36
— Как ваше имя?
Ответа нет.
— Как ваше имя?
Ответа нет.
— Как ваше имя?
— Жак… — После небольшого колебания: — Реверди.
Марку пришлось потрясти китайца-сотрудника отеля, чтобы получить видеомагнитофон. И теперь он смотрел самые последние кадры, запечатлевшие убийцу Перниллы Мозенсен. В нижней части экрана значилась дата: «11 февраля 2003 г.».
Дайвер, обритый наголо, в зеленой полотняной робе, сидел, прикованный к подлокотникам металлического кресла, у стола. Он говорил тягучим, медленным голосом, словно находился под воздействием медикаментов. Психиатр, невидимый на экране, задавал ему вопросы по-английски.
— Вы знаете, в каком преступлении вас обвиняют?
Ответа нет. Казалось, Реверди не слушает: изможденное лицо, сероватый оттенок кожи проступает даже сквозь загар, чуть отросшие волосы оттенка серого камня. Он сидел напряженный, выгнувшись на своем кресле, весь напрягшись. Оглушенный и в то же время натянутый, как тетива лука.
— В каком преступлении, Жак?
Марк пригнулся к экрану, чтобы лучше рассмотреть глаза Реверди, но съемка велась сверху. Да еще и запись скверного качества. Все, что он увидел — или решил, что увидел, — это расширенные зрачки, зафиксировавшиеся на воображаемой точке.
— Вас обвиняют в убийстве Перниллы Мозенсен.
Ныряльщик вытянул шею, как будто ему мешал воротничок. После долгой паузы он ответил по-английски:
— Это не я.
— Вас застали на месте преступления, возле жертвы.
Молчание.
— Женщину двадцать семь раз ударили ножом.
Голос психиатра звучал ни напряженно, ни сурово, что только усугубляло тягостное ощущение. Реверди, кажется, сглотнул. Или подавил всхлип.
Марк ожидал увидеть чудовище. Маску зла. А увидел просто сумасшедшего. Высокого. Красивого и трагического.
Голос, по-прежнему бесстрастный, продолжал:
— Это был ваш нож, Жак.
Молчание.
— Вы были покрыты кровью этой женщины.
Молчание, затем:
— Это не я.
Марк несколько раз моргнул, чтобы прогнать зарождавшееся в нем восхищение. Он вгляделся в обстановку, в которой проходил допрос. Пустая, освещенная солнцем комната, которая могла быть и тюремной камерой, и административным помещением в любой южной стране. Только световой экран на стене, предназначенный для просмотра рентгенограмм, напоминал о том, что дело происходит в больнице.
Врач настаивал:
— На ноже были отпечатки ваших пальцев.
Реверди заерзал на стуле. Его прикованные запястья задергались. На тыльной стороне кистей проступили вены. Он прошептал:
— Это не я. Кто-то другой.
— Кто?
Нет ответа.
— Кто еще мог совершить это преступление?
Реверди по-прежнему сидел уставившись в одну точку, но его тело, казалось, оживало. Словно реагируя на какое-то раздражение. В углу кадра мелькнули два санитара. Два великана, готовые к броску, — напряжение нарастало.
Ныряльщик повторял тягучим голосом:
— … другой… Кто-то другой…
— Кто-то другой… внутри вас?
— Нет. В комнате.
— В комнате? Вы хотите сказать… в хижине?
Врач повысил голос. Наконец Марк понял, чем волновал его этот тембр: голос принадлежал женщине.
Черная линия
— Хижина была заперта изнутри, Жак. С вами никого не было.
— Чистота. Это была чистота.
— Какая чистота? О чем вы говорите?
Он внезапно поднял руки. Лязгнули наручники. Казалось, вены на руках вот-вот прорвут кожу.
— Жак?
Психиатр заговорила еще громче, ее голос дрожал:
— Кто, Жак? Кто с вами был?
Ответа нет. Лязганье наручников.
— Когда вас нашли, вы были там один.
Никакой реакции.
— Один в хижине. С женщиной, изрезанной ножом.
Никакой реакции.
— Зачем вы это сделали, Жак?
— Прячься.
Он произнес этот приказ шепотом, по-французски. Еле слышно.
— Что? — переспросила психиатр по-английски. — Что вы сказали?
Реверди вытянул шею. Вены на горле набухли и стали похожи на корни, выпирающие из земли. Губы приоткрылись. Из них вырвался детский, перепуганный голос:
— Прячься. Прячься быстрее!
— Жак, о чем вы говорите? Кто должен прятаться?
Женщина поняла французскую фразу. Ныряльщик еще больше выгнулся в кресле. Он выпятил подбородок и уставился на врача, но так, как смотрит пьяный, уже ничего не различающий перед собой.
— Прячься быстрее: папа идет!
Врач склонилась над столом. В кадре появилась ее рука: она что-то записывала в блокнот. Ее лицо было смазано. Другой рукой она сделала специальный знак санитарам: стойте рядом, может понадобиться укол.
Она продолжила по-французски, с сильным акцентом:
— Жак, что вы говорите? Объясните!
Вместо ответа Жак Реверди закрыл глаза. Опустил занавес над сценой, где разыгрывалась его душевная драма.
— Жак?
Никакого ответа. Его лицо вытянулось, исказилось, побледнело. Глаза превратились в черные дыры. Губы вытянулись в ниточку.
Психиатр отбросила блокнот и устремилась к нему. Она положила два пальца на горло Реверди и что-то закричала по-малайски. Боевая тревога в комнате. Один санитар подбежал с дыхательной маской, другой со шприцем. Марк ничего не понимал.
В этот момент женщина, одетая в тудунг, обхватила голову Реверди и закричала по-французски:
— Дышите, Жак! ДЫШИТЕ!
Санитар пробежал перед объективом, толкнул камеру — все исчезло.
Черный экран.
Марк остановил видеомагнитофон, потом нажал кнопку перемотки. Он весь взмок. Чтобы не упустить ни одного слова из записи, он не включал кондиционер. Увиденное ошеломило его. Картина безумия убийцы изменилась.
Особенное впечатление на него произвели последние секунды. Задержка дыхания. Реверди находил убежище в задержке дыхания. Это было убежище, панцирь, защищавший его от внешнего мира.
И более того. Задерживая дыхание, Реверди защищался не только от внешнего мира, но и от самого себя. От своих внутренних голосов. Захлестнутый каким-то воспоминанием или какой-то галлюцинацией, он прекратил дышать. «Прячься быстрее: папа идет!» Что это означало?
Марк сел на кровать и задумался. Отец — зияющая пустота в судьбе Реверди. Он родился от неизвестного отца, ни в одной биографии никогда ни словом не упоминалось ни о каком отце. Однако убийца произнес эту необъяснимую фразу, произнес ее голосом маленького мальчика: «Прячься быстрее: папа идет!» Как будто он внезапно заново пережил какие-то хорошо ему знакомые ощущения…
Марк посмотрел на часы: восемь утра. Значит, в Париже час ночи. Он нашел в своей электронной записной книжке телефон архивиста из «Сыщика». Жером не спал.
— Ты на часы смотрел? — пробормотал он.
— Я в поездке.
— Где?
— Малайзия.
Жером захихикал;
— Реверди?
— Если скажешь Вергенсу, я…
— Никому ничего не скажу.
Он не врал. Погрязший в своих архивах, Жером открывал рот, только если к нему обращались. Марк постарался придать своему тону как можно большую мягкость:
— Я тут подумал… Можешь кое-что для меня проверить?
— Говори.
— Я хочу, чтобы ты поискал в досье на Реверди: он действительно родился от неизвестного отца?
— Да. Известно только имя матери. Моник Реверди.
Ни малейшего колебания. Память Жерома стоила любых компьютеров. Марк продолжал:
— Можешь связаться с Управлением по санитарным и социальным вопросам, чтобы выяснить, кто его отец?
— Для нас ни за что не откроют дело.
— Даже с помощью твоих знакомых?
— Попробую.
— А можно узнать, не обращался ли сам Реверди с запросом, чтобы установить имя своего отца?
Жером снова засмеялся:
— Я сам об этом подумал.
— Когда получишь информацию, скинь мне по мейлу.
Марк поблагодарил и положил трубку. В этот момент тошнота снова дала о себе знать. Он существовал вне времени, его организм путешествовал в обратном направлении, от этой бессонной ночи к той, которая сейчас была во Франции. Муки усугублялись голодом. Надо было бы срочно поесть или свалиться в постель, но в его ушах по-прежнему звучал голосок перепуганного ребенка. Он увидел окаменевшее лицо, напряженные вены на горле. Ему захотелось выпить кофе.
Обслуживание в номерах в этом отеле не предусматривалось. Марк спустился на первый этаж, где стоял автомат с кипятком. Но пакетиков с растворимым кофе не оказалось. Он был вынужден довольствоваться чаем, безвкусным «Липтоном», его пришлось долго настаивать. Покачивая пакетиком, как маятником, он пытался привести в порядок мысли, беспорядочно крутившиеся в голове.
Поездка обещала стать плодотворной. Он в Малайзии менее суток, а уже столько открытий. Система кровопускания. Новый аспект личности Реверди, «методичного убийцы». Почти стопроцентная уверенность в том, что Линда Кройц подверглась такой же пытке. Такая деталь, как сахар, заставляющая подозревать вампиризм…
А теперь еще этот детский голос, позволявший предположить травму, нанесенную отцом. В памяти Марка снова возникло изможденное, окаменевшее лицо переставшего дышать Реверди. Маска, скрывавшая истинное лицо убийцы.
И тут, наконец, он подумал про Элизабет. Он чуть было не забыл написать Реверди! Швырнув пакетик в корзину для мусора, он поднялся в номер, включил кондиционер на полную мощность и принялся за работу, время от времени откусывая от кекса, взятого возле автомата.
Ему потребовалось несколько минут, чтобы найти нужные слова, обороты, «мелодию» студентки.
После такой ночи, после часов расследования, проведенных в шкуре Марка Дюпейра, это было почти что чудом. Самое интересное, что письмо получилось радостным: ни само дело, ни ужасающие в своей жестокости обстоятельства не могли помешать студентке гордиться своими открытиями.
Элизабет рассказала о «своей» встрече с судебно-медицинским экспертом. Отмытое тело Перниллы. Сеть вен: Дорога Жизни. Впрочем, Марк решил прибегнуть к самоцензуре. Он не позволил себе написать ни слова ни о сахаре, ни о задержке дыхания, ни об отце.
Система должна работать на двух уровнях.
Элизабет прокладывает дорогу. Марк копает глубже.
Он отправил письмо. Он чувствовал себя очень сильным. Сейчас он контролировал ситуацию. Но это не могло заглушить страх, который вызывало у него это странное путешествие. Перевоплотиться в женщину, чтобы влезть в шкуру мужчины. Быть Элизабет, чтобы стать Реверди. Тут есть от чего стать шизофреником.
На этой мысли он заснул, не раздеваясь.
