19:00. Наоко остановилась неподалеку от дома и стала поджидать Пассана. С детьми она предпочла не встречаться — слишком тяжело потом расставаться. Со своего наблюдательного поста она слышала их крики и смех, доносившиеся из ванной комнаты. Сердце наполнилось болью…

Она спряталась в том заветном уголке участка, который Пассан называл своим дзенским садом. С одной стороны его ограничивала высокая тенистая сосна тунбергия с растущими горизонтально ветками; с другой — клен, чья листва по осени краснела, приобретая цвет крови. Оливье посадил эти деревья, едва купив дом, даже до того, как в нем начали делать ремонт. Затем добавил две японские сосны — по одной в честь рождения Синдзи и Хироки — и, разумеется, вишню. В центре располагался оазис из серой гальки. Чуть дальше, справа, за несколькими валунами, было устроено озерцо размером чуть больше лужи; по его берегам росли камыши и папоротники и даже одна плакучая ива. Подойдя поближе, можно было заметить кувшинки — идеальный образ погруженности в покой. Сверху в озерцо спадал, до блеска омывая камешки, крохотный водопадик.

Наоко никогда не говорила Пассану, но, с точки зрения настоящего японца, его садик был устроен не совсем правильно. Во-первых, он ошибся, определяя направление по солнцу. Традиционно «каменное море» всегда располагают на северо-востоке, а здесь это было не так. Но гораздо более трогательным ей казалось то, что этот садик олицетворял самого Пассана: за кустарниками и папоротниками, за всеми этими «взлетающими камнями» она видела страсть и терпение человека, своими руками уложившего каждый булыжник, определившего место каждому клочку мха и трудившегося с упорством Почтальона Шеваля.

Когда Наоко сообщили о катастрофе, которой закончилась встреча с психиатром, она немедленно примчалась к дому. Действовала не раздумывая. Пусть способность к состраданию и не входила в число главных черт ее характера, но на сей раз она понимала, что провинилась перед бывшим мужем. Она разговаривала с адвокатом, высказала ему свои подозрения, хотя сама в них не верила. А Рэн ухватился за них как за золотую жилу и разыграл эту партию, даже не посоветовавшись с ней.

Открылись ворота, пропуская Пассана и Фифи. Первый был в измятом костюме, второй — в наряде, похоже позаимствованном у помешанного на роке огородного пугала. Бледные, лохматые, оба выглядели так, словно шлялись неизвестно где ночь напролет, хотя вечер только наступал. За их спинами маячили церберы, явившиеся охранять дом. В каком мире она живет?

Панк приветственно махнул ей рукой и прошмыгнул в дом. Пассан подошел к жене. Он не улыбался и выглядел постаревшим лет на десять: щеки ввалились, лицо покрывала неопрятная трехдневная щетина.

— Ты что, за детьми? — настороженно спросил он.

Она чувствовала его с трудом сдерживаемую ярость. Но не только. Он казался таким измотанным и уязвимым, что сердце Наоко пронзила жалость.

— Вовсе нет. Это ведь твоя неделя, вот пусть твоей и остается.

— Твоя неделя! Иногда меня мучает вопрос, чего в тебе больше — гордыни, упрямства или приверженности правилам?

— Ты хочешь сказать, что я японка?

Он расхохотался — дурное настроение развеялось, как дым.

— Именно это я и хотел сказать, — согласился он, пригладив волосы. — Пройдемся?

— Жалко топтать твои тропинки.

— Да брось. Не до них сейчас.

Они нырнули под ветви азиатской черной сосны. Обоим показалось, что они попали в другое измерение. В вечерних сумерках все вокруг окрасилось в зеленоватые тона: это был рассеянный зеленый цвет, одновременно уютный и грустный, перемежаемый тысячью полутеней. Свет колыхался, как на дне аквариума. Наоко закрыла глаза и вдохнула влажный воздух. Это был уже не сад — она перенеслась в свое детство.

— Я пришла извиниться, — тихо проговорила она.

— Не похоже на тебя.

— Адвокат меня даже не предупредил. Он считает, что мы вышли на тропу войны.

— А этот психиатр? Он что, сам это все придумал?

Наоко медленно покачала головой. У нее не было сил спорить.

— Послушай. Я сваляла дурака. Наболтала чего не следовало. А адвокат уцепился за мои слова и подослал к тебе этого психиатра.

— Кто дал ему мои рецепты?

— Какие рецепты?

— Те, что мне выписывали, когда… когда я лечился от депрессии.

Лишь с опозданием она поняла, что Рэн и эксперт провели настоящее расследование. Они носом землю рыли — и нарыли немало.

— Я тут ни при чем. В то время мы с тобой даже не были вместе. Наверное, они обзвонили больницы, откуда мне знать? Говорю тебе, мой адвокат вышел на тропу войны.

— А ты?

Она остановилась на тоби-иси — плиточной дорожке, уложенной вровень с землей и служащей посетителю сада подобием путеводной нити. В воздухе пахло влагой, и эта сырость пронизывала Наоко насквозь. Она почувствовала себя частью сада — чем-то вроде кусочка мха.

— Я — нет. Мы же договорились о разводе. Зачем нам ссориться из-за деталей?

Она старалась говорить как можно мягче, но природная сухость голоса сводила ее потуги на нет, да и акцент не улучшал дела.

— Не я же предложил нанять двух адвокатов.

— Я думала, так будет проще.

— И вот результат.

— Еще не поздно все поменять.

— В каком смысле?

— Найдем другого адвоката. Одного на двоих. Забудем об этой экспертизе и прочих гадостях.

— Только зря деньги на ветер выбросили.

— Я оплачу его услуги сама.

Оба замолчали. Она протянула ему руку, но он не торопился ответить тем же: стоял, уставившись в какую-то видимую ему одному точку над поверхностью озерца, укрытого от чужих взглядов древесными стволами и зарослями тростника.

— Ну ладно, там видно будет, — наконец промолвил он и зашагал по тропинке.

Она поплелась за ним. Последние лучи солнца, вырвавшись из-за туч, пали на землю и заструились сквозь листву. В их неярком свете мох заиграл, словно покрылся крохотными серебряными пузырьками. Лишайники, обычно серо-зеленые, вдруг показались лиловыми. Давно уже она не наблюдала подобной красоты. А не такой уж плохой сад у него получился…

— Тебе грозят неприятности на работе?

— В данный момент все так плохо, что падать ниже просто некуда.

Они дошли до водоема, темно-зеленая поверхность которого обрела глубину и сочность витража. Вдалеке щебетали птицы — ненавязчиво, почти робко, как будто послушно следовали правилу, созданному Пассаном: «Посторонним вход запрещен».

— А расследование?

— Какое расследование? — Он отвечал рассеянно, как человек с потерей памяти.

— Обезьяна в холодильнике.

— Ребята работают. Не волнуйся.

— Неужели никто из соседей ничего не видел?

— Никто и ничего.

— Что сегодня случилось?

— Да ничего.

Наоко разозлилась — он явно лгал. Во всяком случае, не говорил ей всего.

— Не волнуйся, — повторил он, пресекая дальнейшие вопросы. — Я думаю, этот мерзавец теперь затаится. Но я его все равно схвачу, это я тебе обещаю.

Наоко не сомневалась — он говорит искренне. Лучший из охотников. Но какой путь ему предстоит пройти, чтобы добиться цели? И что произойдет до того, как добыча будет поймана? Она вздрогнула. Сказать ей было нечего: она не могла ни подбодрить его, ни уговорить бросить это дело. Пассан привык действовать, а не болтать — с ним слова теряли силу.

Стемнело. Тсукубаи — каменные чаши с выдолбленными углублениями, в которых собиралась вода, — насмешливо подмигивали им, когда они проходили мимо. Тут она заметила в глубине участка, на границе с соседним, бамбуковую изгородь. И одна эта деталь вдруг напомнила ей родительский сад, втиснутый во множество других таких же садов, окружающих одинаковые дома. В Японии дома переходят друг в друга, как элементы кубика Рубика. И она выросла в этой ячеистой сети, не ведающей пустот. Пустота существует лишь в мыслях человека, погруженного в глубокую медитацию.

Они шли дальше по тропинке. Наоко больше не произнесла ни слова. Молчание куском льда сковало ей горло, но частью мозга она отмечала каждую особенность пейзажа: плеск воды, запах зелени, красную кору наклонно стоящих сосен. Не хватало только ворон, хлопающих крыльями за глинобитной стеной. Она чувствовала, как распухает сердце в груди, наполняясь водой и кровью.

— Помнишь, как ты пытался учить японский? — вдруг сказала она.

Пассан фыркнул, но не выказал признаков удивления. Похоже, его мысли текли в том же направлении.

— А помнишь, как ты пыталась научиться произносить звук «р»?

Она тоже расхохоталась.

— Я давно уже бросила. — Чуть помолчав, добавила бесцветным голосом: — Кажется, мы оба не очень-то продвинулись.

Они вышли из тени сосен, и перед ними открылся дом. В темноте он казался простым, как на детском рисунке, — белый куб на зеленом ковре. Наоко покосилась на Пассана: его лицо разгладилось и приняло ласковое выражение. Сейчас оба ощущали какую-то трудноопределимую неловкость. Чем она вызвана, сказать было невозможно, — может быть, всем тем, что они пережили вместе и чего теперь по какой-то необъяснимой причине стыдились. Или просто чувствовали себя недостойными собственных былых переживаний.

— Зайдешь поцеловать мальчишек? — спросил Пассан, стараясь развеять смущение.

— Нет, не зайду. Будем соблюдать правила.

— Ну конечно, — отозвался он, словно только что вспомнив, с кем имеет дело.

— А что, Фифи останется у вас на весь вечер? — Она указала на освещенные окна.

— Я уложу ребят, и мы еще поработаем.

— Над чем?

— Да так, бумажная волокита. За день не успеваем. — Он бросил взгляд на часы. — Ну ладно, мне еще ужин готовить. Тебя проводить?

— Не надо. Позвони завтра утром.

Она двинулась к воротам. Беспокойство в душе улеглось, как будто после долгих странствий по неверному миру грез она наконец ступила на твердую землю.

Но несмотря ни на что, в сердце стучались горькие воспоминания. Все последние годы, не желая терять Пассана, она цеплялась за каждую малость, за каждый пустяк. Простой ужин на двоих в ресторане — и ей хватило бы тепла, чтобы продержаться еще несколько недель. Одна улыбка, один ласковый взгляд — и она была бы уверена, что протянет целый день. Но ждать от него даже таких незначительных знаков внимания больше не приходилось. А если ему вдруг случалось расщедриться на нечто подобное, она сама все портила, потому что вела себя как дура. Она слишком истосковалась по любви — так голодный кусает руку, протягивающую ему спасительную пищу.

Наоко порылась в сумке в поисках ключей от машины. Она не плакала — даже слезы принадлежали к другой эпохе. К тому времени, когда она еще о чем-то сожалела и на что-то надеялась.