У лейтенантов Робийяра и Леваллуа было о чем рассказать коллегам, и Никола Белланже, вернувшись в дом 36 по набережной Орфевр, решил собрать подчиненных на совещание. Он закрыл дверь в кабинет, Люси принесла всем кофе.

Небо затянули тяжелые тучи, и стало так темно, что пришлось включить свет. По усталым лицам всех пятерых полицейских было видно, что прошедшие дни дались им непросто. Робийяру пора было бы уйти наконец домой, к семье, уйти бы ему еще вчера, но он и сейчас находился тут и вроде бы намеревался оставаться до последнего, несмотря на сцены, которые закатывала по телефону жена, и крики детей: «Пап, ты где, ну, па-а-ап?!» Шарко быстренько сходил к Баскезу и выяснил, что никаких сколько-нибудь убедительных версий насчет убийцы Глории по-прежнему не существует. Зато капитан полиции внял доводам комиссара и выставил наружное наблюдение перед его домом в Аи-ле-Роз.

Что же до Люси, то она уже получила электронные билеты на самолет до Киева и забронировала номер в тамошнем апарт-отеле «Шерборн». Вылет планировался на 18.02. Отдел, который занимался в Уголовной полиции командировками сотрудников, разрабатывал вместе с гидом-переводчиком ассоциации Владимиром Ермаковым оптимальный маршрут.

Подумать только, а ведь завтра вечером сочельник…

Это Рождество — не такое, как обычно, ведь они встретят его рядом с атомным реактором, который убил миллионы людей. Для зимних каникул можно было придумать что-то получше.

Лейтенант Леваллуа глотнул из стаканчика кофе и начал:

— Получил я, значит, ответ по нашим делам от органов здравоохранения, специализирующихся на заражении радиацией. Процентное содержание цезия-137 в организме мальчика тысяча четыреста беккерелей на килограмм веса.

— Тысяча четыреста, — повторил Шарко. — Но у него же вытатуировано на груди именно это число! То есть они обозначали татуировками, сколько радиоактивной отравы обнаружено в организме того или иного ребенка. Вот и еще одно доказательство, что наша история прямо связана со всем этим кошмаром.

Леваллуа продолжил свой отчет:

— Беккерель — это единица измерения радиоактивности. И смотрите, что у нас получается: если мальчик весит примерно тридцать кило, значит каждую секунду его организм излучает больше сорока тысяч радиоактивных частиц.

Сорок тысяч! Все попробовали молча представить себе, что это за ужас.

— И даже после смерти тело остается радиоактивным: скелет ребенка и через десять, и через двадцать лет будет испускать такие частицы. А если предположить, что тело кремируют, то каждый миллиграмм пепла, развеянного по ветру, будет мигать, как фонарь маяка. Всегда. Всегда.

Люси прикусила губу: чернобыльский реактор взорвался почти двадцать шесть лет назад, но его призрак живет в каждом из этих ребятишек.

— Известно, что содержание цезия-137 в организме, превышающее двадцать беккерелей на килограмм, очень опасно для здоровья, причем опасно надолго, — говорил между тем Леваллуа. — Органы здравоохранения подтвердили то, что мы уже знаем: людей с высоким процентным содержанием цезия в организме можно встретить лишь в областях, которые в свое время были накрыты радиоактивным облаком, причем не просто накрыты, а сильно поражены радиацией, и в тех областях, где выпадали радиоактивные осадки. У них очень точные цифры, и угадайте, какими источниками они пользовались? Картами фонда «Забытые жертвы Чернобыля»!

Опять этот фонд. Лейтенант протянул Белланже лист бумаги формата А4:

— Вот одна из карт, составленных по данным о метеоусловиях после катастрофы и пересланных мне мейлом. Самыми темными пятнами обозначены места, где наиболее велика вероятность содержания цезия в почве. Как видите, таких мест много. Самые большие темные пятна лежат на территории России, Украины и Белоруссии. — Он указал пальцем на одно из пятен. — Вот здесь, западнее атомной электростанции, мы видим особенно темное пятно, оттуда автобус ассоциации и забирал последнюю по времени группу детей. То есть подтверждается предположение, что маленький пациент кретейской больницы забрался в багажный отсек именно там.

Люси всматривалась в участок карты, видя перед собой символ небытия. Бесконечные пустые пространства, заброшенные земли, где лишь в нескольких точках, посреди тьмы, теплится жизнь. Большие темные круги, обозначавшие фантастические проценты заражения радиоактивным цезием, казались ей похожими на участки легких, пораженные раком. И это — память об одном-единственном дне, о том, что произошло 26 апреля 1986 года, о метеорологической ситуации, которая тогда сложилась, о смертоносных дождях… Как же люди могут жить там, в самом центре радиоактивности? У Люси мороз пошел по спине от этой мысли.

— Видимо, туда Валери Дюпре и поехала, — предположила она вслух. — Там и исчезла…

Реплика повисла в воздухе, никто не ответил, но кофе, который они пили, показался им каким-то чересчур горьким.

Шарко первым нарушил молчание:

— Ты успел просмотреть досье, полученные от президента ассоциации? Есть там наш мальчик или другие, заснятые на операционном столе?

— Никого из них нет.

— А удалось что-нибудь раскопать по фонду Шеффера?

Робийяр кивнул:

— На первый взгляд, все предельно ясно и все абсолютно прозрачно. Если верить тому, что мне удалось нарыть в Интернете, примерно сто очень богатых благотворителей из разных стран мира вкладывают большие деньги главным образом в создание центров диагностики и всякого такого в Нигере. Работники фонда трудятся там рука об руку с гринписовцами и представителями других почтенных неправительственных организаций. Нам неизвестны суммы внешних инвестиций в фонд, но, судя по именам благотворителей, суммы должны быть очень крупными: все это, повторяю, очень богатые люди, бизнесмены, руководители национальных или межнациональных предприятий, главным образом иностранцы, в основном из Соединенных Штатов. Взять хоть мультимиллиардера из Техаса Тома Баффета, который в прошлом году слетал за свои деньги в космос. Я навел на фонд нашу финансовую бригаду, потому что иначе туда носа не сунешь. Но, мне кажется, если и есть в чем его, в смысле — фонд, упрекнуть, то доступ к данным, способным это подтвердить, должен быть защищен наилучшим образом.

— Под «есть в чем упрекнуть» ты имеешь в виду растраты, злоупотребления, хищения, так?

— Естественно. Известно же, как это бывает: создают «витрину», видимость деятельности, якобы нанимают людей, а на самом деле существенная часть денег уходит совсем на другое. Наши финансисты сразу же, с первых шагов, обнаружили, что у Шеффера открыто несколько счетов в Швейцарии. Что до ассоциации, то она обходится ему недорого, потому как детей, приезжающих с Украины, содержат семьи, в которых они гостят. А для работы более чем достаточно волонтеров.

Участники совещания разбрелись по углам, молча думали каждый о своем, наконец Белланже спросил:

— А зачем таким людям, как Том Баффет, вкладывать деньги в диагностические центры в глубинке Нигера? Как-то это ни с чем не вяжется…

— Ни с чем не вяжется, да, если довольствоваться тем, что на поверхности, — ответила Люси. — Точно так же, как ничего ни с чем не вязалось, когда Шеффер в семьдесят пятом занялся продовольственным снабжением своего центра «Просвет» исключительно затем, чтобы запасать там радиоактивный овес. Этот тип — настоящий дьявол! Изнанка его фонда — эксперименты с детьми, которых мы видели на операционном столе. И ведь есть еще рукопись, с которой все началось. Один ребенок и двое журналистов уже погибли из-за этого.

— Валери Дюпре, может быть, еще жи…

— Да брось ты чушь пороть! Ты сам в это веришь?

Белланже поджал губы. А Паскаль Робийяр поднял руку, показывая, что хочет говорить:

— Могу сообщить еще кое-какие пикантные подробности, если вам интересно.

Все взгляды тут же обратились на него, и он, держа в руке свою неизменную изжеванную палочку лакрицы, начал:

— Я связался с Интерполом и должен вам сказать, что атташе по внутренней безопасности Арно Лашери хорошо поработал.

— Ничего удивительного, — заметил Шарко, — он всегда был отличным полицейским.

— Приземлившись в Москве, Лео Шеффер сразу же пересел на самолет внутренних линий и отправился в город, который называется… — Робийяр сверился со своими записями, — называется Челябинск и находится на расстоянии тысячи восьмисот километров от столицы России. Такой советский город-монстр с населением больше полутора миллионов человек. — Он повернул к коллегам экран своего компьютера. — Челябинск расположен вот тут, на Южном Урале, другими словами — на краю света. Единственный международный аэропорт этого региона находится именно здесь. Но Шеффер мог там только приземлиться, чтобы потом отправиться еще куда-то, неизвестно куда. Арно Лашери активно работает вместе с московскими коллегами, чтобы разузнать об этом больше. Я отправил им наши досье — пусть будут в курсе всего.

Робийяр открыл в Интернете другую страницу, теперь стали видны фотографии серых улиц, по обеим сторонам которых выстроились типичные для холодной советской архитектуры дома.

— Чует мое сердце, что Шеффер далеко не уехал. Немного подальше, чем в ста километрах по шоссе от Челябинска, находится Озёрск — один из тех городов, которые назывались «атомградами». В период холодной войны он был одним из самых секретных городов России, в разное время у него были разные имена: поселок химического завода, Маяк, Челябинск-сорок, Кыштым, — и его было не найти ни на одной карте, то есть для западного глаза он был полностью невидим. Не случайно: речь идет о сверхсекретном военно-промышленном комплексе. «Райский уголок» для его строительства был выбран группой ученых под руководством отца советской атомной бомбы, тогда молодого атомщика Игоря Курчатова: в его руках были координация и общее руководство проектом.

— Опять, значит, атом…

— Ну да, ты прав, опять атом. Этакий проект «Манхэттен» на советский лад. Город — пространство между десятиметровыми стенами с колючей проволокой поверху, где жили примерно пятьдесят тысяч человек, — строили заключенные ГУЛАГа.

Паскаль вздохнул и щелкнул мышкой — на мониторе возникла новая страница.

— В общем, то, что должно было случиться, поскольку речь шла об атомной бомбе, случилось: в сентябре тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года Озёрск превратился в зону катастрофы — взорвалась одна из емкостей, в которой хранились радиоактивные отходы. Это был первый звонок, первое предупреждение о том, что может сотворить атом, но мощность этого предупреждения составляла половину мощности Чернобыля. Здесь производился плутоний-239 для атомного вооружения, и в результате взрыва подверглась радиоактивному загрязнению огромная территория, где проживали около двухсот семидесяти тысяч человек, многие из которых — как военные, так и штатские — оказались заражены радиацией. Стали непригодными для использования поля, пастбища, водоемы, леса…

— Никогда об этом не слышал!

— Естественно: сведения о кыштымской аварии рассекретили только в конце восьмидесятых, да и то не полностью, так что до сих пор информации очень мало. Известно, впрочем, что в окрестностях Озёрска и сегодня существует полоса с землей, загрязненной радиацией, — ширина ее двадцать километров, а длина больше трехсот. Мало было взрыва, так комбинат еще оставлял под открытым небом свои радиоактивные отходы — в болотистых местах, с почвой, впитывающей все как губка. Короче, сегодня это смертельно опасное место, куда не решается ступить ни один человек. Достаточно подойти к озеру Карачай — и ты за полчаса получишь дозу, какую человек может выдержать разве что в случае, если б она распределилась на всю его жизнь… Вот вам и еще один ад на земле…

Белланже потер себе виски:

— Но Шеффер-то на кой черт туда подался? Что ему там делать?

— Что им там делать — так будет правильнее. Ведь Дассонвиль, по словам американцев, тоже полетел в Москву. Лашери пока ничего не сообщил мне о том, куда наш монах двинулся после приземления в Шереметьево-два, но я уверен, что он тоже отправился в Челябинск, а оттуда — в Озёрск.

— То есть они договорились встретиться там, где сильнее всего радиация?

— Вот именно. Когда я говорил с Лашери по телефону, Арно сказал, что эти двое каждый год летают в Россию с туристическими визами. А сейчас оба они запросили визу три недели назад, иными словами, сразу после публикации в «Фигаро». Почуяли опасность и предпочли на случай, если обстановка слишком уж накалится, слинять до того.

Воцарилась тишина — тягостная, потому что все думали об одном и том же: Дассонвиль и Шеффер сейчас в тысячах километров отсюда, в стране, о которой полицейские ничего не знают.

Убийцы там и, может быть, никогда не вернутся.

— Ты рассказал Лашери об Озёрске? — спросил Шарко.

Паскаль покачал головой:

— Нет, это ведь просто версия, ну и мне не хотелось…

— Надо рассказать.

— Ладно.

Люси молчала, о чем-то размышляя.

— Урал посреди зимы… — наконец сказала она. — Там, должно быть, мороз, как на Северном полюсе? Представляешь, сколько там градусов?

— Где-то в районе минус двадцати или тридцати, — ответил Робийяр.

— Минус тридцать… Здесь есть некая логика…

— Какая еще логика?

— А такая, что холод и лед не отстают от нас с самого начала расследования. Радиоактивность и трескучий мороз объединились в одном месте на краю света. Как будто нарыв должен прорваться. Как будто нам пора уже понять что-то, что ускользало от нас все это время.

Все снова задумались. Белланже посмотрел на часы, вздохнул:

— У меня встреча с прокурором, он хочет знать, как продвигается дело. Будет чертовски трудно все ему объяснить. — Он повернулся к Шарко и Люси. — В котором часу вы выезжаете в аэропорт?

— Погода заставляет пораньше. Вот пообедаем — и сразу в путь, — ответил Шарко. — Иначе рискуем опоздать на регистрацию. Да… ехать туда сегодня — небольшое удовольствие!

— Хорошо, с вами понятно. Паскаль, ты свяжешься с Интерполом и попросишь предупредить украинское Национальное центральное бюро о том, что на их землю прибывают наши сотрудники, пусть все будет по правилам. А что касается вас, — снова обратился он к Шарко и Люси, — то следственное поручение международного образца готово — для России тоже. Даже если у вас не появится в нем нужды, пусть будет с собой, так же как координаты Лашери и сотрудников московской полиции, с которыми он связан, прежде всего майора Андрея Александрова. Принесу это все, когда вернусь от прокурора, тогда и пожелаю вам удачи.

Люси подошла к окну. Она смотрела в свинцово-серое тяжелое небо и думала о телах маленьких украинцев, которые излучают каждую секунду, наверное, столько же радиоактивных частиц, сколько снежинок кружится сейчас в воздухе.

— Мне кажется, мы ох как будем в этом нуждаться — в удаче! — прошептала она.