Глава 5
Я рассматривал его в бинокль.
Он шел вперевалку, ноги у него были настолько короткими и кривыми, что вереск задевал ширинку.
Я опустил винтовку.
Дойдя до хижины, он снял клоунский колпак, вытер пот и улыбнулся:
– Сейчас неплохо бы выпить холодненькой виидны.
– Боюсь, у меня нет…
– Саамская самогонка от лучшего самогонщика. У тебя есть две бутылки.
Я пожал плечами, и мы зашли в дом. Я открыл бутылку и разлил прозрачное, комнатной температуры спиртное по двум чашкам.
– Твое здоровье, – сказал Маттис и осушил одну из чашек.
Я ничего не сказал, просто залил в себя этот яд.
Маттис внимательно следил за мной, утирая рот.
– Эх, хороша. – Он протянул мне чашку.
Я налил.
– Ты следил за Кнутом?
– Я знал, что эта виидна предназначена не его отцу, поэтому должен был удостовериться, что мальчишка не собирается выпить ее сам. Человек должен брать на себя хоть немного ответственности. – Он ухмыльнулся, и из-под его верхней губы через желтые передние зубы просочился коричневый соус. – Значит, вот где ты обитаешь.
Я кивнул.
– Как идет охота?
Я пожал плечами:
– С куропатками плохо, ведь в этом году мало мышей и леммингов.
– У тебя винтовка. А в Финнмарке не так много диких оленей.
Я сделал глоток из кружки. На вкус жидкость была действительно ужасной, даже несмотря на то, что после первого глотка у меня частично атрофировались вкусовые рецепторы.
– Я тут думал, Ульф, о том, что делает такой человек, как ты, в маленькой хижине в Косунде. Ты не охотишься. Ты приехал не для того, чтобы найти покой и умиротворение, – тогда ты бы так и сказал. В чем же дело?
– Как думаешь, что будет с погодой? – Я наполнил его чашку. – Ветрено? Не очень солнечно?
– Прости, что спрашиваю, но ты от чего-то бежишь. От полиции? Ты должен деньги?
Я зевнул и спросил:
– Откуда ты узнал, что самогон предназначен не для отца Кнута?
Он наморщил низкий широкий лоб:
– Ты о Хуго?
– Я унюхал запах сивухи в его мастерской. Он не трезвенник.
– Ты был в его комнате? Лея впустила тебя в дом?
Лея. Ее звали Лея.
– Тебя, поверить не могу! Сейчас, когда… – Он внезапно замолчал, просиял, склонился вперед и со смехом ударил меня по больному плечу. – Вот в чем дело! Женщина! Ты – любитель чужих жен. За тобой гонится муж, так ведь?
Я потер плечо:
– Как ты догадался?
Маттис указал на свои узкие раскосые глаза:
– Мы, саамы, дети земли, знаешь ли. Вы, норвежцы, следуете голосу разума, а мы – простые шаманы, которые не разумеют, а чувствуют, видят.
– Лея всего лишь одолжила мне эту винтовку, – сказал я. – До тех пор, пока ее муж не вернется с ловли сайды.
Маттис посмотрел на меня. Его челюсти ходили вверх-вниз, как мельничное колесо. Он сделал малюсенький глоток из чашки:
– Тогда можешь долго ею пользоваться.
– Вот как?
– Ты спросил, как я догадался, что спиртное предназначено не для Хуго. Потому что он не вернется домой с ловли сайды.
Еще один крошечный глоток.
– Сегодня утром пришло сообщение, что нашли его зюйдвестку. – Он поднял на меня глаза. – Лея ничего об этом не говорила? Нет, видимо, не говорила. Паства молится за Хуго уже четырнадцать дней. И они, лестадианцы, думают, что он спасется, какая бы погода ни была на море. Все остальное было бы богохульством.
Я кивнул. Вот, значит, что имел в виду Кнут, когда сказал, что мама врет, говоря, что ему не надо беспокоиться за папу.
– Но теперь они перестали, – сказал Маттис. – Теперь они могут сказать, что Бог подал им знак.
– Значит, спасатели сегодня утром нашли его зюйдвестку?
– Спасатели? – Маттис рассмеялся. – Нет, они прекратили поиски неделю назад. Один из рыбаков нашел зюйдвестку в воде к западу от острова Вассэйя. – Он посмотрел на мое удивленное лицо. – Рыбаки пишут свое имя на внутренней стороне шляпы. Шляпы плавают лучше рыбаков и избавляют родных от неведения.
– Какая трагедия, – сказал я.
Маттис словно бы рассеянно посмотрел вдаль:
– О, бывают и бóльшие трагедии, чем остаться вдовой Хуго Элиассена.
– Ты о чем?
– А бог его знает.
Он выразительно посмотрел на свою пустую чашку. Не знаю, почему он был таким жадным до спиртного, его дом должен быть завален этим добром. Может быть, сырье дорогое. Я налил ему. Он смочил губы содержимым чашки.
– Прошу прощения, – сказал он и пернул. – Да, братья Элиассен с детства были задирами. Они рано научились драться. И рано научились пить. И рано научились получать все, что хотят. Всему этому они, конечно, научились от отца, у него-то было две лодки, на него работало восемь человек. А Лея со своими длинными черными волосами и этими глазами в то время была самой красивой девушкой Косунда. Да, несмотря на шрам от заячьей губы. Ее папаша, Якоб-проповедник, смотрел за ней, как кузнец. Ты знаешь, если лестадианец трахнется до свадьбы, то дорога в ад уготована всем: парню, девушке и потомству. Нельзя сказать, что Лея не блюла себя. Она сильная и знает, чего хочет. Но, ясное дело, против Хуго Элиассена…
Он тяжело вздохнул и покрутил в руках чашку.
Я ждал, пока не понял, что он ждет ободрения.
– И что случилось?
– Ну, этого никто не знает, кроме них двоих. Но, ясное дело, все было немного странно. Ей восемнадцать лет, она никогда не смотрела в его сторону, ему двадцать четыре, он в ярости, потому что считает, что она должна целовать камни, по которым он ходит, ведь он как-никак наследник двух лодок. Дома у Элиассенов – пьяная драка, а в доме лестадианцев – собрание. Лея возвращается домой одна. Это случилось полярной ночью, поэтому никто ничего не видел, но кое-кто утверждает, что слышал голоса Леи и Хуго, после чего раздался крик и все стихло. Во всяком случае, месяц спустя разряженный Хуго стоит у алтаря и смотрит на Якоба Сару, который с ледяным взглядом ведет свою дочь по проходу в церкви. У нее слезы стоят в глазах, а на скуле и шее – синяки. И скажу так: не в последний раз люди видели у нее синяки.
Маттис осушил свою чашку и поднялся.
– Но что могу знать я, простодушный саам? Возможно, они были счастливы и до свадьбы, и после. Кто-то ведь становится счастливым, сейчас люди без конца женятся. И поэтому мне надо собираться домой, я должен через три дня поставить спиртное на свадьбу в Косунде. Ты придешь?
– Я? Боюсь, меня не приглашали.
– Не надо никаких приглашений, здесь всем рады. Ты раньше бывал на саамских свадьбах?
Я покачал головой.
– Тогда ты должен прийти. Праздник дня на три минимум. Хорошая еда, соблазнительные женщины и спиртное Маттиса.
– Спасибо, но у меня здесь есть кое-какие дела.
– Здесь? – Он рассмеялся и надел шапку. – Ты придешь, Ульф. Три дня в тундре – это более одиноко, чем ты можешь себе представить. Здешняя тишина действует на людей, особенно на тех, кто прожил несколько лет в Осло.
Мне пришло в голову, что он знает, о чем говорит. Вот только я никак не мог вспомнить, чтобы рассказывал ему, откуда я прибыл.
Когда мы вышли на улицу, олень стоял всего в десяти метрах от хижины. Он поднял голову и посмотрел на меня. Потом он словно почуял, насколько я близко, отступил на пару шагов назад, развернулся и потрусил прочь.
– Ты разве не говорил, что здесь все олени домашние? – спросил я.
– Ни один олень не бывает полностью домашним, – ответил Маттис. – Но и у этого есть хозяин. Отметки на ушах расскажут, кто его украл.
– А что за щелчки слышатся, когда он бежит?
– Это сухожилие в колене. Хороший сигнал о приближении мужа, да? – Он громко рассмеялся.
Должен признать: мысль о том, что олень работает сторожевым псом, меня посещала.
– Увидимся на свадьбе, Ульф. Бракосочетание в десять, и я лично тебе гарантирую, что оно будет красивым.
– Спасибо, но я так не думаю.
– Будет, будет. Пока, хорошего дня и всего наилучшего. А если соберешься в дорогу, то счастливого пути.
Он сплюнул. Плевок был таким сильным, что пригнул вереск. Ковыляя по направлению к деревне, Маттис продолжал смеяться.
– А если ты заболеешь, – прокричал он через плечо, – то скорейшего тебе выздоровления.
