических движений. Чего она не представляла, так это того, что секс будет банальным, скучноватым и по-прежнему будет внушать смутное отвращение.

Она набралась храбрости и пригласила его «как-нибудь вечером на чашку кофе». Она была вполне уверена, что он понял намек, но, если бы, кроме кофе, ничего не произошло, она не выглядела бы полной дурой. Она купила женский журнал, к которому прилагался буклет «Как свести его с ума в постели», и попыталась (безуспешно) выучить пару советов оттуда наизусть. У нее было такое чувство, будто она готовится к экзамену, который непременно провалит. Неужели кому-то нравится, когда на соски льют горячий воск? Он что, будет это делать? Конечно нет. «Раздевайся медленно, — советовала книжица. — Мужчины обожают стриптиз». Амелия, скорее, надеялась, что удастся как-нибудь провести всю процедуру в одежде. Тем не менее она побрила ноги и подмышки, несмотря на то что всю жизнь не могла понять, что плохого в волосах на теле, и покрасила (неудачно) ногти на ногах, приняла душ и побрызгалась чем-то французским из забытого Джулией флакона. Она будто готовила себя к жертвоприношению. Достала припасенную бутылку дорогого бордо и купила фаршированные оливки и арахис, точно устраивала вечеринку «Таппервер». Она однажды была на вечеринке «Таппервер», по приглашению знакомой с факультета косметологии и парикмахерского искусства, и купила очень полезную вещь — дозатор для хлопьев. Для нее это был единственный «выход в свет» за последние пять лет.

Оливки с арахисом в буклете не упоминались, зато там был вариант с попкорном, более уместный, по мнению Амелии, в порнофильме, а не в обычном женском журнале. Так и не подумаешь, что секс предназначен для продолжения рода, что это всего-навсего соединение половых органов самца и самки с вполне рациональной целью. Уж точно не с подачи авторов «Как свести его с ума в постели», для которых смысл секса, похоже, был в затыкании всех отверстий подручными предметами.

Амелия ждала пять вечеров подряд. На шестой вечер она начала думать, что ослышалась или что он предложил «оказать услугу» в каком-то другом смысле: одолжить книгу или программу для компьютера. В преподавательской они не упоминали ни о кофе, ни о сексе, лишь обсудили, как бы притвориться, что кровельщики усвоили всю программу курса, чтобы побыстрее сбыть их с рук. Она перестала готовиться каждый вечер, ноги у нее заросли щетиной, а все «советы» вылетели из памяти, и, конечно же, по закону подлости Эндрю Варди появился на пороге, когда она — в одежде что-не-жалко — красила прикроватную тумбочку, которую купила на аукционе.

Ни цветов, ни шоколада, ни ухаживаний — хоть каких-то ухаживаний она все же ожидала, — и, когда она спросила: «Выпьешь кофе?» — он сально ухмыльнулся, и она поставила на стол хорошее вино только потому, что знала, что не сможет пройти через это в трезвом уме. Она выложила оливки с арахисом на стеклянные тарелочки и поставила на журнальный столик. Другие тоже так делали? Другие женщины, готовясь принять любовника? Разве они не умащались душистыми маслами и благовониями и не расчесывали волосы, чтобы лечь на шелковые простыни и подставить подобные плодам граната перси поцелуям возлюбленного? Точно не закуски расставляли?

Как только они сели на диван, он принялся целовать ее; губы у него были сухие и потрескавшиеся. На нем была та же одежда, которую он надевал в колледж, и от него пахло затхлостью. Потом он стянул с Амелии заляпанную краской футболку и ухватился за ее груди, разминая их, как куски пластилина, и одновременно расстегивал свои брюки, и она подумала, зачем было зубрить какие-то советы для такой прелюдии. Прижатая к диванным подушкам, она не видела, чем он там занят, и, когда до нее дошло, что он надевает презерватив, она смутилась до невозможности (смешно, конечно), при этом часть ее хотела, чтобы он немедленно остановился и обсудил с ней католицизм и этические проблемы контрацепции, — в конце концов, у него пятеро детей, у него что, для жены одни правила, а для любовницы — другие (она не без дрожи применила к себе это слово)? И вообще, неужели он правда верит в непогрешимость папы, она часто задавалась вопросом, как разумный человек (Сильвия, например) может верить в такую чушь, но момент для догматических споров был упущен, потому что он уже пристраивался у нее внутри (ощущения были намного более гладкие и холодные, чем она ожидала), и она подавила инстинктивное желание оттолкнуть его, потому что все это было так неудобно и неестественно. Они немного покатались по дивану, разбросав арахис и опрокинув вино (какая небрежность с его стороны), а потом он вдруг испустил протяжный животный звук, как телящаяся корова, и в следующую секунду его обмякший член выскользнул из нее и дохлой золотой рыбкой шлепнулся на ее бедро.

Амелия посмотрела на потолок и увидела трещину, которой прежде не замечала. Она всегда там была или это дом просел? Она посмотрела на пол, на разбросанный арахис и огромное винное пятно на светлом ковре, как блеклая кровь, и подумала, смогут ли его вывести в химчистке.

Эндрю Варди собрал себя и свои вещички в кучку; на плече его пиджака красовалась засохшая белая пена, в которой Амелия заподозрила младенческую отрыжку. Внутри у нее все опустилось. «Извини, Амелия, пора бежать, — сказал он, как будто она умоляла его остаться. — Обещал Верни купить молока». Очевидно, ее втиснули в список покупок. Пинта молока и быстрый перепих. Итак, она проводила его до двери, где он чмокнул ее в щеку и сказал: «Это было просто обалденно», а потом забросил себе в рот оливку, точно показал трюк на вечеринке, и ушел! Чуть ли не перепрыгивая через ступеньки, яростно облаиваемый откуда-то снизу пекинесом Генри. На диване было еще одно пятно, более темное, и лишь через несколько секунд Амелия поняла, что это не бордо, а ее собственная кровь. У нее подкосились колени, и она мешком осела на пол. Она чувствовала себя оскверненной. Услышав, как отъезжает замызганный детьми «пассат» Эндрю Варди, она разрыдалась.

Она хотела Джексона. Отчаянно. Да, она думала о нем, лежа в постели и удовлетворяя себя, боже, какое дурацкое выражение. «Мистер Броуди спасет тебя», — сказала Джулия, когда заявила, что он немецкая овчарка. Амелии хотелось, чтобы Джексон ее спас, ей хотелось этого больше всего на свете. Джексон являл собой надежду, обещание и покой, думать о нем было все равно что держать в руке прогретую солнцем гальку, вдыхать запах роз под дождем, предвкушать возможность перемен. Может, просто сказать ему: «Джексон, если вам вдруг захочется секса, я буду рада оказать вам услугу»?

Она принялась раздеваться, чтобы лечь в постель. Было рано, слишком рано, чтобы спать. Небо за окном еще не потемнело, и она вспомнила, как в детстве ей нравилось, что летом нужно было ложиться засветло, потому что она боялась темноты. Это было до того, как исчезла Оливия. А потом ощущения безопасности не было уже ни при свете, ни в темноте.

Она рассматривала свое обнаженное тело в потрескавшейся амальгаме мутного зеркала на маленьком шифоньере Сильвии. Ее плоть напоминала творожный сыр, под кожей перекатывались валики жира, как у человечка с рекламы шин «Мишлен», живот подворачивался складкой, груди отвисли под собственной тяжестью — она выглядела так, будто родила с дюжину детей, как древний символ плодородия, вырезанный из камня. Но ведь в ней не было ничего плодородного. Детородная пора оставалась для нее позади, ее матка начинала усыхать. «Я еще успею ребеночка сварганить», — заявила вчера Джулия в своей обычной отвратительной манере. У Амелии на это времени уже не было, и скоро она станет совершенно бесполезна для этой планеты. Никто никогда не считал ее привлекательной, никто так и не захотел ее, ее не хотел даже Виктор — собственный отец не совратил ее, потому что она была слишком уродлива…

Ее мысли прервал страшный протяжный крик, словно Джулию потрошили заживо, вопль крайнего ужаса. Амелия схватила халат и помчалась на первый этаж.

Джулия лежала на полу в углу кухни, и Амелия вначале подумала, что с ней случилась беда, но потом разглядела, что сестра сжимает в объятиях Сэмми. Его глаза помутнели, — очевидно, пес уже угасал, но, услышав встревоженный голос Амелии, слабо стукнул хвостом по полу.

— Я вызову ветеринара? — спросила Амелия, но Джулия, зарывшись лицом в собачью шею, глухо ответила:

— Уже слишком поздно. Думаю, с ним случился удар.

— Тогда нужно вызвать ветеринара.

— Нет, Милли, не нужно, он умирает, он старый пес. Не надо его тревожить.

Джулия поднесла его лапу к губам и поцеловала. Она шептала ласковые слова в ухо умирающему псу, целовала его в уши, в нос, в пасть, терлась лицом о пушистую белую морду. Амелия ненавидела сестру за то, что та так уверена в своей правоте.

— Просто погладь его, — сказала Джулия, но Амелия копалась в «Желтых страницах» в поисках круглосуточной ветеринарной службы, поэтому пропустила момент, когда собака умерла, и поняла, что все кончено, только когда Джулия встала с пола, вся в шерсти, с помятым лицом. Наверное, она так баюкала пса не один час.

Она не могла этого вынести. Она позвонила Джексону, потому что ей хотелось, чтобы он прекратил ее страдания. Никто другой, только Джексон. Ей хотелось, чтобы Джексон взял ее на руки и утешил, как Джулия утешала собаку. («Пожалуйста, Джексон, приезжайте, вы мне нужны». Невероятно, что она произнесла эти страстные, отчаянные слова. Но она чувствовала страсть. И отчаяние.) Чего ей не хотелось, так это чтобы он появился на пороге с таким задолбанным видом (отлично, она уже говорит, как кровельщики) и уж тем более в компании ребенка. Своего ребенка. У нее и в мыслях не было, что у него есть дети, она никогда его не спрашивала. А жена? Об этом она и спросила, едва он переступил порог, набросилась с обвинениями как чокнутая; видок у нее действительно был безумный: на голове черт-те что, лицо красное от слез, груди болтаются туда-сюда под халатом. «Я и не знала, что вы женаты, мистер Броуди». Она выплюнула в него эти слова, как будто он ее предал. Девочка выглядела расстроенной, и Джексон разозлился еще больше, потому что Амелия расстраивала его дочку. Ситуацию спасла Джулия: «Извините, мистер Броуди, мы сегодня сами не свои, боюсь, бедный Сэмми умер». Потом было совсем грустно. Джулия все подливала бренди, а девочка проявляла несколько нездоровый интерес к мертвой собаке, гладила шкурку, приговаривая: «Бедный мертвый песик», пока Амелии не захотелось влепить ей пощечину, потому что это была не ее собака, — хотя, вообще-то, это была собака Виктора. Джексон объяснил девочке, что собака теперь счастлива в собачьем раю, а потом Джулия помогла Амелии подняться наверх и лечь в постель, и там она и лежала с тех самых пор, тихо, но от этого не менее безобразно рыдая, и слезы все не кончались, потому что для них было слишком много причин.

Она плакала просто потому, что была несчастна (такое, разумеется, время от времени позволено всем), оплакивая себя и свою бессмысленно иссякшую маленькую жизнь. Это правда было выше ее сил. Оплакивая Виктора, и Оливию, и Розмари, и Плута (который умер через два года после исчезновения Оливии). Она плакала, потому что единственным ее мужчиной был Эндрю Варди, и потому что Моцарт умер молодым, а Сэмми умер от старости, и потому что она была толстой уродиной и должна была учить кровельщиков, и ей никогда не обрести покой в Джексоновых объятиях.

Она плакала, потому что не верила в Иисуса и собачий рай и потому что никто никогда не будет лежать с ней в постели воскресным утром и читать газеты или массировать ей спину и спрашивать: «Ты чего-нибудь хочешь, дорогая?» И потому что не было никакого счастья, одна пустота. И потому что ей хотелось, чтобы ей было шестнадцать и у нее были длинные блестящие волосы (каких у нее никогда не было), ей хотелось нетерпеливо выглядывать из окна на втором этаже и слышать, как мать кричит снизу: «Приехал!» — и тогда она легко сбежала бы но лестнице и села в машину, за рулем которой сидел бы ее красивый парень, и они уехали бы за город и занялись жарким и невнятным сексом, а потом он отвез бы ее домой, где ее ждала вся семья. Она бы вошла, и Виктор приветствовал бы ее грубоватым отцовским кивком, упрямый подросток Джулия не обратила бы на нее внимания, а стройная первокурсница Сильвия покровительственно улыбнулась бы. Где-нибудь, может быть в гостевой спальне, угадывались бы неясные очертания спящей пятилетней Аннабель. И Розмари, ее мать, спросила бы у нее заговорщически, как женщина женщину, хорошо ли она провела время, а потом предложила бы горячего молока с медом (чего в реальной жизни та точно никогда не делала), и, может быть, перед тем, как провалиться в сладкий, спокойный сон шестнадцатилетней красавицы, Амелия заглянула бы к восьмилетней Оливии, спящей в безопасности в своей кровати.

Посреди ночи к ней в спальню вошла Джулия и легла рядом, обняв ее так, как обнимала умирающего Сэмми. Она повторяла: «Все хорошо, Милли, все хорошо», и эта ложь была так велика и прекрасна, что с ней и спорить не стоило.