Ей было девять, когда Мартина умерла. Она вернулась из школы — отца нигде не было — и увидела, как двое тащат на носилках вниз по лестнице тело, завернутое в простыню. Джоанна не сразу сообразила, кто это, — лишь потом, когда взбежала в комнату Мартины, увидела взрытые простыни, пустые бутылки на полу и учуяла какую-то тошнотворную мерзость, которая подсказывала, что случилось ужасное.

Мартина оставила записку на цветистой открытке из канцелярского набора, который Джоанна подарила ей на Рождество. Открытка стояла на каминной полке в столовой — полиция не заметила. Ничего достопамятного, никаких стихов, лишь сонные каракули: «Слишком» — и что-то по-шведски — перевода Джоанна так и не узнала.

Она пошла искать отца — нашла в кабинете, где отец методично опустошал бутылку виски. Джоанна встала в дверях и показала открытку.

— Мартина оставила тебе записку, — сказала она, а он ответил:

— Знаю, — и метнул в нее бутылкой.

Некоторое время они жили вдвоем с отцом. Поначалу, когда Джоанна переехала, когда все, кого она любила, умерли, он нанял ей няньку, сохлую кочергу в траурной одежде. Эта мегера полагала, что Джоанна легче переживет свою трагедию, если вести себя так, будто никакой трагедии не было.

В школу Джоанна смогла пойти далеко не сразу. Вблизи школьных ворот у нее подгибались ноги, и нанятый отцом психиатр (затрапезного вида дядька, от которого несло сигаретами, — с ним Джоанна подолгу неловко молчала) посоветовал начать обучение дома, так что нянька переквалифицировалась в гувернантку и каждый день давала Джоанне уроки — ужасные тоскливые часы, набитые арифметикой и английским. Если Джоанна ошибалась, пачкала тетрадки или отвлекалась, ее хлопали по руке линейкой. Однажды, застав няньку за экзекуцией, Мартина схватила линейку и заехала няньке по лицу.

Скандал вышел страшный, нянька грозилась заявить в полицию, но, видимо, Говард как-то с ней развязался. Он умел развязываться с женщинами. Джоанна только помнила, как Мартина повернулась к ней, едва нянька уехала в такси, и сказала: «Никаких больше нянь, милая. Теперь я о тебе позабочусь. Обещаю». Не давай обещаний, которых не можешь выполнить, говорила их мать — и была права. Детям она такого не говорила — в основном отцу, Говарду Мейсону, Великому Притворщику.

Женщина, возникшая после поэтессы (сказать по правде, она возникла до поэтессы, и это одна из причин, отчего Мартина улеглась в постель со своими бутылями спасенья), была китаянкой, какой-то художницей из Гонконга; она уверила Говарда, что Джоанна будет счастливее не в местной школе, к которой Джоанна едва успела привыкнуть, а в пансионе, зарытом глубоко в складки Котсуолдских холмов, и Джоанну тотчас собрали и отправили до восемнадцати лет, а домой она приезжала только на каникулы.

Потом отец годами жил изгнанником в Лос-Анджелесе, пытаясь начать новую карьеру, и на каникулы Джоанна ездила к тете Агнес и дяде Оливеру — ужасные люди, они до смерти боялись детей и обращались с ней так, будто она дикий зверь, которого надлежит по любому поводу донимать и сажать в клетку. Сейчас их общение сводилось к рождественским открыткам. Джоанна так и не простила тетку за то, что не окутала племянницу любовью, — на ее месте Джоанна поступила бы так.

О том, что отец умер, она узнала из газетного некролога. Его пятая забывчивая жена ей не сообщила — Джоанна обнаружила, что он все-таки скончался, когда супруга уже кремировала его и развеяла. В последние годы он жил в Рио, точно преступник или нацист. Пятая жена была бразильянка — Говард мог и не сообщить ей, что у него есть дочь.

Джоанна рисковала утонуть, но школа возместила ей все, чего недодали Мейсоны. По чистой случайности Говард отправил ее в пансион, где о Джоанне заботились, где ее любили, — а она отплатила стойкостью, всем сердцем приняла школьную жизнь с ее порядками и утешалась ее правилами.

К тому времени, когда Джоанна окончила школу и поступила в университет, Говард перенес еще одну жену и пару любовниц, но детей больше не завел.

— У меня были дети, — записным трагиком пьяно ораторствовал он в компании. — Их не заменишь.

— У тебя осталась Джоанна, — напоминал ему кто-нибудь, и Говард отвечал:

— Да, разумеется. Слава богу, у меня осталась Джоанна.

— Десять в постели спали вповал, — тихонько пропела она детке, хотя детка уснул. — И малютка сказал: «Подвинься, подвинься».

Он мгновенно уснул на комковатом матрасе, который был им один на двоих, но, как обычно, проснулся в четыре утра на кормление. В час, когда люди умирают и рождаются, когда тело меньше всего сопротивляется хождениям души туда-сюда. Джоанна не верила в Бога — как ей верить? — но верила в существование души, в переселение душ и, хотя не заявила бы об этом на научной конференции, верила, что в ней живут души мертвых родных, а однажды детка примет в себя ее душу. Пусть ты рационалист, пусть атеист и скептик — каждый день ты выкручиваешься как можешь. Правил-то нет.

Лучшие дни ее жизни — когда она была беременна, когда детка был внутри, в безопасности. Едва выходишь в мир, на лицо тебе падает дождь, волосы раздувает ветер, солнце жарит, тропа бежит вперед, а по тропе шагает зло.

Снаружи чернела ночь, вставала зимняя белая луна. Детке сейчас столько же, сколько было Джозефу. Дорога Джозефа оборвалась так рано — невозможно представить, каким мужчиной он стал бы, если б жил дальше. С Джессикой проще — к восьми годам у нее уже сложился характер. Верная, находчивая, уверенная, надоедливая. Умная, иногда чересчур. «Чересчур умная — это ей не на пользу», — говорил отец, но мать отвечала: «Так не бывает. Особенно с девочками». Они взаправду все это говорили? Или она сочиняет, заполняет лакуны? Как прежде воображала (нелепость, тайная греза, которой она ни с кем не делилась), что Джессика все живет в параллельной вселенной в Котсуолдах, в старом доме с фасадом, увитым глицинией. Четверо детей, правительственный консультант по вопросам политики третьего мира. Любит поспорить. Храбра. Надежна. А их мать где-то под ослепительным солнцем рисует как ненормальная — эксцентричная английская художница.

Сплошная, конечно, выдумка. Она даже вспомнить их толком не может, однако они реальны, и эта реальность сильнее всего живого — кроме, конечно, детки. Они — краеугольный камень, с которым соотносится всё, они — образчик, в сравнении с которым проигрывают все. Кроме детки.

Она сирота, вся жизнь — осиротение, всю жизнь мечтает о том, чего больше не помнит. Порой ночами во сне она слышала собачий лай, и он вновь пробуждал столь острое горе, что она задумывалась, не убить ли детку, а потом себя как-нибудь мирно, опием например, чтобы с ним никогда не случилось ничего страшного. План на крайний случай — если загнана в угол, если некуда бежать. Голод, ядерная война. Извержение вулкана, падение кометы. Если она попадет в концлагерь. Если ее похитят злобные психопаты. Если не найдется шприца, если ничего не найдется, она зажмет детке лицо ладонью, а потом повесится. Повеситься всегда можно. Иногда требовалась немалая самодисциплина. Элси Марли — такая красотка, ей-ей, что не встает покормить свиней.

Она убежала бы с деткой, если б могла, она бежала бы как ветер, пока не спасется. На лестнице послышались шаги, и она крепче обняла детку. Идет плохой человек.