38
У порога стоял постер: «Кислая капуста – 20 франков; пиво – по желанию!» Я толкнул двустворчатые, как в салуне, двери «Фермы Зиддер». Ресторан, выстроенный из дерева, напоминал трюм корабля: так же темно, так же сыро. К пивным парам примешивался запах остывшего табачного дыма и прогорклой капусты. В зале никого не было. Остатки со столов еще не убраны.
Соседи Ришара Мораза сказали мне, что по субботам он завтракает в этом баварском ресторанчике. Но было уже полчетвертого. Я опоздал. Однако в глубине зала одинокий толстяк в рабочем комбинезоне из ткани в тонкую полоску все еще читал газету. Настоящая гора с тектоническими складками. В статьях Шопара упоминался великан «весом более ста килограммов». Может, это и есть мой часовщик… Он сидел, уткнувшись в газету, на носу очки, на столе кружка пива с шапкой пены. Почти на каждом пальце по перстню с печаткой.
Я выбрал столик неподалеку, поглядывая в его сторону. Лицо его показалось мне жестким, а взгляд – еще жестче. Но в этом лице, обрамленном короткой бородкой, проглядывало и некоторое благородство. Моя уверенность только возросла: Мораз. Я был согласен с Шопаром: при взгляде на него сразу чувствовалось – «виновен».
Я заказал кофе. Толстяк, не отрывая глаз от газеты, спросил у бармена:
– Маленький, черный. Шесть букв.
– Кофе?
– Шесть букв!
– Эспрессо?
– Ладно, брось.
Бармен пододвинул мне чашку. Я сказал:
– Пигмей.
Толстяк бросил на меня взгляд поверх очков, снова уткнулся в газету и объявил:
– То, что ведет человека. Восемь букв.
Бармен рискнул предположить:
– «Альфа-ромео»?
Я подсказал:
– Сознание.
На этот раз он рассматривал меня дольше и, не отрывая взгляда, произнес:
– Отсутствие посадок. Шесть букв.
– Целина.
Когда я только начинал работать в полиции и много времени проводил в засадах, я часами разгадывал кроссворды и помнил наизусть все определения. Мой собеседник недобро улыбнулся:
– Чемпион, что ли?
– Приносит неприятности. Семь букв.
– Непруха?
Я положил на стойку свое трехцветное удостоверение:
– Легавый.
– Думаешь, смешно?
– Вам видней. Это вы Ришар Мораз?
– Мы в Швейцарии, приятель. И ты можешь засунуть эту карточку себе туда, куда я подумал.
Я убрал документ и одарил его самой любезной улыбкой:
– Я подумаю над вашим предложением. А вы пока ответьте мне на несколько вопросов, только быстро и без фокусов. Идет?
Мораз допил пиво, потом снял очки и сунул их в карман комбинезона:
– Чего тебе надо?
– Я расследую дело об убийстве Сильви Симонис.
– Очень оригинально.
– По-моему, это дело связано с убийством Манон.
– Еще оригинальней.
– Вот я и обратился к вам.
– Да ты просто чудак, дружище.
Часовщик повернулся к бармену, начищавшему кофеварку:
– Плесни еще пивка. От этих тупых придурков всегда хочется пить.
Я пропустил грубость мимо ушей. Мне было уже ясно, что это за тип: напористый горлопан, куда более хитрый, чем позволяла предположить его показная грубость.
– Четырнадцать лет прошло, а меня все еще достают из-за этого дела, – сказал он подавленно. – Ты сам-то видел, в чем меня обвиняли? Там все шито белыми нитками. Их козырь – эта игрушка, меняющая голос, изготовленная в мастерской, где работала моя жена.
– Я в курсе.
– И тебе не смешно?
– Смешно.
– Получается еще смешнее, если знать, что мы с женой тогда как раз разводились. Я с этой сушеной треской обменивался только заказными письмами. Какие из нас сообщники?
Он схватил очередную кружку и разом ополовинил ее. Когда он поставил ее на стойку, с бороды у него свисали хлопья пены. Утершись рукавом, он подвел итог:
– Все это – домыслы французских полицейских!
Я снова обратил внимание на его руки, особенно на перстни. Один – в виде звезды, обрамленной византийским плетеным узором. На другом был выбит витой орнамент. Еще один представлял собой круг с поперечным штрихом, изображавший рабский ошейник. Внутренний голос снова шепнул мне: «виновен». Это был голос Шопара с его теорией о трети вины.
– У вас ведь и раньше были проблемы с законом?
– Совращение несовершеннолетней? Приятель, да это я должен был жаловаться на сексуальные домогательства!
Он снова выпил за здравие своего юмора. Я закурил.
– К тому же у вас не было алиби.
– А что все люди делают в половине шестого? Правильно, возвращаются с работы домой. Но вам, полицейским, надо, чтобы в момент совершения преступления все пили коктейль с друзьями, вы хотите, чтобы сотни человек подтвердили алиби, поднесли его вам на блюдечке.
Допив последний глоток, он со стуком поставил кружку на стойку.
– Вот смотрю я на тебя, – сказал он, – и вижу, что ты дела моего не знаешь. Ты тут ни при чем, приятель. Я вот думаю, правомочен ли ты расследовать это дело даже во Франции.
– У вас был мотив.
Он снова усмехнулся. Похоже, наша беседа его развеселила. Если только не пиво сделало его таким жизнерадостным.
– Глупее не придумаешь! По-твоему, я бы убил ребенка из профессиональной зависти? – Он протянул свою толстую ручищу. – Посмотри на эту пятерню, приятель. Она способна творить чудеса. У Сильви были золотые руки, что правда, то правда. И у меня не хуже, спроси у кого хочешь. Да и повышение я, в конце концов, получил. Все это куча дерьма.
– Но вы же могли месяцами звонить Сильви только для того, чтобы ей напакостить.
– Нет, ты точно ничего не знаешь об этом деле. Иначе бы знал: в тот вечер убийца приходил в больницу и звонил Сильви Симонис оттуда. Измывался над ней из телефонной кабины, в нескольких метрах от ее палаты.
Этого я не знал. А бегемот тем временем продолжал:
– Он звонил из телефонной будки в больничном холле. Как, по-твоему, я бы втиснулся в эту будку с моим-то брюхом? – Он похлопал себя по животу. – Вот оно – мое алиби!
– Может, вы были не один.
Часовщик сполз со своего табурета. Тяжело опустившись на ноги, он встал передо мной. Ростом он был пониже, но весил, наверное, килограммов сто пятьдесят.
– А теперь убирайся отсюда. Это не твоя страна. У тебя здесь нет никаких прав, кроме права получить по морде.
– Золотая рука, говоришь?
Я прижал его правую руку к стойке и загасил окурок об один из перстней. Он было дернулся, чтобы поднять кулак, но вырваться не смог.
– Мое имя – Матье Дюрей, – сказал я. – Уголовная полиция Парижа. Можешь навести справки: я провел столько задержаний, что протоколами можно оклеить всю эту комнату. И не думай, что раз я соблюдаю правила…
Толстяк дышал часто, как тюлень.
– Я чувствую, что ты замешан в этом дерьме, жирдяй. По самые уши. Пока еще не знаю, как и почему, но будь уверен, я отсюда не уберусь, пока не получу ответа на все свои вопросы. И ни твои адвокаты, ни твоя сраная граница тебе не помогут.
Он источал ненависть всеми своими порами. Я отпустил его руку, взял свою чашку и осушил ее залпом.
– Угольно-черная. Семь букв.
– Темнота?
– Головня. До встречи, приятель!
