13
Назавтра я приехала в офис к шести утра. Еще никого не было, телефоны работали в режиме автоответчика.
В ожидании, пока кофе через фильтр кофеварки наполнит мою чашку, я пошла в кабинет Маргарет. Ее компьютер выглядел так, будто бы тщетно приглашал взломщика сделать еще одну попытку.
Очень странно. Знал ли этот тип, что мы обнаружили факт вскрытия базы данных с целью получить информацию по делу Лори Петерсен? Неужели он испугался? Или решил, что ловить все равно нечего?
А может, причина в чем-то другом? Я тупо смотрела на темный экран. «Кто ты? Что тебе от меня нужно?» — Мои вопросы, естественно, оставались без ответа.
В противоположном конце коридора зазвонил телефон. На третьем звонке вклинился диспетчер.
«Он очень хитер, очень осторожен…»
Этого Фортосис мог бы мне и не говорить.
«У преступника нет никаких умственных отклонений…»
Да, я тоже думала, что у маньяка с головой все в порядке. Но вдруг я ошибалась?
У него вполне могли быть отклонения.
«…он прекрасно умеет притворяться и создавать о себе впечатление как об обычном гражданине…»
Преступник может быть достаточно умен и образован, чтобы занимать практически любую должность. Почему бы ему не работать с компьютером? Почему бы не иметь компьютер дома?
Он хотел стать моей навязчивой идеей. Он старался понять ход моих рассуждений — так же, как я старалась проникнуть в его мысли. Я была единственной ниточкой, связывавшей преступника с его жертвами, единственным живым свидетелем. Я изучала кровоподтеки, переломы, глубокие резаные раны — следовательно, я одна понимала, какую силу он применял, чтобы нанести эти ужасные повреждения. У молодых здоровых людей ребра гибкие, прочные — поэтому, чтобы сломать ребра Лори Петерсен, преступник становился коленями на ее грудную клетку и давил всем своим весом. Она лежала на спине. Маньяк переломал ей ребра после того, как сорвал со стены телефонный провод.
Пальцы Лори оказались не просто сломаны, но предварительно вывихнуты. Убийца заткнул ей рот, связал ее, а потом по очереди переломал пальцы на обеих руках. Цель у него была только одна — причинить жертве невыносимую боль и дать ей понять, что это еще цветочки.
Лори мучилась не только от физической боли — она страдала от нехватки кислорода. Ужас не отпускал ее — ведь провод стягивал шею, кровеносные сосуды наливались, разбухали, а голова, казалось, вот-вот разорвется. А потом выродок проник в каждое отверстие в теле женщины.
Чем отчаяннее она сопротивлялась, тем плотнее затягивалась петля на ее шее — пока не был сделан последний рывок, пока Лори не умерла.
И я в процессе вскрытия восстановила цепь событий. Я шаг за шагом проследила за тем, как убийца надругался над каждой из своих жертв.
Конечно, он хотел выяснить, что мне известно, а что нет. Он был самонадеян, и все же у него постепенно развилась паранойя.
Информация о том, что убийца сделал с Пэтти, Брендой и Сесиль, хранилась в компьютере. Там были описания каждого кровоподтека, каждого перелома, каждого вещественного доказательства, которое нам удалось найти, каждого лабораторного анализа, который я провела.
Читал ли преступник то, что я надиктовала? Проник ли он в мои мысли?
Стуча низкими каблуками, я побежала в свой кабинет. Как сумасшедшая, вывернула бумажник и стала судорожно шарить в куче визиток, пока не нашла единственно нужную — молочно-белого цвета, с рельефной надписью «Таймс», выполненной по центру шрифтом Gothic. На обратной стороне Эбби Тернбулл изобразила свои каракули.
Я набрала номер пейджера.
Встречу я назначила на послеобеденное время, потому что, когда я говорила с журналисткой, труп Хенны еще не был отправлен в похоронное бюро. Я не хотела, чтобы Эбби находилась в одном здании с телом своей сестры.
Тернбулл приехала точно в назначенное время. Роза, стараясь не стучать каблуками и даже не дышать, провела ее в мой кабинет, я так же тихо закрыла обе двери.
Выглядела Эбби кошмарно — морщин прибавилось, лицо стало серым. Волосы она не заколола и даже не расчесала — седеющие патлы свисали до плеч. Белая хлопчатобумажная блузка помялась, не лучше была и юбка цвета хаки. Когда Эбби закуривала, я заметила, что ее трясет. На дне опустошенных скорбью глаз сверкала ярость.
Я начала с обычных слов утешения, которые всегда говорю родным и близким погибших, а затем произнесла:
— Смерть вашей сестры, Эбби, наступила в результате прекращения доступа кислорода из-за сдавливания горла.
— Сколько времени… — Эбби выпустила густую струю дыма, — сколько времени она прожила с того момента, как… как он напал на нее?
— Точно сказать не могу. Однако результаты исследований позволяют предположить, что смерть была быстрой.
Недостаточно быстрой. Но этого я говорить не стала. Во рту Хенны обнаружились волокна — значит, маньяк использовал кляп. Выродок хотел, чтобы жертва умерла не сразу и чтобы не поднимала шума. Основываясь на количестве крови, которое потеряла погибшая, можно было сделать вывод, что ножевые раны были нанесены Хенне до того, как она испустила последний вздох. Я могла утверждать только одно: преступник вонзил в Хенну нож незадолго до ее смерти. Возможно, она потеряла сознание.
Наверняка все было гораздо хуже. Я подозревала, что шнур от жалюзи туго стянул шею жертвы, когда ее организм среагировал на нечеловеческую боль и она рефлекторно вытянула ноги.
— На теле вашей сестры обнаружены кровоизлияния в конъюнктивах, на лице и шее, — сказала я. — Иными словами, повреждения мелких поверхностных кровеносных сосудов глаз и лица. Такое бывает при надавливании на затылочную часть головы, при закупорке яремной вены, то есть при удушении.
— Сколько времени она оставалась жива? — снова мрачно спросила Эбби.
— Несколько минут.
Больше я ей ничего не хотела говорить. Эбби, кажется, вздохнула с облегчением. Сообщение о том, что сестра почти не мучилась, успокоило бедную женщину. Потом, и это произойдет нескоро — когда дело будет закрыто, когда Эбби придет в себя, смирится со смертью Хенны, — она узнает правду. Она узнает о ноже, помоги ей Господь.
— Это все? — с сомнением спросила Эбби.
— Да, пока все. Примите мои соболезнования. Мне очень жаль Хенну.
Эбби еще какое-то время курила, затягиваясь нервно и коротко, точно забыла, как это делается. Она кусала нижнюю губу, стараясь унять дрожь.
Наконец она решительно посмотрела на меня. Ее глаза беспокойно бегали.
Эбби знала, что я позвала ее не только для того, чтобы сообщить о повреждениях на теле сестры.
— Вы ведь не для этого мне позвонили?
— Не только для этого, — прямо ответила я.
Мы помолчали.
В кабинете сгущалась атмосфера негодования и гнева, исходящих от Эбби.
— Что вам от меня нужно?
— Я хочу знать, что вы собираетесь делать.
Глаза Эбби сверкнули.
— А, понятно. Вас беспокоит собственная шкура. Господи боже! Вы такая же, как все!
— Моя шкура как раз меня не волнует, — мягко произнесла я. — Я выше этого, Эбби. В ваших силах устроить мне веселую жизнь. Если хотите стереть меня вместе с моим офисом в порошок — вперед! Ваше право.
Мои слова повергли Эбби в замешательство, глаза ее снова забегали.
— Я понимаю, почему вы так разгневаны.
— Ничего вы не понимаете!
— Понимаю, и лучше, чем вы можете себе это представить. — Перед глазами у меня возникло лицо Билла. Я, как никто, могла разделить чувства Эбби.
— Нет, вам меня не понять! Меня никто не способен понять! — воскликнула журналистка. — Он лишил меня сестры! Он украл у меня часть жизни! Как же я устала от людей, которые по частям растаскивают мою жизнь! Да что же это за мир такой! Куда мы катимся?! Господи, не представляю, что я буду делать…
— Эбби, я знаю, что вы хотите лично искать убийцу вашей сестры, — уверенно произнесла я. — Не делайте этого.
— Кто-то же должен этим заняться! — закричала Эбби. — По-вашему, я должна утешаться, глядя на работу этих сраных копов?
— Есть вещи, с которыми лучше справятся полицейские. Но вы можете им помочь. Если, конечно, действительно этого хотите.
— Не надо меня поучать!
— Да кто вас поучает?
— Я поступлю так, как сочту нужным…
— Нет, Эбби, так нельзя. Подумайте о вашей сестре. Сделайте это для нее.
Эбби уставилась на меня пустыми от боли и красными от слез глазами.
— Я обратилась к вам, потому что я затеяла опасное дело. Мне нужна ваша помощь.
— Чу́дно! И лучше всего я вам помогу, если уберусь из Ричмонда к чертям и буду помалкивать…
Я медленно покачала головой.
Эбби, кажется, удивилась.
— Вы знаете Бентона Уэсли?
— Ответственного за работу с подозреваемыми? — поколебавшись, ответила Эбби. — Да, я знаю, кто это.
Я взглянула на настенные часы.
— Он будет здесь через десять минут.
Эбби посмотрела на меня долгим взглядом.
— Скажите, что конкретно я должна делать.
— Используйте все ваши профессиональные связи, чтобы помочь нам найти его.
— Его? — Глаза Эбби округлились.
Я поднялась и пошла посмотреть, не осталось ли у нас хоть немного кофе.
По телефону Уэсли выслушал мои соображения без энтузиазма, но теперь, когда мы все трое разговаривали у меня в кабинете, было ясно, что он принял мой план.
— Мисс Тернбулл, мы рассчитываем на ваше сотрудничество с нами, — с пафосом произнес Уэсли. — Мне необходимо заручиться вашим согласием действовать строго в соответствии с планом. Любая самодеятельность с вашей стороны может погубить все дело. От вашего благоразумия зависит слишком многое.
Эбби кивнула и спросила:
— Если компьютер взломал именно убийца, почему он сделал это только один раз?
— Это мы думаем, что один, — напомнила я.
— Но ведь попытки взлома больше не повторялись.
— Ему было не до того, — предположил Уэсли. — Он убил двух женщин в течение двух недель. Об этом много писали в прессе. Возможно, преступнику вполне хватило информации, почерпнутой из газет. Маньяк не высовывается и чувствует себя в безопасности — ведь из новостей мы о нем ничего не узнали.
— Наша задача — выкурить его из норы, — сказала я. — Нам нужно что-то придумать, чтобы убийца задергался и высунулся. Можно, например, дать ему понять, что отдел судмедэкспертизы нашел наконец неопровержимые доказательства, которые без труда выведут полицию на след преступника.
— Если базу данных взломал именно убийца, такого заявления будет достаточно, чтобы он вновь попытался вызнать, что нам в действительности известно, — взглянув на меня, подытожил Уэсли.
На самом деле следствие зашло в тупик. Я постоянно отсылала Маргарет из ее кабинета, чтобы компьютер оставался в режиме ожидания. Уэсли поручил своей помощнице фиксировать все звонки. Мы решили использовать компьютер в качестве приманки: Эбби должна была поместить в своей газете статью о том, что полиция «напала на след».
— Убийца запаникует, испугается, что его скоро поймают, — развивала я свою мысль. — Если он, к примеру, лечился в больнице, то станет волноваться, как бы его не вычислили по записям в медицинской карте. Если он покупает какие-то особые лекарства в аптеке, то станет бояться показаний аптекаря.
Мой план держался исключительно на упоминании Мэтта Петерсена о странном запахе. Никаких других существенных «доказательств» у нас не было.
Убийца мог забеспокоиться, что отдел судмедэкспертизы определит его ДНК.
Впрочем, не исключено, что это его совсем не волновало.
Несколько дней назад я получила копии отчетов по двум первым убийствам. Я внимательно изучила расположение вертикальных спиралей разных оттенков и разной ширины — рисунки поразительно напоминали штрихкоды на продуктах из супермаркета. Все три пробы по каждому случаю подверглись воздействию радиации, и расположение спиралей во всех трех пробах в случае Пэтти Льюис полностью совпадало с расположением спиралей во всех трех пробах в случае Бренды Степп.
— Разумеется, по этим данным мы не можем идентифицировать ДНК преступника, — объяснила я Эбби и Уэсли. — Нам известно очень немного, а именно: если убийца — темнокожий, то под этот рисунок ДНК подходит только один человек из ста тридцати пяти миллионов. Если же он азиат, то шансы еще ниже — один из пятисот миллионов.
ДНК — это микрокосм человека, код жизни. Генетики в частной лаборатории в Нью-Йорке выделили ДНК из образцов спермы, которую я собрала с тел погибших женщин. Исследователи наносили сперму на предметное стекло, и капли под воздействием электрических разрядов расползались по поверхности, покрытой слоем геля. Один край стекла находился под действием положительного заряда, другой — под действием отрицательного.
— ДНК несет отрицательный заряд, — продолжала я. — Противоположности притягиваются.
Мелкие капли катятся дальше и с большей скоростью, чем крупные, по направлению к положительно заряженному краю стекла. Все вместе капли образуют определенный рисунок, который переносится на нейлоновую мембрану и подвергается воздействию раствора.
— Я не понимаю, — перебила Эбби. — Какого раствора?
Я объяснила:
— ДНК убийцы представляет собой двойные спирали. Эти спирали отделили друг от друга, то есть изменили их естественные свойства. Для наглядности представьте, что расстегиваете молнию на одежде. Я имею в виду раствор односпиральной ДНК с особой базовой последовательностью, которая классифицируется с помощью радиоактивного излучения. Когда по нейлоновой мембране размазывают раствор или пробу, последняя изучается и снабжается дополнительными отдельными спиралями — принадлежащими убийце.
— То есть молния снова застегивается? — уточнила Эбби. — Только теперь она радиоактивная?
— Сперма подвергается радиоактивному излучению для того, чтобы рисунок ДНК был виден на рентгеновском снимке, — объяснила я.
— Да, его личный код. Скверно, что мы не можем отсканировать его и вычислить личность преступника, — сухо добавил Уэсли.
— Все данные о маньяке у меня, — продолжала я. — Проблема в том, что наука пока не может расшифровать в записях ДНК индивидуальные особенности, такие как генетические отклонения или цвет волос и глаз, чтобы идентифицировать преступника. Рисунок ДНК настолько сложен и имеет так много уровней, что мы можем с уверенностью утверждать лишь одно: подходит или не подходит конкретный человек под конкретную характеристику.
— Но убийца-то об этом не знает, — задумчиво произнес Уэсли, глядя на меня.
— Верно.
— Если, конечно, он сам не ученый, не работает в лаборатории или в научном журнале, — заметила Эбби.
— Предположим, что преступник далек от науки, — сказала я. — Подозреваю, что он и знать не знал о возможности идентификации ДНК, пока несколько недель назад не прочитал об этом в газетах. Сомневаюсь, чтобы он понимал, в чем суть таких исследований.
— В своей статье я популярно объясню весь процесс идентификации ДНК, — размышляла вслух Эбби. — Я дам понять этому выродку, что результатов такого исследования вполне хватит для разоблачения.
— Достаточно, чтобы он понял, что мы знаем о его отклонении, — кивнул Уэсли. — Конечно, если у него действительно есть отклонение… В чем я не уверен. — Он холодно посмотрел на меня: — Кей, а что, если у него все в порядке со здоровьем?
Я терпеливо повторила свою версию:
— Мои догадки основываются на заявлении Мэтта Петерсена о том, что он чувствовал в спальне запах «оладий». То есть не оладий, конечно, а чего-то сладкого, но при этом похожего на пот.
— Запах кленового сиропа, — вспомнил Уэсли.
— Да. Если запах пота убийцы напоминает запах кленового сиропа, значит, у него какая-то патология, какое-то заболевание, связанное с обменом веществ. Например, «болезнь кленового сиропа» — при ней такие же симптомы.
— А она генетическая? — снова поинтересовался Уэсли.
— В этом-то и соль, Бентон. Если у преступника именно эта болезнь, ее можно выявить, исследовав его ДНК.
— Никогда не слышала о подобном заболевании, — сказала Эбби.
— Да, это вам не грипп.
— А какие у него симптомы?
Я достала из шкафа толстый медицинский справочник, открыла его на нужной странице и положила на стол.
— Это энзимный дефект, — начала я объяснять, снова усевшись за стол. — При этом заболевании аминокислоты накапливаются в организме, преобразуясь в яд. При обычной или острой форме у больного наблюдается задержка умственного развития или смерть в младенческом возрасте, поэтому так редко встречаются взрослые люди без умственных отклонений и не прикованные к постели, страдающие этой болезнью. Однако все же такие люди есть. В легкой форме, которая, возможно, присутствует у убийцы, постнатальное развитие проходит нормально, симптомы заболевания проявляются редко. Больным назначают диету с низким содержанием белка, а также разнообразные пищевые добавки — в частности, тиамин, или витамин B1, в количестве, в десять раз превышающем дневную норму для здорового человека.
— Иными словами, — хмуро произнес Уэсли, подавшись вперед и заглядывая в книгу, — убийца, возможно, страдает легкой формой этого заболевания, ведет нормальную жизнь, умен, как сто чертей, — но воняет?
Я кивнула.
— Самый распространенный симптом этой болезни — специфический запах мочи и пота, напоминающий запах кленового сиропа — отсюда и название. Запах усиливается, если больной находится в состоянии стресса, достигает своего пика, если больной делает нечто, что его особенно возбуждает, — например, совершает убийство. Запах пропитывает всю одежду больного. Наверняка убийца очень стесняется этого изъяна и предпринимает всевозможные попытки, чтобы его скрыть.
— А сперма у таких людей тоже пахнет кленовым сиропом? — поинтересовался Уэсли.
— Не всегда.
— Значит, — произнесла Эбби, — если от него так несет, он должен принимать душ по десять раз на день. При условии, что он работает с людьми. Они ведь обязательно почувствуют вонь.
Я промолчала.
Эбби ничего не знала о «блестках», и я не собиралась ее просвещать в этом вопросе. Если у маньяка такой специфический запах тела, вполне понятно, что он постоянно моет под мышками, драит лицо и руки. Он проделывает эти процедуры по многу раз в день — все время, пока находится среди людей, которые могут заметить присущий ему запах. Наверняка он умывается на работе, в туалете, где всегда есть борное мыло.
— Но это большой риск. — Уэсли откинулся на стуле. — Сама подумай, Кей. Если запах померещился Петерсену или если он спутал его с чем-то — например, с одеколоном преступника — мы будем выглядеть полными идиотами. А наш «скунс» окончательно уверится в том, что детективы сами не знают, что делают.
— Вряд ли Петерсен ошибся, — убежденно сказала я. — Ведь запах был настолько странный и сильный, что даже убитый горем, повергнутый в отчаяние человек почувствовал его и запомнил. Что-то я не знаю, какая фирма выпускает одеколон с запахом пота и кленового сиропа. Думаю, что убийца взмок, как мышь, и что он выбрался из спальни буквально за несколько минут до прихода Петерсена.
— Болезнь вызывает задержку умственного развития… — бормотала Эбби, листая справочник.
— Если ее не начать лечить с самого рождения, — повторила я.
— Да, этого отморозка не назовешь умственно отсталым. — Эбби взглянула на меня зло и решительно.
— Конечно, у него с головой все в порядке, — согласился Уэсли. — Психопаты — не дураки. Но нам нужно заставить убийцу думать, что мы-то как раз считаем его кретином. Ударить по больному месту — по его гордости, будь она неладна. Преступник, конечно, гордится тем, что коэффициент интеллекта у него не ниже, чем у остальных.
— Эта болезнь делает человека чрезвычайно мнительным. Обычно человек знает, что болен. Возможно, заболевание наследственное. Больной становится гиперчувствительным, причем не только комплексует по поводу своего запаха, но и боится, как бы его не сочли умственно отсталым — ведь болезнь ассоциируется именно с задержкой умственного развития.
Эбби что-то писала в своем блокноте. Уэсли мрачно и напряженно смотрел на стену.
Наконец он выдал:
— Я даже не знаю, Кей. А вдруг у маньяка нет никакого нарушения обмена веществ? — Уэсли покачал головой. — Да он вмиг нас раскусит, и тогда следствие затормозится.
— Следствию, Бентон, уже некуда пятиться — оно и так в тупике. А упоминать название болезни в статье совсем не обязательно. — Я повернулась к Эбби: — Мы просто напишем, что у преступника нарушен обмен веществ. С обменом веществ связаны разные заболевания. Преступник забеспокоится. Не исключено, что он и не подозревает о том, что болен. Может, он думает, что совершенно здоров. Он не знает наверняка — ведь у него раньше не брали пот на анализ, его не изучала целая команда генетиков. Даже если преступник — сам врач, он вряд ли учитывает вероятность того, что с рождения болен редкой болезнью, что она притаилась в организме и может в любой момент показать, на что способна, — точно бомба. Мы должны сделать так, чтобы убийца потерял покой. Пусть болезнь станет его навязчивой идеей. Пусть он думает, что болен смертельно. Возможно, эта мысль заставит его обратиться к врачу. Не исключено, что он рванет в ближайшую библиотеку, чтобы почитать медицинскую литературу. А полиция должна отслеживать, кто это ни с того ни с сего бросился сдавать анализы или шарить по медицинским справочникам. Если компьютер взломал убийца, он, вероятно, сделает это еще раз. Мой внутренний голос подсказывает, что в любом случае что-нибудь да произойдет. Мы выкурим его из норы.
Еще час мы все втроем обсуждали, какую лексику Эбби следует употреблять в статье.
— Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы в статье появилась профессиональная лексика, — настаивала журналистка. — Если станет понятно, что материалы поступили от судмедэксперта, преступник заподозрит подвох — ведь раньше вы отказывались давать интервью. И потом, вам ведь запрещено предоставлять информацию кому бы то ни было. Должно создаваться впечатление, что статью удалось написать благодаря утечкам информации.
— Что ж, — сухо произнесла я, — думаю, тут вы можете козырнуть своим «медицинским источником».
Эбби набросала черновик и прочитала его вслух. Он не производил никакого впечатления — слишком уж все было туманно, расплывчато: подозревают то-то, предполагают это.
Ох, если бы у нас был образец крови преступника! Об энзимном дефекте, если он, конечно, присутствовал, говорило бы состояние лейкоцитов, белых кровяных телец. Если бы у нас было хоть что-нибудь!
Зазвонил телефон, прервав наш разговор. Это оказалась Роза. Она сообщила, что «пришел сержант Марино» и что у него «срочное дело».
Я встретила сержанта в коридоре. В руках доблестный Марино держал пакет — уже знакомый мне серый пластиковый пакет для хранения тканей и одежды, имеющих отношение к делам об убийствах.
— Вы не поверите! — Марино ухмылялся, лицо его так и сияло. — Вы знаете Мэгпая?
Я, ничего не понимая, смотрела на раздутый пакет. От взгляда Марино не укрылось мое замешательство.
— Да Мэгпая же! Вечно таскается по городу со своей тележкой — небось спер у какого-нибудь бакалейщика. Мэгпай собирает всякий хлам, роется в мусоре, шарит по свалкам.
— Это бомж, что ли? — Я никак не могла взять в толк, о чем толкует Марино.
— Ну да. Главный бомжара Ричмонда. Так вот, в субботу или в воскресенье он копался в мусорном баке возле дома Хенны Ярборо. И угадайте, что он там нашел? Отличный темно-синий комбинезон. Так-то, доктор Скарпетта. Мэгпай костюмчиком заинтересовался, потому что тот был весь в кровище. А Мэгпай — мой осведомитель. Он, не будь дурак, комбинезончик прихватил, положил в пакет и несколько дней возил эту дрянь с собой, меня искал. Наконец нашел, облегчил мне бумажник, как обычно, на десять баксов, и помахал мне ручкой.
Марино начал развязывать пакет.
— Вот, нюхните-ка.
У меня закружилась голова — настолько силен был запах. Пахло не просто сопревшей окровавленной тканью, но и тяжелым, тошнотворным, приторным, как кленовый сироп, потом. По спине побежали мурашки.
— Каково? — спросил довольный Марино. — Прежде чем показать это вам, я заскочил к Петерсену. Ему тоже дал понюхать.
— Этот запах он почувствовал тогда в спальне?
— Да, черт меня подери! — воскликнул сержант, наставив на меня указательный палец, и подмигнул.
Мы с Вандером два часа исследовали синий комбинезон. Бетти потребовалось некоторое время, чтобы сделать анализ запекшейся крови, но мы не сомневались, что комбинезон был на убийце — под лучом лазера ткань сверкала, как слюда.
Мы предполагали, что убийца, ударив Хенну ножом, выпачкался в ее крови и вытер руки о штаны. Манжеты также были заскорузлыми от запекшейся крови. Весьма вероятно, убийца всегда надевал комбинезон поверх обычного костюма, когда шел «на дело». Не исключено, что потом он выбрасывал «рабочую одежду» в мусорный бак. Но я в этом сомневалась. Он выбросил комбинезон, потому что он был насквозь пропитан кровью.
Я готова была голову дать на отсечение, что преступник достаточно умен и знает, что кровь с ткани до конца не отстирывается. Он не имел ни малейшего желания хранить в шкафу такой компромат. Но он не хотел, чтобы комбинезон можно было отследить, поэтому оторвал ярлык.
Ткань оказалась хлопчатобумажной с примесью синтетики, темно-синей, размер комбинезона — примерно пятьдесят шестой. Мне вспомнились темно-синие волокна, найденные на подоконнике в спальне Лори Петерсен и на ее теле. На теле Хенны также было обнаружено несколько таких волокон.
Мы ничего не сказали Марино о том, чем занимались. Он, наверное, сейчас катался по городу в патрульной машине, а может, расслаблялся дома перед телевизором, потягивая пиво, и не подозревал о наших планах. Когда газета выйдет, Марино решит, что все по закону, что просочившаяся информация касается найденного им комбинезона и недавно присланных мне отчетов по ДНК. Мы хотели, чтобы абсолютно все считали статью в газете санкционированной.
Может, она такой и была. Другие объяснения, откуда у преступника столь странный запах пота, мне в голову не приходили — разве что Петерсену причудился запах, а комбинезон чисто случайно оказался в мусорном баке прямо на бутылке кленового сиропа «Миссис Баттерворт».
— Великолепно, — произнес Уэсли. — Вот не думал, что мы распутаем это дело. Наш «скунс» все продумал, наверное, даже выяснил, где стоит мусорный бак, перед тем как лезть в окно. Считает себя неуловимым.
Я украдкой взглянула на Эбби. Она держалась молодцом.
— Для начала достаточно, — произнес Уэсли.
Я будто уже видела заголовок: «Новые доказательства и ДНК: серийный убийца, возможно, страдает нарушением обмена веществ».
Если у маньяка действительно болезнь, которую мы вычислили, статья на первой полосе повергнет его в шок.
— Ваша цель — побудить его снова влезть в компьютер главного офиса медэкспертизы, ведь так? — сказала Эбби. — Значит, нужно упомянуть о компьютере. Ну, чтобы натолкнуть преступника на эту мысль.
— Хорошо, — произнесла я, немного поразмыслив. — Мы можем написать, что недавно было совершено вторжение в базу данных, что кто-то искал информацию о специфическом запахе, зафиксированном на одном из мест преступления и ассоциирующемся с найденным вещественным доказательством. Следствие ухватилось за эту улику — эксперты полагают, что у преступника редкое нарушение обмена веществ, симптомом которого и является упомянутый запах. Однако достоверные источники отказались сообщить название этого синдрома или заболевания. Они также ничего не сообщили о том, подтвердили ли наличие этого заболевания проведенные исследования ДНК убийцы.
— Отлично! Пусть лишний раз покроется холодным потом! — съязвил Уэсли. — Пусть помучается, прикидывая, нашли мы комбинезон или нет. В подробности вдаваться не надо. Можно просто написать, что полиция отказывается сообщать, какой конкретно найден вещдок.
Эбби что-то строчила в блокноте.
— Кстати, о вашем «медицинском источнике», — произнесла я. — Неплохо было бы поместить несколько прямых цитат.
Эбби подняла глаза:
— Например?
Я бросила взгляд на Уэсли и ответила:
— Пусть, как мы и договаривались, «медицинский источник» отказывается назвать заболевание преступника, связанное с обменом веществ. Но пусть он заявит, что данное отклонение может вызвать ухудшение интеллекта, а в острых случаях — задержку умственного развития. Добавьте также… ммм… следующее, — я размышляла вслух, — специалист по генетическим отклонениям утверждает, что определенные типы нарушения обмена веществ вызывают умственную деградацию. Хотя полиция считает, что у серийного убийцы таковая не наблюдается, есть доказательства, позволяющие предположить, что у преступника может быть дефицит интеллекта, который проявляется в расстройствах нервной системы и периодических провалах в памяти.
— То-то «скунс» взбеленится, когда поймет, что мы считаем его кретином! — вмешался Уэсли.
— Но ни в коем случае не ставьте под вопрос умственные способности маньяка — это принципиально, — продолжала я. — Иначе в суде это может сыграть убийце на руку.
— Я просто сошлюсь на слова авторитетного источника, — сказала Эбби. — Пусть источник и несет ответственность за разницу между умственной отсталостью и душевной болезнью.
Журналистка уже исписала полдюжины страниц. Продолжая строчить, она спросила:
— А как насчет запаха? Нужно сообщать, на что он похож?
— Да, — подумав, ответила я. — Ведь преступник живет среди людей. Коллеги, по крайней мере, у него есть. Может, кто-нибудь из них заявит в полицию.
— Одно ясно как день, — подытожил Уэсли, — статья выбьет нашего «скунса» из колеи. У него точно паранойя разовьется.
— Если, конечно, у него действительно такой специфический запах тела, — заметила Эбби.
— А откуда он знает, что у него есть этот запах? — спросила я.
Эбби и Уэсли растерялись.
— Вы когда-нибудь слышали выражение «лиса не чует, что сама воняет»? — поинтересовалась я.
— Вы хотите сказать, убийца и не подозревает, как от него разит? — опешила журналистка.
— Вот пусть он и поломает над этим голову, — ответила я.
Эбби кивнула и снова склонилась над блокнотом.
Уэсли откинулся на спинку стула.
— Кей, а что ты еще знаешь о «болезни кленового сиропа»? Может, нам нужно пройтись по аптекам, понаблюдать, кто пачками покупает витамины или другие лекарства по рецепту?
— Пожалуй, следует проверить, кто регулярно и в больших количествах покупает витамин B1, — ответила я. — Убийца также может покупать специальную пищевую добавку — ее выпускают в виде порошка. Думаю, она продается без рецепта. Возможно, маньяк сидит на особой диете: например, ограничивает употребление белков. Но, мне кажется, он слишком осторожен, чтобы оставлять такие улики. И потом, раз болезнь у него не в тяжелой форме, зачем ему придерживаться строгой диеты? Подозреваю, что он ведет абсолютно нормальную жизнь и ни в чем себе не отказывает. Возможно, преступника волнует только странный запах тела, который усиливается, когда он волнуется или возбуждается.
— Возбуждается эмоционально?
— Физически. «Болезнь кленового сиропа в моче» обычно обостряется при физическом возбуждении, например, если у человека респираторное инфекционное заболевание, скажем, грипп. Тут чистая физиология. Возможно, убийца недосыпает — ведь ему, бедняге, приходится выслеживать жертвы, забираться в дома и все такое прочее. Эмоциональное и физическое возбуждение взаимосвязаны — они дополняют друг друга. Чем больше эмоциональное возбуждение, тем больше физическое, и наоборот.
— И что потом?
Я посмотрела на Уэсли спокойным взглядом.
— А что происходит, когда болезнь обостряется? — снова спросил он.
— Это зависит от того, приобретает ли болезнь острую форму.
— Предположим, приобретает.
— Тогда у больного возникают настоящие проблемы.
— Какие?
— В организме накапливаются аминокислоты. Человек может стать апатичным, раздражительным, атаксичным. Симптомы напоминают тяжелую форму гипергликемии. Нередко требуется госпитализация.
— Ты можешь выражаться по-человечески? Что значит «атаксичный»?
— Нетвердо стоящий на ногах. Человек двигается по синусоиде, как пьяный. Он уже не может перелезать через изгороди и забираться в окна. Если болезнь переходит в острую форму, если уровень стресса растет, если человека не лечить, ситуация может выйти из-под контроля.
— Выйти из-под контроля? Мы, значит, должны довести маньяка до ручки, чтобы болезнь выдала его?
— Пожалуй, так.
— Хорошо. А дальше-то что? — поколебавшись, спросил Уэсли.
— А дальше — острая форма гипергликемии и усиление нервозности. Больной перестает себя контролировать, у него случаются помрачения сознания, он перевозбужден. У него замедленная реакция и частые смены настроения.
Хватит, решила я.
Но Уэсли так не считал. Он, весь подавшись вперед, продолжал испытующе смотреть на меня.
— Ты ведь не сегодня поняла, что у маньяка «болезнь кленового сиропа», верно, Кей? — Вопрос Уэсли требовал положительного ответа.
— Я это подозревала.
— И ты молчала?
— Я не была в этом уверена и не видела смысла говорить об этом вплоть до сегодняшнего дня.
— Хорошо, допустим. Итак, ты хочешь выкурить «скунса» из норы, довести его до паранойи. Предположим, у нас это получится. А дальше что? Какова самая мрачная картина событий?
— Больной может потерять сознание, у него могут начаться судороги. Если его не госпитализировать и не начать лечить, откажут внутренние органы.
Уэсли изумленно уставился на меня — до него дошло.
— Черт возьми, да ты решила угробить этого сукиного сына!
Эбби перестала писать и подняла на меня удивленные глаза.
— Это всего лишь предположения, — как ни в чем не бывало произнесла я. — Если маньяк и болен, то в легкой форме. Он всю жизнь живет с этим. Вряд ли он умрет от своего недуга.
Уэсли продолжал ошарашенно смотреть на меня. Было очевидно, что он мне не поверил.
