— Размытость — единственный способ запечатлеть красоту.

Великан достал пленку и прикусил ее кончик, чтобы пометить. Потом вставил в аппарат новую кассету.

— Красота не имеет ничего общего с точной, сверхчеткой картинкой. Хадиджа, я толкую тебе не о внешнем виде, а о духе. По-английски это spirit, сечешь? Повернись. Нет. На три четверти. Вот так.

Ее ослепила вспышка, за которой последовал длинный свист. Хадиджа не решалась сообщить этому гиганту, что сейчас пишет диссертацию и его разглагольствования о размытости, духе и красоте так и просятся в сборник благоглупостей, посвященных эстетике. В мирке манекенщиц только и говорили, что о нем и о его размытых фотографиях, за которыми охотились все журналы и все кутюрье. Он заговорил снова, как будто отвечая на ее мысли:

— Вот поэтому мои снимки имеют успех. Даже идиоты бухгалтеры и кретинки редакторши и те видят разницу. Только нечеткая фотография может передать суть предмета. Зафиксировать нематериальное. Повернись-ка еще. Очень хорошо. Когда я подниму руку, сделаешь шаг вперед, потом вернешься на место…

В других обстоятельствах она сочла бы все это смешным. Но сейчас она находилась в гротескном мире: значит, приходилось к нему приспосабливаться. И потом, она сама захотела провести эту съемку. Она вкалывала, откладывала деньги и решила даже отложить экзамен на получение водительских прав, чтобы оплатить эти новые фотографии из своего кармана. Последние ступени к славе.

— Теперь так. Ты смотришь на меня. Когда я скажу, подвинься вправо… Давай… Хорошо… — Снова щелчок вспышки. — Как говорят буддистские философы…

Хадиджа больше не слушала. Вообще-то этот бегемот в мятой одежде ей нравился. В мире моды его, наверное, считали зверем, вырвавшимся из клетки и сумевшим избавиться от намордника. Он был толстый, грубый, совершенно неотесанный и одновременно искренний, веселый. Казалось, до этой жизни он прожил какую-то еще. К тому же за долгие месяцы он стал первым человеком, который не задал ей проникновенным голосом вопрос по поводу Ирака: «Ну а ты, как мусульманка, что об этом думаешь?»

— Теперь садись по-турецки. Вот… Супер. Внимание: голову держи прямо. По моему знаку нагибаешься вперед и… дерьмо!

Вспышка не сработала. Обращаясь к кому-то за зонтами, Венсан закричал:

— Что происходит со светом?

В ответ — тяжелая тишина. Хадиджа машинально обхватила плечи руками, словно сидела голой. На самом деле на ней было узкое платье в клетку пастельных тонов, напомнившее ей бусы из леденцов, которые она сосала в детстве.

Теперь фотограф орал, яростно нажимая кнопки на пульте дистанционного управления, выдернутом из ящика:

— Так что с этим чертовым светом? Арно! АРНО!!

Какая-то тень пришла в движение, останавливаясь у генераторов, стоявших возле юпитеров. Венсан вздохнул:

— Ладно, Хадиджа. Сделаем перерыв. Я в таких условиях работать не могу.

— Я тоже.

Это была шутка, но никто ее не услышал. Хадиджа скользнула в тень, словно в расслабляющую ванну. Глаза наконец-то смогли отдохнуть в темноте. Она обожала эту студию: большое квадратное помещение с бетонными стенами, выкрашенными в зеленоватый цвет, в глубине которого стояли только световые зонтики и высокие матерчатые экраны.

Она подошла к выключенному просмотровому столу, на котором лежали ее первые полароидные снимки. Для приличия сделала вид, будто рассматривает их. Откуда-то доносилась тихая музыка — полуэтническая, полуэлектронная.

— Выпьете чего-нибудь?

Она повернулась на голос и увидела стоявшего перед открытым холодильником коренастого мужчину. Его силуэт контрастно выделялся на фоне холодного света: широкие плечи, короткие руки. Миниатюрный борец в английской куртке и с белыми манжетами.

— Кока-колу, — ответила она.

— Лайт?

— Нет.

Мужчина заглянул в холодильник, потом подошел к ней с банкой кока-колы в одной руке и бутылкой пива в другой.

— А что, разве сахар уже не злейший враг манекенщиц?

— А я еще не манекенщица. Этим и пользуюсь.

Она делано засмеялась, беря у него из рук банку. Ей претил этот игривый тон, эта принятая в Париже ничем не оправданная легкость. Незнакомец улыбнулся, явно желая доставить ей удовольствие, потом склонился над фотографиями: первые пробные снимки, еще без косметики.

Пока он рассматривал снимки, она рассматривала его. Ей редко приходилось видеть настолько необычных людей. Рыжий и — вот ведь кошмар! — усатый. Тонкие волосы зачесаны очень гладко, так что голова напоминала блестящий леденец, и во всем его облике, благодаря клетчатой куртке с английским воротничком, чувствовалось что-то «британское», в стиле Шерлока Холмса.

Он пил пиво маленькими глотками, постоянно приглаживая волосы коротким жестом. В нем было что-то неестественное, что-то жестокое. И в то же время она, настроенная на добро, словно Мать Тереза, ощущала в нем какую-то уязвимость, какую-то рану. Ей виделись также признаки некоей зависимости, и ей это не нравилось. Этот тип сидел на наркотиках — но не на героине и не на кокаине. Тут что-то другое…

— Я не буду ничего говорить о вашей внешности, — сказал он, подняв наконец голову. — Вам уже, наверное, все сказали.

— Все, это точно.

Она изо всех сил старалась быть по-парижски непринужденной и двусмысленной, но ничего не получалось. Ее спас голос Венсана:

— Вы уже познакомились?

Он вышел из проявочной. Приблизившись своей тяжелой походкой, от которой у него в карманах что-то звенело, он выхватил из рук мужчины бутылку с пивом.

— Хадиджа Касем, — сказал он, указывая на нее горлышком. — «Будущая звезда-однодневка» нашего маленького тщеславного мирка. Кстати, она еще не знает, но все это, — он указал на студию, — для нее бесплатно. Да, моя королева: если ты согласна, мы объединяемся. Ты ничего не платишь за снимки, но уговоримся относительно будущих контрактов.

Ошеломленная Хадиджа не понимала, ловушка ли это или, наоборот, неожиданная удача. Она даже не знала, допускают ли условия ее контракта с агентством подобное соглашение, и смогла только выдохнуть:

— О да, спасибо, я…

— Марк Дюпейра, — перебил ее Венсан, по-дружески обнимая за плечи рыжеволосого. — Мой лучший друг. И самый крутой журналист из всех, кого я знаю. Мы с ним пуд соли съели, но это было давно.

Мужчина согнулся в приветственном поклоне.

— А вы в какой газете. работаете? — спросила она.

Ей ответил Венсан:

— В журнале «Сыщик». — Он подмигнул своему другу. — Хроника чрезвычайных происшествий.

— Я… я о таком не слышала, — призналась Хадиджа.

Журналист снова пригладил волосы:

— Немного потеряли.

Хадиджа ненавидела людей, которые охотно занижали себе цену. Как правило, за этим скрывалось исключительное тщеславие. Как будто бы в прошлой жизни они стоили гораздо больше. Или как будто они ставили себя так высоко, что могли не обращать внимания на собственное существование. С ужасом она почувствовала, что уже готова защищать этого типа от него самого.

— Охотник за преступлениями, — продолжал Венсан. — Любитель окровавленных трупов. Господин Дюпейра мог бы возглавить одну из лучших редакций в Париже, но нет: он предпочитает проводить жизнь в залах суда присяжных и кочевать с одного места преступления на другое…

Хадиджа больше не слушала. Она вдруг поняла, что воспринимает все детали более остро, что они вибрируют, буквально поют в ней. Чистота голых зеленоватых стен студии; запах лака для волос; тяжесть серебряных украшений на коже… Каждое ощущение выкристаллизовывалось, набирало силу. Мгновение замирало. Она знала эти симптомы, это тайное бурление во всем своем теле. Вен-сан снова пришел на помощь:

— Мы еще не закончили, надо продолжать. Размытость не любит остановок.

Он хлопнул в ладоши:

— Перерыв окончен! Арно: свет в порядке?

Хадиджа проводила взглядом Венсана, устремившегося к площадке. Несмотря на огромный вес, он оставлял за собой какой-то лихорадочный, люминесцирующий след. Марк прошептал:

— Идите. Он ждать не любит.

Хадиджа улыбнулась и попыталась найти какие-то ответные слова. В голову не пришло ничего. Вот черт! Она вернулась на площадку. Визажист, размахивая своими кисточками, остановил ее возле юпитеров. Она непроизвольно бросила взгляд в темноту. Она готова была поклясться, что журналист наблюдал за ней, но с каким-то озабоченным, почти недовольным видом. «Наркоман», — снова подумала она. Человек во власти наваждения, которое никто не в силах разделить. И она почувствовала, как ее охватывает жар…

Визажист наконец отпустил ее. Она вышла на площадку. Ее не покидало изумительное ощущение, будто она — принцесса, на которую обращены все взоры. Венсан скомандовал:

— В ту же позу, по-турецки. Все очень чисто. Покажи свою сторону «дзен».

Хадиджа улыбнулась этой новой глупости и повиновалась. Она словно парила, захваченная новыми, переполнявшими ее ощущениями. Летучая влага, легче воздуха.

И вдруг, несмотря на ее веселье, несмотря на юпитеры, все померкло. Она вспомнила о своей собственной тайне.

О проклятии, запрещавшем ей любить.

Индейский ожог.

Так маленькие девочки называли «пытку», которой они подвергали друг друга. Запястье жертвы сжимали обеими руками и поворачивали их в разные стороны, что вызывало ощущение болезненного жжения.

Индейский ожог.

Подходящее название для пытки. В детстве Хадиджа всегда представляла себе индейцев, трущих друг о друга кусочки дерева над кучей сухих листьев: сначала появляется тонкий дымок, потом несколько искорок…

Именно это она чувствовала, занимаясь любовью. Страдание, когда мужчина входил в ее тело. Трение тканей, остававшихся сухими, готовыми воспламениться. Она советовалась со многими гинекологами. Диагноз оставался неизменным. Отсутствие вагинального секрета. При этом — никакой патологии. «Все идет от головы», — повторяли ей.

Серьезно? Врачи говорили ей о фригидности, о блокаде, о терапии… Ей прописывали лекарства, мази, «если вдруг понадобится», и при этом подсовывали адрес специалиста — психиатра-сексопатолога.

Хадиджа соглашалась, не уточняя, что уже пять лет ходила к психоаналитикам, что позволило ей «преодолеть» кое-какие последствия перенесенных травм. В частности, воспитания, прошедшего под знаком героина. Но годы копания в самой себе не смогли ничего сделать с огнем. Хадиджа все еще горела. Она высохла навсегда. Настоящая пустыня, усеянная костями мертвых животных, выбеленных солнцем.

И при этом она часто влюблялась. Ей хватало взгляда, улыбки в аудитории. Или даже в супермаркете. В такие моменты она чувствовала себя совсем больной, как при гриппе. Она воспринимала любовь как неясное, успокаивающее излучение, заполнявшее ее грудь, обволакивавшее все ее тело. Красный коралл: таким она представляла открывавшееся в ней желание. И конечно, она пользовалась неизменным успехом. Настоящая царица Савская, берущая в плен мужчин. Но очень скоро они понимали, что что-то не ладится. Их безошибочный инстинкт, позволявший им избегать любых осложнений, подсказывал, что Хадиджа не такая, как другие. Слишком непонятная, слишком сложная…

— Эй, Хадиджа! Что с тобой? В последний раз прошу тебя: встань. Как по-твоему, это возможно?

Она повиновалась. Между двумя вспышками она попыталась еще раз рассмотреть рыжего. Он все еще там? Он смотрит на нее? Она чувствовала, что загадочный журналист притягивает ее. И в то же время словно какие-то датчики сигнализировали ей об опасности: какой-то одержимый, безразличный к окружающим, зацикленный на своих идеях.

— Теперь повернись. Стоп! Вот так, на три четверти… Очень хорошо.

Она напрасно вглядывалась в тень за зонтами: никого.

— Хадиджа? Черт. Можешь мне улыбнуться пошире, а?

Она только что заметила его, он стоял возле просмотрового стола. И в тот самый момент, когда она его увидела, случилось чудо. Любовная сцена, подобной которой не было ни в одном из столь любимых ею египетских мюзиклов.

Думая, что никто его не видит, журналист стащил одну из ее фотографий и сунул себе в карман.