Книга: Заповедное место
Назад: XXII
Дальше: XXIV

XXIII

Выложенные плиткой ступеньки старой деревянной лестницы обжигали холодом, но Адамберг не обращал на это внимания. Было четверть седьмого утра, и он, по всегдашнему распорядку дня, безмятежно спускался на первый этаж, начисто забыв о шуме в ушах, о Кисилове и обо всем на свете, как если бы сон вернул его к первозданному неведению младенца, у которого в голове умещаются всего три мысли: попить, поесть, помыться. На последней ступеньке он круто остановился: в кухне, спиной к нему, озаренный ярким утренним солнцем, окутанный дымком сигареты, сидел мужчина. Худощавый, с темными вьющимися волосами до плеч, похоже молодой. На нем была новенькая черная футболка с рисунком: белый скелет грудной клетки, с ребер которого капает кровь.
Адамберг никогда раньше не видел этого человека, и в его полусонном мозгу включился сигнал тревоги. У незнакомца были крепкие бицепсы, и он явно поджидал комиссара с вполне определенной целью. Кроме того, он был одет, а комиссар, застигнутый врасплох, стоял на лестнице голый и безоружный. Ствол, который предусмотрительный Данглар советовал ему держать при себе, лежал сейчас на кухонном столе, на расстоянии протянутой руки от незнакомца. Если бы Адамбергу удалось бесшумно повернуться налево, он смог бы взять в ванной одежду и пистолет П-38, как обычно спрятанный в выемке между бачком и стеной.
— Возьми свои шмотки, придурок, — не оборачиваясь, произнес незнакомец. — Про ствол забудь, он у меня.
Голос был тонкий и звучал глумливо. Даже чересчур глумливо: в самой этой интонации чувствовалась угроза. Парень задрал футболку и показал засунутый за джинсы пистолет, четко выделявшийся на фоне загорелой спины.

 

Ни через ванную, ни через кабинет выйти было нельзя. Единственная дверь наружу находилась в кухне, под прицелом у незнакомца. Адамберг быстро оделся, вынул из бритвы лезвие и положил в карман. Что еще можно сделать? В другой карман он спрятал кусачки для педикюра. Плохая защита от парня с двумя стволами. Тем более что к Адамбергу, если он не ошибался, пожаловал сам Кромсатель. Достаточно было взглянуть на эту копну курчавых волос, на эту бычью шею. Значит, его жизненный путь оборвется сегодня, солнечным июньским днем. Он не прислушался к мудрому совету Данглара, и вот теперь в рассветных лучах перед ним красовалась фигура Кромсателя, обтянутая омерзительной майкой. Именно сегодня, когда свет в саду с такой восхитительной, такой обыденной четкостью обрисовывал каждую травинку, каждый сучок на дереве. Вчера свет проделывал то же самое. Но сегодня Адамберг видел это явственнее, чем прежде.
Страх не имел власти над Адамбергом: возможно, потому, что он вообще не очень-то поддавался эмоциям, или из-за недостатка воображения, или же потому, что он всегда был готов к любым житейским передрягам. Он спустился в кухню, обошел вокруг стола. Удивительно, но в такой момент Адамберг еще мог думать о том, что ему хочется сварить и выпить кофе.
Кромсатель. Черт возьми, он же совсем молодой, пронеслось в голове у Адамберга. Да, совсем молодой, но с преждевременно осунувшимся, впалым лицом, костистым и изможденным. Совсем молодой, но отмеченный печатью рокового, бесповоротного выбора. Он скрывал ярость под насмешливой, а точнее, просто хвастливой улыбкой — улыбкой мальчишки, который дает понять, что может помериться силами с кем угодно. И даже с самой Смертью: от этого дерзновенного поединка лицо его покрылось нездоровой бледностью, а взгляд стал тупым и жестким. Вот почему он носил на одежде символ Смерти. Спереди, на рисунке, изображающем грудную клетку, была надпись, стилизованная под статью из толкового словаря: «Смерть. Прекращение жизни, признаками которого являются остановка дыхания и разложение плоти. Мертвяк, он же дохляк. Ни к чему не пригодный субъект, ничтожество». Парень сам был уже мертв и теперь утаскивал на тот свет других.
— Я сварю кофе, — сказал Адамберг.
— Не пудри мне мозги, — ответил молодой человек, затянувшись сигаретой и положив правую руку на револьвер. — И не ври, что не знаешь, кто я.
— Знаю конечно. Ты Кромс.
— Чего?
— Кромсатель. Самый остервенелый убийца двадцать первого века.
Парень удовлетворенно улыбнулся.
— Я хочу выпить кофе, — сказал Адамберг. — Не все ли равно, когда ты меня пристрелишь — сейчас или чуть позже? У тебя оба ствола, и дверь под прицелом.
— Ладно, валяй, — согласился парень и пододвинул револьвер ближе к краю стола. — Даже забавно.
Адамберг положил в воронку бумажный фильтр, насыпал в него две с верхом ложки кофе, затем отмерил две кружки воды и вылил в кастрюльку. Надо же чем-то занять руки.
— У тебя что, кофеварки нет?
— Есть, но так получается вкуснее. Ты сегодня завтракал? Впрочем, как хочешь, — сказал Адамберг, не дождавшись ответа. — Я-то все равно поем.
— Поешь, если я позволю.
— Я должен поесть, иначе я не смогу вникнуть в то, что ты мне скажешь. Ведь ты наверняка пришел мне что-то сказать.
— Выделываешься, да? — произнес парень, а кухню тем временем наполнил аромат кофе.
— Нет. Просто готовлю себе последний завтрак. Это тебя раздражает?
— Ага.
— Ну тогда стреляй.
Адамберг поставил на стол кружки, сахар, хлеб, масло, варенье и молоко. У него не было ни малейшего желания подыхать от пули, выпущенной этим мрачным типом с зоной неподвижности в голове, как выразился бы доктор Жослен. Не было и желания узнать его поближе. Но в полиции Адамберга учили сначала говорить с людьми и заставлять их разговориться, а уж потом стрелять. «Слово, — объяснял инструктор, — бывает смертоноснее пули, если попадешь в голову». И добавлял, что задеть словом чувствительное место в голове очень трудно, а если промажешь, противник тут же выстрелит.
Адамберг разлил кофе по кружкам и пододвинул сахар и хлеб к незваному гостю, чьи глубоко посаженные глаза под сплошной линией сросшихся бровей глядели застывшим взглядом.
— Скажи хотя бы, какого ты мнения о моем кофе. Ведь ты, кажется, умеешь готовить.
— Откуда ты знаешь?
— От Вейля, твоего соседа с первого этажа. Он мой друг. И ты ему очень симпатичен — да-да, ты, Кромсатель. Я буду говорить «Кромс». Не обижайся, это просто для краткости.
— Понимаю, что ты задумал, гнида. Хочешь заставить меня разговориться, рассказать про мою жизнь и всякую такую хрень, — в общем, притворяешься добреньким старым легавым. А потом дождешься момента, когда я зазеваюсь, — и пристрелишь.
— Плевать мне на твою жизнь.
— Правда?
— Правда, — искренне ответил Адамберг и тут же пожалел об этом.
— Думаю, тут ты неправ, — процедил сквозь зубы парень.
— Да, наверное. Но так уж я устроен. Мне на все плевать.
— И на меня тоже?
— И на тебя тоже.
— А что тебе интересно, придурок?
— А ничего. Наверно, меня забыли завести перед тем, как все рванули со старта. Видишь лампочку на потолке?
— Хочешь, чтоб я поднял голову? Не надейся.
— Она уже несколько месяцев как перегорела. А я так и не собрался ее поменять, копаюсь тут в темноте.
— Ты в точности такой, каким я тебя представлял. Ничтожество и мразь.
— Чтобы быть мразью, надо чего-то хотеть, верно?
— Верно, — секунду подумав, ответил парень.
— Ну вот. А я ничего не хочу. В остальном я с тобой согласен.
— А еще ты трус. Ты напоминаешь мне одного старикашку, жулика и вруна, который воображает, будто он круче всех.
— Ну что поделаешь.
— Как-то вечером он сидел в баре. На него напали шестеро. Знаешь, что он сделал?
— Нет.
— Улегся на пол, как распоследний хлюпик. И сказал: «Валяйте, парни». Парни сказали ему, чтоб он встал. Но он так и остался лежать, сложив руки на животе, словно он не мужик. Тогда парни говорят: «Вставай, черт тебя возьми, мы закажем тебе выпивку». И знаешь, что он им ответил, этот старикашка?
— Знаю.
— Правда?
— Он сказал: «Смотря какую выпивку. Я не встаю ради бокала божоле».
— Верно, так он и сказал, — отозвался парень: он был озадачен.
— И тогда шестеро парней прониклись к нему уважением, — продолжал Адамберг, обмакивая сухарик в кофе. — Они помогли старикашке встать и с тех пор стали его закадычными друзьями. Однако я не считаю, что он вел себя как трус. На мой взгляд, он проявил мужество. Чего и следовало ожидать от Вейля. Ведь это был Вейль, да?
— Да.
— Он выдающаяся личность. А я — нет.
— Он лучше тебя, да? Как легавый?
— Ты огорчен, что тебе достался не самый сильный противник?
— Нет. Говорят, среди легавых ты — номер один.
— Ну если так, значит, сама судьба свела нас с тобой.
— Ты даже не догадываешься, насколько ты прав, — ухмыльнулся парень и отпил первый глоток кофе.
— Ты можешь называть меня не легавым, а как-нибудь по-другому?
— Ага. Я могу называть тебя фараоном.
Адамберг доел бутерброд и допил кофе — настало время, когда он обычно уходил на работу. От дома до Конторы было полчаса пешком. Он вдруг ощутил безмерную усталость, его тошнило от этой ситуации, от этого парня, от себя самого.
— Семь часов, — сказал он, глянув в окно. — В семь часов сосед мочится на дерево. Он мочится каждые полтора часа, днем и ночью. Дереву это пользы не приносит, но зато я узнаю, который час.
Парень стиснул в руке револьвер и посмотрел в окно на Лусио.
— Почему он мочится каждые полтора часа?
— У него проблемы с простатой.
— А мне плевать, — злобно сказал парень. — У меня туберкулез, чесотка, лишай, энтерит и нет одной почки.
Адамберг вымыл кружки.
— Теперь понятно, почему ты убиваешь людей направо и налево.
— Ага. Больше года я не протяну.
Адамберг показал на пачку сигарет, которую принес Кромсатель.
— Что, хочешь сигарету?
— Да.
Парень толкнул к нему пачку.
— Приговоренным это разрешается. Покури перед тем, как я тебя прикончу. Какие еще у тебя желания? Что-то узнать? Что-то понять? Даже не думай. Ни черта ты не узнаешь и не поймешь.
Адамберг взял сигарету и жестом попросил огоньку.
— Тебе что, совсем не страшно?
— Совсем.
Адамберг затянулся, выпустил дым: от сигареты у него закружилась голова.
— А все-таки зачем ты пришел? Чтобы броситься навстречу судьбе? Поведать мне свою печальную историю? Попытаться найти себе оправдание? Узнать, достойный ли попался противник?
— Ага, — произнес молодой человек, и было неясно, на который из вопросов он отвечает. — Я хотел взглянуть на твою рожу — и уйти. Нет, не так. Я пришел, чтобы изгадить тебе жизнь.
Он стал надевать на плечи кобуру, но запутался в ремнях.
— Неправильно надеваешь, не на ту сторону. Этот ремень надевается на правое плечо.
Парень опять начал возиться с ремнями. Адамберг сидел не шелохнувшись и смотрел на него. Снаружи послышалось жалобное мяуканье, в дверь заскреблись когти.
— Кто это?
— Кошка.
— Неужели ты держишь дома животных? Какое жалкое хобби! Для этого надо быть дебилом. Она твоя?
— Нет. Она живет в саду.
— У тебя дети есть?
— Нет, — на всякий случай солгал Адамберг.
— Как это удобно — каждый раз отвечать «нет», верно? Как это удобно — ничем не дорожить! Воспарять ввысь, пока другие вкалывают здесь, на грешной земле.
— Ввысь — это куда?
— В поднебесье. Не зря же тебя прозвали «Ловец облаков».
— Ты хорошо информирован.
— Ага. Про тебя все можно найти в интернете. Увидеть твою рожу, узнать о твоих подвигах. Например, о том случае, когда ты гнался за одним типом в порту Лориана, а в итоге он бросился в воду.
— Он не утонул.
Из-под двери опять послышалось мяуканье, в нем звучала паника, мольба о помощи.
— Черт, да что с ней такое?
— Наверно, у нее беда. Она недавно в первый раз окотилась и плохо справляется с материнскими обязанностями. Предположим, один из котят залез куда-то, а вылезти не может. Но нам плевать на него.
— Это тебе плевать, потому что ты мразь и тебе ни до кого нет дела.
— Ну если так, открой дверь и посмотри, что с ней.
— Еще чего. Стоит мне выйти — и ты сразу смоешься, гнида.
— А ты запри меня в кабинете, там на окне решетка. Забери оба ствола, и все будет нормально. Ты же круче меня, так докажи это.
Держа Адамберга под прицелом, парень обшарил взглядом кабинет.
— Сиди смирно, понял?
— Найдешь котенка — возьми его снизу, под животик, или за шиворот, а голову не трогай.
— Надо же, — злобно хихикнул парень. — Прямо не комиссар, а ласковая мамочка.
Потом засмеялся громче и запер дверь на задвижку. Адамберг подошел к окну и прислушался: в саду раздался скрежет, как будто передвигали деревянные ящики для фруктов, а затем голос Лусио:
— Ветер повалил ящики, а под них залез котенок, и теперь он в ловушке. Пошевеливайся, hombre, ты же знаешь, у меня только одна рука. А это еще кто? И почему вы с двумя пушками?
Властный голос Лусио словно прощупывал землю тростью с железным острием.
— Я родственник комиссара. Он тренирует меня по стрельбе.
Неплохо придумано, решил Адамберг. Лусио с почтением относился к семейным узам. Опять заскрежетали ящики, потом раздалось едва слышное мяуканье.
— Вы его видите? — спросил Лусио. — Он ранен? Я не выношу крови.
— А вот я обожаю кровь.
— Если бы вы видели, как у вашего деда под градом пуль лопается живот и оттуда выпадают кишки, а из вашей оторванной руки фонтаном бьет кровь, вы бы так не говорили. И чему только учила вас мать? Отдайте котенка, я вам не доверяю.
Полегче, Лусио, полегче, стиснув зубы, прошептал Адамберг. Черт возьми, это же Кромсатель, неужели ты не понимаешь, что такой тип может сорваться в любой момент и раздавить котенка каблуком сапога, а тебя самого размазать по полу в сарае? Придержи язык, отбери у него котенка и поскорее уходи к себе.
Хлопнула наружная дверь, послышались тяжелые шаги, приближающиеся к кабинету.
— Застрял, паршивый слабак, под упавшими ящиками и не мог выбраться наружу. Совсем как ты, — добавил он, усаживаясь напротив Адамберга. — А с соседом тебе не повезло, он зануда. Вейль куда занятнее.
— Я сейчас выйду отсюда, Кромс. Терпеть не могу долго сидеть на месте. Это единственная вещь, которая действует мне на нервы. Но зато действует очень сильно.
— Да ну? — осклабился парень, наставив на него револьвер. — Подумать только, легавому обрыдло сидеть тут со мной, легавый хочет выйти.
— Ты все понял правильно. Видишь этот пузырек?
Адамберг держал двумя пальцами крошечную, наполненную коричневатой жидкостью пробирку, по размеру не больше, чем бесплатный образец духов.
— Очень тебе советую: выслушай меня, прежде чем хвататься за ствол. Видишь эту штуковину? Если я ее откупорю, ты умрешь. Меньше чем за секунду. Точнее, за семьдесят четыре сотых и четыре тысячных доли секунды.
— Ах ты гад, — прорычал парень. — Вот почему ты передо мной выпендривался, да? Вот почему тебе не было страшно?
— Погоди, я еще не все объяснил. Чтобы снять пушку с предохранителя, тебе потребуется шестьдесят пять сотых секунды; чтобы нажать на спуск — пятьдесят девять сотых. Время пролета пули — тридцать две сотых. В целом получается одна и пятьдесят шесть сотых секунды. То есть ты умрешь раньше, чем в меня попадет пуля.
— Что за дрянь в этой пробирке?
Парень встал и начал пятиться назад, держа Адамберга под прицелом.
— Нитроцитраминовая кислота. Смешиваясь с воздухом, она превращается в отравляющий газ.
— Тогда ты сдохнешь вместе со мной, гнида.
— Ты опять не дослушал. Всем, кто работает в полиции, вводят антидот — делают регулярные подкожные инъекции в течение двух месяцев, и можешь мне поверить: удовольствие еще то. Если я сорву пробку, тебе конец: сердце раздуется, как пузырь, и лопнет. Что касается меня, то я три недели буду мучиться рвотой и поносом, кожа покроется сыпью, волосы вылезут. А потом все пройдет, и я буду как новенький.
— Ты этого не сделаешь.
— С тобой, Кромсатель, я сделаю это не задумываясь.
— Сукин сын.
— Да.
— Ты не можешь просто так убить человека.
— Могу.
— Что ты хочешь?
— Чтобы ты положил оба ствола на пол, открыл ящик буфета, достал оттуда две пары браслетов и защелкнул одну пару у себя на щиколотках, а другую — на запястьях.
— Вонючий легавый.
— Да. Но ты все же поторапливайся. Может, я и люблю витать в облаках, но когда спускаюсь на землю, то действую очень быстро.
В бессильной ярости парень смел со стола бумаги, которые разлетелись по всей комнате, бросил кобуру на пол. Потом завел руку за спину.
— Ты поаккуратнее с револьвером. Когда прячешь ствол под одежду, не надо запихивать его слишком глубоко. Особенно если на тебе такие узкие джинсы. Одно резкое движение — и продырявишь себе задницу.
— За пацана меня принимаешь?
— Ты и есть пацан, сопляк и вдобавок еще дикий зверь. Но ты не идиот.
— Если бы я не велел тебе одеться, у тебя бы сейчас не было этой пробирки.
— Точно.
— Но я не хотел видеть тебя нагишом.
— Понимаю. Ты и Воделя не хотел видеть нагишом.
Парень осторожно вытащил револьвер из-за джинсов и бросил на пол. Открыл ящик буфета, достал оттуда наручники, а потом вдруг обернулся и рассмеялся: это был странный смех, который резал уши так же сильно, как надрывное кошачье мяуканье несколько минут назад.
— Значит, ты не понял, Адамберг? Ты так ничего и не понял? По-твоему, я заявился бы сюда, если бы думал, что меня могут арестовать? Пошел бы на такой риск ради удовольствия повидаться с тобой? Ты еще не усек, что, раз я здесь, значит, ты не сможешь меня арестовать? Ни сегодня, ни завтра — вообще никогда? Ты помнишь, зачем я здесь?
— Чтобы изгадить мне жизнь.
— Вот именно.
Адамберг тоже встал, он держал пробирку в вытянутой руке, как щит, подцепив ногтем пробку. Они кружили по комнате, словно два пса, которые всматриваются друг в друга, прикидывая, куда вонзить клыки.
— Об аресте и не мечтай, — сказал наконец парень. — Мой папаша — важная шишка. Меня нельзя ни убить, ни упрятать за решетку, ни загнать, как дичь.
— А, так ты у нас — лицо неприкосновенное? Кто же твой отец? Министр? Папа Римский? Или сам Господь Бог?
— Нет, придурок. Ты — мой отец.
Назад: XXII
Дальше: XXIV