Блестящая лужайка казалась голубовато-серебристой. Из-за включенных мигалок на фасаде дома плясали дантовские тени. Прямо кино на свежем воздухе, и зрителей полный зал. С каждым новым эпизодом число сил правопорядка, явившихся на место происшествия, неуклонно возрастало.

В доме от народу было не протолкнуться. Они надели бахилы и прошли через кухню к лестнице, не заглядывая в гостиную. Вот и второй этаж. Со всех сторон Пассана окружала напряженная тишина. При его приближении люди опускали глаза. Обожженное лицо нисколько не улучшало ситуации. Он чувствовал, что в чужих глазах выглядит прокаженным.

Еще несколько шагов по коридору, и они добрались до комнаты, где было совершено жертвоприношение. Лампы криминалистов заливали спальню слепящим светом. Пассан не обращал внимания на детали — не видел озабоченных криминалистов, не поздоровался с Заккари в неизменном халате, не заметил недовольной мины Рюделя — того подняли среди ночи ради осмотра трупа животного.

Пассан прошел вперед. В ушах шумело, как будто он долго пробыл под водой. Напряжение становилось невыносимым. Он словно бы опять падал в зовущую бездну…

Наконец ему удалось сосредоточиться и сфокусировать взгляд на середине комнаты, превращенной в чудовищный алтарь. Тело Диего лежало на левом боку в луже запекшейся крови, из распоротого живота вывалились темные узловатые комки внутренностей. С каждой вспышкой фотоаппарата они словно оживали, чтобы мгновение спустя превратиться в то, чем и были — заскорузлыми и тусклыми останками живого существа, уже вступившими в стадию разложения.

Пассан стоял окаменев. В груди ширилась пустота, словно у него тоже вырвали сердце и кишки. Он опустился на колено и машинально погладил собаку по загривку. Перчаток надеть он не успел, но никто не посмел сделать ему замечание.

Честно говоря, он никогда особенно не любил Диего. Вся его любовь была обращена к детям, а еще раньше — к Наоко. Привязываться к шерстистому созданию с ограниченными умственными способностями казалось ему профанацией истинных чувств и даже своего рода оскорблением по отношению к человеческим существам. Но теперь, когда собака погибла, он понял, что ошибался. На самом деле он обожал эту добродушную и миролюбивую псину, одним своим присутствием создававшую в доме уют. Диего стал для него символом, неким полюсом любви, которому оказались нипочем все утраты и разочарования.

Когда он поднялся, в сердце созрела уверенность: их всех ждет та же участь. Наоко, детей, его самого. Резня только началась. Он обратил взор на судебного врача, сердито складывавшего в сумку инструменты.

— Что ты можешь мне сказать?

— Ничего. Сам смотри. Достали вы меня со своим зверьем.

— Лично я не вижу ничего. — Полицейский решил не обижаться.

— Так-таки и ничего? — Врач поднял бровь.

— Это ведь моя собака. И мы сейчас в моем доме. И все это произошло в сантиметрах от моих спящих сыновей. Мне трудно быть объективным.

— Ему взрезали брюхо и выпустили кишки. — Рюдель застегнул чемоданчик. — Работал охотник или мясник. Отсекли половые органы, выкололи глаза и отрезали язык.

— Почему он не защищался?

— А я откуда знаю? Может, подсыпали чего-то в еду. На лапах есть следы веревок.

— Это все?

— Слушай, не морочь мне голову. Я не ветеринар.

— Ну постарайся, а?

Рюдель с чемоданчиком в руке встал напротив Пассана. Полицейский был ему благодарен за то, что он не обращается с ним как с безнадежным больным: не кладет руку ему на плечо, не разговаривает сочувственным тоном.

— Для вскрытия использовали нож с вогнутым лезвием. Это, конечно, нуждается в проверке, но характер ран…

— Что-то типа сабли?

— Ну, если только очень маленькой сабли. На многих ранах остались следы гарды.

— Какой длины сабля?

— Сантиметров двадцать. Лезвие, я имею в виду.

— А когда скажешь точнее?

— Не знаю. Я должен связаться с ветеринаром.

— Позвони мне.

Врач исчез. Пассан обошел лужу крови и остановился на пороге ванной комнаты. Все стены были забрызганы красным, на дне ванны скопились кровавые останки и комья шерсти. Занавеска для душа склеилась от крови.

Оливье стоял в дверном проеме. То, что он видел, когтями царапало ему сердце. Капли крови на детских зубных щетках, игрушки, с которыми мальчики купались, покрытые розоватой пленкой, коричневые ошметки на кафеле…

Он отступил на шаг и увидел в зеркале над раковиной свое отражение. Вот так приятный сюрприз — он выглядел вовсе не столь ужасно, как предполагал. Вдоль правого виска тянулся ярко-красный след, волос с этой стороны черепа не осталось, левую щеку украшали волдыри, опухшая верхняя губа надулась в правом углу и приобрела медно-оранжевый цвет. Но в общем и целом он еще легко отделался.

От созерцания своей физиономии к нему вернулось более или менее нормальное настроение. Во всяком случае, он был готов смотреть в глаза детям и Наоко. Или, по меньшей мере, не усугублять кошмар этой ночи своей истерикой.