С праздником меня! Уже целый месяц я в штате Миссури, и все идет к тому, что я стану настоящей жительницей Среднего Запада. Да, я забыла все привычки Восточного побережья и заработала медаль за тридцатидневный стаж (по местным обычаям она должна быть из картофеля). Я учусь, я уважаю здешние обычаи. Я Маргарет Мид с гребаной Миссисипи.

Давайте посмотрим, что у меня нового. В настоящее время мы с Ником погрязли в проблеме, которую назвали Загадкой Часов с Кукушкой. Семейная реликвия, бережно хранимая моими родителями, в новом доме выглядит смешно. Но, с другой стороны, все наши нью-йоркские вещи не избежали этой участи. Благородный мастодонт «Честерфилд» со своим детенышем — оттоманкой стоит в гостиной и выглядит обалдевшим, как будто в него выстрелили снотворным и вывезли из естественной среды обитания, а проснулся он в окружении незнакомых новых предметов — горбатых ковровых дорожек, пластика под дерево и девственно-гладких стен. Я припоминаю наш старый дом — трещины и царапины, накопившиеся за десятилетия. (Небольшая пауза, чтобы привести в порядок чувства.) Но и новый весьма неплох. Просто он другой. Хотя часы со мной не согласны. Кукушке тоже нелегко приспосабливаться к новому жилью. Птица выскакивает, словно пьяная, запаздывая минут на десять. А вчера на семнадцать. А позавчера — на все сорок. Она испускает предсмертный вопль — ку-кру-у-у! — и всякий раз Бликер бежит прятаться: шерсть дыбом, хвост трубой. Найдя убежище, он смотрит на часы и возмущенно мяукает.

— Ой-ей-ей, — вздыхает Ник при этом. — Похоже, твои родители меня здорово ненавидят. — Но держит себя в руках и не предлагает избавиться от ненужного хлама.

Мне тоже ужасно хочется выкинуть часы ко всем чертям. Я-то безработная, дома весь день и постоянно жду очередного дикого вопля за спиной. Испытываю облегчение (она еще живая!) и злость (она еще живая!), когда птица орет.

Много суеты вокруг часов устроили гости в новоселье («Ты только погляди — антикварные часы!»), на котором настояла Морин Данн.

Хотя, если быть точным, она не настаивала. Мама Мо никогда не настаивает. Она просто делает идеи реальностью, будучи убеждена, что так и надо. В первое же утро после нашего переезда появилась на пороге с омлетом по-домашнему и упаковкой туалетной бумаги (нелучшая рекомендация омлету) и упомянула о новоселье так, как если бы оно было свершившимся фактом.

— Ну и когда же вы собираетесь праздновать новоселье? Уже подумали, кого я должна пригласить на ваше новоселье? Хотите традиционное новоселье или что-то вроде вечеринки в баре? Традиционное всегда лучше.

Поэтому мы назначили день, и этот день настал. Семья Данн и их друзья с преувеличенной старательностью стряхивают октябрьскую морось с зонтиков и тщательно вытирают ноги у дверей о коврик, который нам утром принесла Морин. На нем надпись: «Все, кто приходит к нам, — друзья». Он куплен в «Костко». За четыре недели, прожитые на берегах Миссисипи, я узнала многое о покупательских привычках местных жителей. Республиканцы идут в «Сэмс-клаб», демократы — в «Костко». Но те и те покупают очень много, потому что здесь тебе не Манхэттен, здесь в домах очень много места. Достаточно, чтобы поставить две дюжины банок огурцов в маринаде. И (опять же не Манхэттен) они съедают все двадцать четыре банки огурцов в маринаде. Ни одна вечеринка не обходится без «лентяйки Сьюзен», дешевой пластмассовой менажницы, с горой пикулей и банки, из которой надо пальцами вылавливать испанские маслины.

Теперь я опишу место действия. Это один из тех ароматных дней, когда люди приносят запах дождя с улицы на рукавах плащей и на волосах.

Подруги Морин, тетеньки в летах, тащат всякие вкусности в пластиковых контейнерах, спокойно переносящих посудомоечную машину, — их меня потом попросят вернуть. Попросят, попросят, попросят… Сейчас-то я знаю, что контейнеры должны быть вымыты и развезены по домам, но тогда не догадывалась о таком обычае. Спокойно отправила всю пластмассу во вторсырье; пришлось идти и покупать новые. Лучшая подруга Морин, Вики, тут же заметила, что ее контейнер новехонький, и потребовала объяснений. После моего чистосердечного признания выпучила глаза от изумления: «Так вот чем они занимаются в своем Нью-Йорке!»

Итак, новоселье. Давние подруги Морин по Ассоциации родителей и учителей, по «Шу-би-ду-би» в торговом центре, где она по сорок часов в неделю натягивала обувь на пятки женщинам всех возрастов. Она могла определить размер и полноту, едва взглянув на ногу: «Восьмой размер, узкая!» Все подруги Мо без ума от Ника и готовы пересказывать замечательные поступки, совершенные им в те годы.

Женщины помоложе — кандидаты в подруги Эми. У них обесцвеченные волосы и спортивные стрижки, у всех на ногах босоножки. Это дочери подруг Морин, они, как одна, без ума от Ника и готовы пересказывать замечательные поступки, совершенные им в те годы. Большинство из них потеряли работу при закрытии «Риверуэя», или их мужья стали безработными из-за «Риверуэя». Поэтому они делятся со мной рецептами «дешевой и полезной еды», которая обычно представляет собой здоровенную кастрюлю варева из консервированного супа, масла и чипсов.

Мужчины восхитительно-тихие и вежливые. Беседуют о спорте и доброжелательно мне улыбаются.

В общем, все хороши. Настолько хороши, насколько это доступно человеку. Морин, в последней стадии рака, представляет меня своим друзьям, как если бы знакомила их с домашней зверюшкой:

— Это Эми, жена Ника. Она родилась и выросла в Нью-Йорке. В городе.

И ее друзья, здороваясь, немедленно впадают в нечто вроде синдрома Туретта. Повторяют, пожимая руку: «О Нью-Йорк! Город!» Или: «Должно быть, это здорово!» Или сладким голоском нараспев: «Нью-Йорк, Нью-Йорк» — и раскачиваются, будто изображают джаз-хэнд. Одна из подруг Морин по обувному магазину, Бэрб, неожиданно выдала, растягивая слова: «Нью-у-у-Йо-орк-Сити! Надо вздернуть!» Когда я в замешательстве захлопала глазами, она пояснила: «Это из старой рекламы сальсы!» А увидев, что я все-таки не оценила шутку, она покраснела и накрыла мою ладонь своей: «Честное слово, я не собираюсь тебя вешать».

Но наконец смешки утихли, и тут-то каждый признался, что никогда не бывал в Нью-Йорке. Или был всего разок и особо об этом не задумывался. Поэтому я отвечаю: «Вам бы понравилось», или «Нью-Йорк не каждому подходит», или просто «Мм…», когда заканчиваются все слова.

— Эми, будь дружелюбнее, — шепчет Ник мне на ухо, когда мы в кухне разливаем напитки (жители Среднего Запада обожают содовую в двухлитровых бутылках, и мы наполняем ею большие красные пластмассовые стаканы «Соло»).

— Стараюсь же, — ною я.

Мне это даже обидно слышать — если спросить любого в нашей гостиной, дружелюбна ли я, ни один не посмеет возразить.

Иногда мне кажется, что Ник придумал меня. С тех пор как мы перебрались сюда, я напрочь забыла о ночных девичниках и благотворительных вечеринках, а вместо этого готовлю тушеные овощи для его папы и участвую в продаже лотерейных билетов. Я отдала последние сбережения, чтобы Ник и Го могли купить бар, о котором мечтали; я даже вложила чек в открытку в виде пивной кружки, а Ник — бурные аплодисменты! — лишь сухо поблагодарил. Даже не знаю, что я должна делать. Но я стараюсь.

Мы приносим газировку, однако теперь мне еще труднее улыбаться и смеяться, видеть радость и веселье, спрашивать гостей, чего они еще хотят, расхваливать принесенный салат «Амброзия», крабовый соус или дольки пикулей, завернутые в сливочный сыр и еще в салями.

Отец Ника пришел с Го. Они молча стоят на пороге. Билл Данн, жилистый, все еще красивый, несмотря на маленький пластырь на лбу, готичный мужчина Среднего Запада. И мрачная Го, с заколотыми волосами, на отца старается не смотреть.

— Ник, — заявляет Билл Данн, пожимая сыну руку, а потом шагает вперед и хмуро глядит на меня.

Го вцепляется в Ника, оттаскивает его в сторону и шепчет:

— Понятия не имею, почему он такой смурной. Может, не с той ноги встал, а может, потому, что по жизни мудак. Хрен его разберет.

— Ладно-ладно. Я за ним пригляжу.

Го раздраженно пожимает плечами.

— Я не шучу, — говорит мой муж. — Иди выпей пива и отдохни. Снимаю тебя на час с дежурства по папе.

Будь на ее месте я, Ник, наверное, сказал бы, что я чересчур изнежена.

Тетки в летах продолжают виться вокруг меня и трещать без умолку. По их словам, Морин всегда утверждала, будто мы с Ником идеальная пара. Спору нет, мы просто созданы друг для друга.

Я понимаю, что болтушки исходят из лучших побуждений. С тех пор как мы поженились, я бесконечно слышу эти разговоры. Брак — трудная работа, требующая уступок, чем дальше, тем тяжелее. И тем больше компромиссов нужно находить. «Оставь надежду, всяк сюда входящий».

Торжественная помолвка в Нью-Йорке — разогретые вином и разговорами гости вели себя так, будто принимали нас в какой-то закрытый клуб женатиков. Советы градом сыпались на наши головы. Например, Бинкс Мориарти, восьмидесятилетняя мать лучшей подруги моей мамочки, перехватила меня у бара, проревев, как сирена «скорой помощи»:

— Эми, я должна поговорить с тобой!

Она крутила перстни на шишковатых пальцах — проворот со скрипом. Внезапно погладила мою руку (представьте, как древняя перечница щупает холодными клешнями вашу нежную теплую кожу), а потом поведала, что ее последний муж, умерший в шестьдесят три года, «не мог удержать в штанах свою игрушку». Бинкс произнесла это с ухмылкой в затянутых катарактой зенках: мол, я на краю могилы, а потому имею право говорить о таких вещах.

— Вот не мог, и все тут, — сообщила старушенция, не выпуская из смертельно холодных пальцев мою руку. — Но он никого из них не любил так, как меня. Я это знаю, и ты знай.

Мораль этой истории такова: мистер Бинкс, конечно, бабник и изменщик, но брак состоит из сплошных компромиссов.

Я при первой возможности улизнула от нее, а потом бродила в толпе гостей, стараясь не смотреть на одинаковые морщинистые лица, не ловить опустошенные, разочарованные взгляды людей, переваливших за середину жизни. Среди них хватало успевших поддать, кое-кто танцевал под музыку времен своей юности, пробуждая воспоминания о провинциальных танцплощадках. У окна я остановилась глотнуть свежего воздуха, и тут чьи-то пальцы сжали мой локоть. Мама Ника, с большими черными глазами и лицом мопса. Засовывая в рот кусочек козьего сыра и крекер, Морин ухитрилась проговорить:

— Это не такое простое дело — навечно соединить с кем-то свою жизнь. Но я рада, что вам с Ником это удалось. Вы молодцы. Парень встретил девушку, а девушка — парня. Но все же будут и дни, о которых придется вспоминать с горечью. И лучше, конечно, если это будут дни, а не месяцы.

Наверное, я выглядела потрясенной — а я в самом деле была потрясена, — поскольку она быстро добавила:

— Но у вас обязательно будут и славные денечки. Я в этом совершенно уверена. Много-много отличных дней. Ой… Прости меня, лапочка, за такие слова. Я всего лишь глупая разведенка. Ох, мама дорогая, я, кажется, выпила слишком много вина… — Она наспех попрощалась и убежала.

— Ты чего это здесь? — вдруг проговорил Билл Данн, обращаясь непосредственно ко мне. — Почему? Тебе здесь быть не надо.

— Я Эми, — говорю, дотрагиваясь до его руки, чтобы привести в чувство.

Биллу я всегда нравилась. Наверное, он даже не мог придумать повода, чтобы заговорить со мной, однако я догадывалась, что нравлюсь ему, по тому, как он на меня смотрел. Точно на диковинную птицу. А сейчас он хмурился и выпячивал грудь, напоминая карикатуру на молодого матроса-задиру. В нескольких шагах от нас Го поставила еду на стол и приготовилась подойти к нам на цыпочках, будто хочет прихлопнуть муху.

— Откуда ты взялась в нашем доме? — цедит Билл Данн, кривя губы. — Кое-кто тебе тут не рад.

— Ник! — зовет Го негромко, но требовательно.

— Я здесь, — сообщает мой муж, появляясь из толпы. — Эй, папа, это моя жена Эми. Ты помнишь Эми? Мы вернулись на родину, чтобы чаще видеться с вами. А это наш новый дом.

Ник сверкает в мою сторону глазами. Ведь это я настояла, чтобы пригласить его отца.

— Ник, я всего лишь хочу сказать, — Билл Данн тычет указательным пальцем прямо мне в лицо, и несколько мужчин медленно приближаются, готовые прийти на помощь, — что ей здесь не место. Сучка думает, будто может делать все, что захочет.

— Что ты, Билл, — вмешивается Мо, с присущим ей энтузиазмом обнимая бывшего мужа. — Здесь ей самое место. Это ее дом. Она жена нашего сына. Разве ты забыл?

— Я хочу ее выгнать. Понимаешь, Морин? — Он пожимает плечами и снова надвигается на меня. — Тупая сука. Тупая сука!

Неясно, кого он имеет в виду — меня или свекровь, но, если подумать, смотрит-то он на меня. И еще как злобно смотрит!

— Ей здесь не место!

— Я уйду, — отвечаю я и шагаю в двери, прямо под дождь.

«Устами жертв болезни Альцгеймера, — думаю я при этом, — глаголет истина».

Я бесцельно брожу по округе, ожидая, когда же появится Ник и поведет меня обратно, в наш дом. Моросит дождь, я уже промокла. Но все еще верю, что Ник придет за мной. Поворачиваюсь к дому и вижу лишь закрытую дверь.