7

Метель улеглась, ветер стих. Все вокруг укрыто снегом. Движение по Мемориал-драйв обычное; привыкшие к местным зимам жители Новой Англии почти не обращают внимания на погоду.

Крыши общежитий МТИ и спортивные площадки слева от дороги накрыты плотной белой шапкой, с другой стороны снег плывет, подобно дыму, над велосипедной дорожкой и лодочной станцией и растворяется в ледяной черноте реки Чарльз. Дальше к востоку, там, где река впадает в бухту, на фоне ночного неба призрачно маячат прямоугольные формы и светлые пятна Бостона. Небо над аэропортом Логана чистое, нет ни одного самолета.

— Необходимо как можно скорее встретиться с Рено. Чем раньше, тем лучше. — Бентон думает, что Пола Рено, окружного прокурора Эссекса, необходимо поставить в известность, что в деле Джонни Донахью могут вскрыться новые обстоятельства, что студент Гарварда и неизвестный в холодильном боксе моего морга как-то связаны между собой. — А если здесь замешано АПИ? — неожиданно добавляет он.

— АПИ финансирует проекты «Отуола». Но речь идет не об АПИ и не о Министерстве обороны. «Отуол» — частное гражданское предприятие, — отвечаю я. — Другое дело, что оно определенно тесно связано с правительством посредством весьма значительных, исчисляемых в десятках миллионов долларов грантов, выделявшихся после довольно неудачного изобретения РЭБПа.

— Вопрос в том, чем еще они занимаются. Возможно, чем-то таким, что могло бы иметь какое-то значение во всем этом деле.

— Точно сказать не могу. Но чтобы понять очевидное, достаточно посмотреть на это место. — Направляясь в Ханском, мы проезжали бы сейчас примерно в миле от «Отуол текнолоджиз» и примыкающей к нему испытательной станции — огромному автономному комплексу с собственной полицией. — Скорее всего, они занимаются радиационным материаловедением и его применением в новых технологиях.

— В робототехнике.

— Роботы, нанотехнологии, технологии программирования, синтетическая биология. Люси что-то об этом знает.

— Возможно, больше, чем просто «что-то».

— Скорее всего, да. Намного больше.

— Они там, может быть, уже делают каких-нибудь гуманоидов, чтобы у нас не было недостатка в солдатах.

— Может быть. — Я не шучу.

— И Бриггс знает о роботе в квартире того парня. — Бентон имеет в виду квартиру мертвеца из Нортон’с-Вудс. — Откуда? Из видеоклипа? Что еще ему известно? Интересно, не сказал ли он что-то Джеку? Позвонил, стал задавать вопросы, а Джек насторожился.

Я рассказываю ему о мертвеце из Нортон’с-Вудс и об обнаруженной Люси видеозаписи, той, что Марино, проявив неуместную расторопность, отправил генералу еще до того, как ее — мимоходом, по дороге в Доверский аэропорт — успела посмотреть я. Рассказываю о злополучном шестиногом роботе, РЭБПе, стоящем у двери в квартире мертвеца. Напоминаю о спорах и разногласиях с некоторыми политиками, и в особенности с Бриггсом, по поводу использования машины для эвакуации пострадавших с поля боя.

Я говорю о бессердечности и ужасе, внушаемом этой металлической конструкцией, работающей на бензине и гудящей, как цепная пила. Она должна ползти по земле и подбирать людей, раненых и мертвых, с помощью захватов, похожих на мандибулы гигантского муравья-бульдога.

— Представь себя на месте умирающего, который видит, что за чудовище прислали за ним его товарищи. Представь себя на месте родных и близких жертвы, когда они увидят такого монстра в новостях.

— И с такими пламенными речами ты выступала перед членами сенатского подкомитета, — резюмирует Бентон.

— Дословно не помню.

— Уверен, друзей в «Отуоле» ты не приобрела. А вот врагов нажила точно, причем таких, о которых и не знаешь ничего.

— Речь шла не об «Отуоле» и не о какой-то другой компании. «Отуол» всего лишь создал автономного транспортного робота. Так называемое полезное применение ему нашли люди в Пентагоне. Думаю, вначале РЭБП рассматривался как пэкбот, не более того. Об «Отуоле» я вспомнила только сегодня. Раньше как-то и не думала. У меня были разногласия с Пентагоном, и уступать я не собиралась. — С языка едва не сорвалось «в тот раз не собиралась», но в последний момент мне удается сдержаться. Бентон не знает, что однажды я все же уступила.

— Ты нажила врагов, которые ничего не забыли. Такие никогда ничего не забывают. Жаль, я ничего об этом не знал. — Его и впрямь не было рядом в дни моих схваток на Капитолийском холме. Как участник программы по защите свидетелей, Бентон не мог ни помочь мне советом, ни даже ободрить сообщением, что он жив. — У тебя должны быть протоколы тех заседаний или записи.

— Зачем они тебе?

— Хотелось бы взглянуть. Возможно, кое-что и прояснилось бы.

— Что?

— Я хочу посмотреть все, что у тебя есть.

Расшифровки стенограмм моих выступлений, видеозаписи фрагментов, транслировавшихся по Си-СПЭН. Все, что осталось, хранится в моем сейфе, в подвале. Вместе с кое-какими вещами, не предназначенными для глаз Бентона. Толстая серая папка с фотографиями, которые я сделала своей камерой. Испачканные кровью квадратики белого картона, которые использовались до появления наборов для сбора ДНК, потому что высохшая на воздухе кровь сохраняется навсегда, и я уже тогда понимала, в каком направлении развивается наука. Самые обычные белые конверты с образцами ногтей и волос. Оральные, анальные и вагинальные мазки. Разорванные и испачканные кровью трусики. Пустая бутылка из-под шабли, пивная банка. Материалы, которые я умыкнула с далекого темного континента два с лишним десятилетия тому назад, иметь мне было не положено. Все эти вещи я, в нарушение закона, протестировала сама. Я даже думаю, что, если бы Бентон узнал о тех кейптаунских делах, его чувства ко мне уже не были бы прежними.

— Как гласит старая пословица, месть — это то блюдо, которое лучше подавать холодным, — продолжает он. — Ты провалила громадный, многомиллионный проект, совместное предприятие Министерства обороны и «Отуол текнолоджиз», наступила кое-кому на мозоль, и, хотя лет прошло немало, есть, я не сомневаюсь, люди, которые ничего не забыли, даже если забыла ты. И вот ты здесь, работаешь с Министерством обороны под боком у «Отуола». Прекрасная возможность рассчитаться.

— Рассчитаться? То есть человек, упавший замертво в Нортон’с-Вудс, — это расчет?

— Полагаю, нам нужно знать список действующих лиц.

Мы умолкаем — впереди балочный мост, соединяющий Кембридж с Бостоном, который местные, в зависимости от личных предпочтений, называют Гарвардским или МТИ. Здание, в котором располагается и моя служба, смахивает на маяк — семиэтажное строение в форме зернового элеватора со стеклянным куполом наверху, титановыми уплотнениями и стальной арматурой. Марино, в первый раз увидев ЦСЭ, решил, что он напоминает пулю дум-дум, и сейчас, глядя на здание в этой снежной ночи, я с ним согласна.

Свернув с Мемориал-драйв в сторону от реки, мы заезжаем на парковочную площадку, освещенную единственным фонарем и окруженную оградой с покрытием из черного хлорвинила. Ни забраться по ней, ни разрезать ее невозможно. Я достаю из сумочки пульт дистанционного управления и нажимаю кнопку. Ворота открываются, и мы проезжаем по следам колес, почти полностью запорошенным свежей белой пудрой. Анна и Олли уже на месте, их машины припаркованы возле полноприводных микроавтобусов и внедорожников. Один из последних — всего их четыре — отсутствует, уехал еще до снегопада, возможно, по вызову дежурного судмедэксперта.

Интересно, кто сегодня дежурный и почему его нет в машине? На выезде? Или отдыхает дома? Я оглядываюсь. Как будто оказалась здесь впервые. Над оградой возвышаются здания лабораторий, принадлежащие МТИ, сооружения из стекла и бетона, с антеннами и блюдцами радаров на крышах. Окна темны, лишь кое-где мерцает чахлый свет, как будто кто-то оставил включенной настольную лампу. Бентон подъезжает к отведенному для директора месту. Соседняя, определенная для Филдинга площадка пуста и укрыта ровным слоем снега.

— Можно бы и в гараж поставить, — с надеждой говорит Бентон.

— Это было бы немного неуместно, потому что остальные сделать то же самое не могут, — отвечаю я. — В любом случае въезд разрешен только служебному транспорту.

— Тебя испортил Довер. Может, мне теперь и честь отдавать?

— Только дома.

Мы выходим из машины и оказываемся по щиколотку в снегу. Снег не утрамбовывается, потому что холодно, и снежинки мелкие и колючие. Я набираю код на панели у двери, и та начинает с лязгом отходить в сторону. На парковку въезжают Марино и Люси. Приемный отсек похож на небольшой ангар с монорельсовым краном, моторизованным подъемником для больших и тяжелых тел. Рядом с ведущим к металлической двери пандусом стоит белый фургон — в Довере такой называют хлебовозкой, — рассчитанный на перевозку шести тел. При необходимости его можно использовать как мобильную криминалистическую лабораторию.

Дожидаясь Люси и Марино, я прихожу к выводу, что оделась не по нашей погоде. Куртка была хороша в Делавэре, но здесь в ней холодно. Стараюсь не думать о том, как было бы чудесно сидеть перед камином с односолодовым скотчем или марочным бурбоном, рассказывать Бентону о вещах, не имеющих никакого отношения к трагедиям, предательствам и злопамятным врагам, и ни о чем не тревожиться. Хочется выпить и поговорить откровенно, отбросив притворство и ухищрения, без утайки. Мне так недостает нормального общения с ним, но что такое нормальное общение, мы оба толком и не знаем. Даже занимаясь любовью, мы таим свои секреты, что совсем ненормально.

— Ничего нового, — предвосхищая наши вопросы, говорит Марино, как только за нами с лязгом закрывается дверь. — Только Лоулесс прислал фотографии с места преступления — наконец-то. А вот с собакой не повезло. Ни одного заявления насчет найденной борзой.

— Какой борзой? — спрашивает Бентон.

Увлекшись описанием РЭБПа, я забыла упомянуть о том, что еще было на видеофайле, и теперь чувствую себя немного глупо.

— Борзая из Нортон’с-Вудс по кличке Сок. Похоже, убежала, пока «скорая помощь» занималась нашим делом.

— Откуда ты знаешь кличку?

Я объясняю, держа большой палец на стеклянном сенсоре биометрического замка, пока тот сканирует мой отпечаток. Открыв дверь, ведущую на нижний уровень здания, говорю, что у пса мог быть микрочип с информацией, важной для установления личности его хозяина. Некоторые приюты для животных, прежде чем отдать грейхаунда, в обязательном порядке ставят микрочип.

— Интересно, — говорит Бентон. — По-моему, я их видел.

— Он смотрел прямо на тебя, когда ты выезжал на своем спорткаре вчера в четверть четвертого пополудни, — сообщает ему Люси.

Мы входим в препараторскую, просторное помещение с постом охраны, электронными платформенными весами и целой стеной массивных стальных дверей, ведущих в холодильные камеры и встроенный морозильник.

— Ты о чем? — спрашивает Бентон, обращаясь к моей племяннице.

— Такая дальняя дорога, метель, а ты даже не ввела его в курс дела? — Люси поворачивается ко мне. Когда она в таком вот настроении, иметь с ней дело нелегко.

«Она ведь тоже тебя знает, — раздраженно думаю я. — Знает так же хорошо, как ты знаешь ее». Люси прекрасно известно, с каким упрямством я держу при себе то, что не дает мне покоя. Знает, что я нахожусь в таком состоянии с самого отъезда из Довера. Глупо, конечно, не поделиться деталями, с которыми Бентон мог бы помочь. Более проницательного психолога я не знаю, и он, конечно, заметил бы многое, просмотрев короткую запись, сохранившуюся в наушниках мертвеца.

Вместо этого я увлеклась рассказом об АПИ, потому что думала только о Бриггсе. Я не могу пройти мимо того, что случилось утром, и того, что произошло много лет назад, потому что начатое им тогда никак не заканчивается. Он знает об этом темном уголке моего прошлого, который закрыт даже для самых близких, и какая-то часть меня никогда не простит его за этот уголок. Именно Бриггс придумал послать меня в Кейптаун. Такой у него был замечательный план.

— Они с борзой прошли мимо вашей дорожки за несколько минут до того, как он умер. — Люси рассказывает Бентону, но смотрит на меня. — Если бы ты не уехал, то услышал бы сирену и, скорее всего, вернулся бы посмотреть, что случилось, и, может быть, делился бы сейчас с нами какой-то ценной информацией.

Она смотрит на меня, как на тот темный уголок, и я снова повторяю себе, что ей ничего о нем не известно, что о его существовании не знают ни Люси, ни Бентон, ни Марино, ни кто-либо еще. Все документы, кроме тех, что забрала я, были уничтожены. Бриггс пообещал мне это, когда я уходила из Института патологии и собиралась переезжать в Вирджинию. К тому времени отчеты уже пропали. Комбинацию цифр на моем замке от сейфа Люси не знает. И Бентон тоже не знает. Никто не знает.

— Загляни в лабораторию, — обращается племянница к моему мужу, — покажу видеофайл.

— Ты ведь его не видел. — Я тоже обращаюсь к Бентону, потому что не уверена, видел ли он запись. Бентон ведет себя так, словно ничего не видел, но, может быть, это только игра, еще один маленький секрет.

— Не видел, — отвечает он, и это похоже на правду. — Но хочу посмотреть. И посмотрю.

— Так странно, что и ты там оказался, — говорит Люси. — И ваш дом тоже туда попал. Жутковато. Мне даже не по себе немножко стало, когда все это увидела.

Ночной дежурный за стеклянным окошком кивает нам, но из-за стола не выходит. Его зовут Рон. Крупный, мускулистый темнокожий мужчина с коротко постриженными волосами и хмурым взглядом. Меня он то ли боится, то ли недолюбливает. Сразу ясно, что его инструктировали не покидать пост и ни с кем не любезничать. Можно только представить, что ему довелось тут услышать. Снова вспоминается Филдинг. Что с ним? Каких бед он натворил? Какой ущерб причинил всем нам?

Я подхожу к окошечку и проверяю регистрационный журнал. После трех часов дня в морг поступило три тела: жертва ДТП, мужчина, умерший от огнестрельного ранения, и неизвестная, задохнувшаяся под надетым на голову пластиковым пакетом.

— Доктор Филдинг здесь? — спрашиваю я.

Бывший военный полицейский, он неизменно аккуратен и подтянут. Форма на нем темно-синяя, с американским флагом, нашивками Службы медэкспертизы Вооруженных сил на плечах и латунным значком ЦСЭ на рубашке. Выражение лица настороженное и ничуть не смягчается, когда он докладывает, что не видел доктора Филдинга. Потом добавляет, что Анна и Олли на месте, а больше никого нет. Нет даже дежурного медэксперта, Рэнди. Все это излагается на одном дыхании, бесстрастно, с повторяющимся через слово «мэм», которое звучит абсолютно холодно, равнодушно и снисходительно. Как же оно надоело мне еще в Довере. По причине непогоды Рэнди работает дома, продолжает Рон. Очевидно, добро дал Филдинг, хотя это не положено и является прямым нарушением установленных мною правил. Дежурный медэксперт не может работать дома.

— Мы будем в рентген-кабинете, — говорю я Рону. — Если кто появится, найдете нас там. Но прежде чем кого-то пропускать, дайте мне знать и дождитесь подтверждения. Придет доктор Филдинг, тоже сообщите. И вообще, кто бы ни появился, я должна об этом знать.

— Да, мэм. При появлении доктора Филдинга я должен поставить вас в известность, — повторяет Рон, то ли сомневаясь, что правильно понял, то ли выказывая таким образом свое несогласие.

— Именно так. Без моего разрешения войти в помещение никто не должен. И такой порядок остается до моего особого распоряжения.

— Понял, мэм.

— Радио, телевидение? Никто не появлялся?

— Я слежу за этим, мэм. — На стене перед столом дежурного три монитора. Разделенные на сектора, они принимают сигналы от внешних камер наблюдения, расположенных в коридорах, у входов и выходов, лифтов и в вестибюле. — Знаю, что есть проблемы из-за мужчины, доставленного из парка. — Рон смотрит поверх моего плеча на Марино, как будто между ними существует некая договоренность.

— Хорошо. Теперь вы знаете, где мы будем. — Я открываю другую дверь. — Спасибо.

Длинный белый коридор с выложенным серой плиткой полом ведет к расположенным в логическом порядке помещениям. Первая остановка — комната идентификации, где поступающие тела фотографируют, где с них снимают отпечатки и личные вещи, которые укладывают в шкафчики. Следующая — рентгеновский кабинет с компьютеризованным томографическим сканером. Далее — секционный зал, «грязная» комната, вестибюль, раздевалки, антропологическая и бактериологическая лаборатории. Обогнув внутренние помещения, коридор заканчивается там, где начался, — в приемном отделении.

— Что известно охраннику о нашем клиенте из Нортон’с-Вудс? — спрашиваю я у Марино. — И почему Рон говорил о каких-то проблемах?

— Я ничего ему не говорил.

— Я спрашиваю, что он знает.

— Когда мы уезжали отсюда утром, Рона здесь не было. И я его сегодня не видел.

— Меня интересует, что ему сказали, — терпеливо повторяю я, потому что не хочу ругаться с Марино в присутствии остальных. — Ясно, что ситуация весьма деликатная.

— Перед отъездом я распорядился, чтобы все вели себя осторожнее, и предупредил насчет репортеров. — Марино на ходу снимает кожаную куртку.

Мы подходим к рентгеновскому кабинету. Красный свет над дверью указывает на работающий сканер. Без меня Олли и Анна начинать бы не стали, но таким образом они удерживают посетителей от проникновения в помещение, где уровень радиации выше безопасного.

— И насчет Рэнди и других, кто работает дома, я тоже никаких решений не принимал, — добавляет Марино.

Я не спрашиваю, как долго здесь существуют новые порядки и кто эти «другие». Кто еще работает дома? Здесь не частная лавочка и не надомное производство, а государственное полувоенное учреждение.

— Черт бы подрал этого Филдинга, — бормочет Марино. — Наломал дров…

Я молчу. Сейчас не самое подходящее время разбираться, кто и что наломал.

— Ты знаешь, где меня искать. — Люси поворачивает к лифту, тычет локтем в большую кнопку и исчезает за раздвижной стальной дверью, а я прижимаю большой палец к еще одному биометрическому сенсору. Щелкает замок.

В аппаратной, за толстым освинцованным стеклом, сидит радиолог, доктор Оливер Гесс. Заспанное лицо и растрепанные волосы выдают человека, которого только что вытащили из постели. Дальше, через открытую дверь, я вижу матовый, цвета яичной скорлупы компьютерный томограф «Сименс соматом сенсейшн» и слышу приглушенный шелест вентилятора системы охлаждения. Сканер представляет собой модифицированную версию аппарата, которым пользуются в Довере, и оснащен фиксатором головы и предохранительными ремнями. Стол накрыт толстой виниловой накидкой, защищающей многомиллионный аппарат от контаминатов, таких, например, как телесные жидкости. Сейчас сканер находится в режиме готовности, и техник Анна Махоуни ставит маркеры на трупе из Нортон’с-Вудс. Вхожу в кабинет со странным чувством. Человек на столе знаком мне, хотя я никогда его не видела, если не считать некоторых деталей одежды.

Узнаю смуглый оттенок кожи и изящные руки, лежащие на синей одноразовой простыне, тонкие, длинные пальцы слегка согнуты и скованы мышечной ригидностью.

Просматривая видеоклип, я слышала его голос, видела ботинки, одежду, руки, но не видела лица. Трудно сказать, каким он представлялся мне, но хрупкие черты, вьющиеся каштановые волосы, россыпь веснушек на гладких щеках смущают и вызывают неясное беспокойство. Я отворачиваю простыню — худощавый, рост — пять футов и восемь дюймов, вес — не более ста тридцати фунтов, волосяной покров выражен слабо. На вид лет шестнадцать. Мне сразу вспоминается Джонни Донахью, который не намного старше. Дети. И это все, что их объединяет? Или есть что-то еще? Например, «Отуол текнолоджиз»?

— Ну что? — спрашиваю я Анну, тридцатилетнюю женщину неброской внешности, с русыми волосами и большими карими глазами. В моем штате она, пожалуй, самый ценный сотрудник, способный выполнить едва ли не любую работу: от рентгенографии до оказания помощи на месте преступления. И самый безотказный.

— Вот. Заметила, когда раздела. — Анна поворачивает тело на бок и указывает на крохотное повреждение с левой стороны спины, на уровне почек. — Санитары не заметили, потому что рана не кровоточила. По крайней мере, не сильно. А знаете, что я увидела, когда пришла сканировать его сегодня рано утром? После помещения в мешок и транспортировки у него случилось обильное кровотечение изо рта и носа.

— Мы потому и приехали. — Я выдвигаю ящик и достаю ручную лупу.

Бентон уже стоит рядом с хирургической маской на лице, в халате и перчатках.

— У него какое-то повреждение, — говорю я ему и, наклонившись, рассматриваю через лупу ранку величиной с небольшую петельку. — Определенно не входное пулевое отверстие. Колотая рана, нанесенная очень узким лезвием, чем-то вроде обвалочного ножа, но с двумя режущими кромками. Что-то похожее на стилет.

— И удар стилетом в спину свалил бы его на месте? — Бентон скептически смотрит на меня поверх маски.

— Нет. На месте его свалил бы разве что удар в основание черепа, который перерезал бы спинной мозг. — Я думаю о Марке Бишопе и гвоздях, вколоченных в его голову.

— Может, ему что-то впрыснули, — снова предлагает свое объяснение Марино. Он полностью облачился в защитный костюм, включая маску и шапочку, словно опасается переносимых по воздуху патогенов или смертоносных спор, например сибирской язвы. — Какую-то анестезию. В смысле, смертельную инъекцию. Такую, что наверняка человека с ног свалит.

— Во-первых, при анестезии тиопентал натрия вводится в вену, как и панкуроний бромида или хлорид калия. — Я натягиваю перчатки. — В спину такие инъекции не делают. Это же относится к мивакуриуму и сукцинилхолину. Если хочешь убить кого-то быстро и наверняка с помощью нервно-мышечного блокатора, вводи его в вену.

— Но и при введении в мышцу они же все равно убивают, так? — Марино открывает шкаф и достает фотоаппарат, потом, порывшись в ящике, находит шестидюймовую пластмассовую линейку. — Когда при исполнении смертного приговора игла не попадает в вену, заключенный все же умирает.

— Медленно и мучительно. По всем имеющимся свидетельствам, смерть этого человека медленной не была, а рана нанесена вовсе не иглой.

— Не хочу сказать, что в тюрьме промахиваются умышленно, но такое случается. Может, кто и нарочно это делает. Известно же, что кое-кто специально охлаждает коктейль, чтобы злодей, так сказать, почувствовал холодную руку смерти. — Рассказывая обо всех этих ужасах, Марино поглядывает на Анну, убежденную противницу смертной казни. Флиртуя, он норовит побольнее задеть ее при каждом удобном случае.

— Отвратительно, — говорит Анна.

— Ну да. Только они ведь тоже не сильно переживали за тех, кого убивали, так? И про то, как те страдали, не больно-то задумывались. Как аукнется, так и откликнется. Эй, кто спрятал аппликатор?

— Я спрятала. Всю ночь лежала и думала, как бы с тобой посчитаться.

— Ого! А за что ж?

— За то, что ты — это ты.

Марино заглядывает в другой ящик и находит там аппликатор.

— А парень-то выглядит куда моложе, чем санитар описывал. Кроме меня, кто-нибудь это заметил? Тебе не кажется, что ему меньше двадцати? — Он обращается к Анне. — Совсем еще мальчишка.

Она согласно кивает.

— Нынешние студенты, по-моему, все такие. Как дети.

— Мы не знаем, был ли он студентом, — напоминаю я.

Марино отрывает ярлычок с отпечатанной датой и номером дела и наклеивает на пластмассовую линейку.

— Пройду сам по району, порасспрашиваю потихоньку, может, кто и узнает. Если он жил там, а судя по видео, так оно и есть, кто-нибудь должен вспомнить если не его самого, то борзую. Сок. Ну что за кличка для собаки. А?

— Может, это не полное ее имя, — говорит Анна. — Беговым собакам в питомнике дают довольно сложные клички. Что-нибудь вроде Сок Штопаный Носок или Сок Сладенький Кусок.

— Я ей постоянно говорю, чтобы смотрела «Свою игру», — ворчит Марино.

— Возможно, его стоит поискать по регистрациям, — предлагаю я. — Что-нибудь с Соком. Только надо иметь в виду, что с микрочипом нам пока не повезло.

— Как и с собакой.

— Проверим его отпечатки и ДНК. Прямо сейчас, да? — Бентон пристально, словно разговаривает с ним, смотрит на тело.

— Отпечатки я снял еще утром. Прогнал через систему пропавших без вести и неопознанных лиц. Увы, ничего. Результаты по ДНК будут завтра. Пробью по CODIS. — Марино ставит линейку под подбородок мертвеца. — Что-то не то с этим псом. Кто-то же должен был его забрать. Думаю, надо дать объявление о пропавшей собаке и оставить номер, чтобы люди могли звонить.

— Только не наш телефон, — предупреждаю я. — От репортеров нам сейчас надо держаться подальше.

— Верно, — кивает Бентон. — Не надо, чтобы плохие парни знали, что нам вообще-то известно о собаке. И уж тем более что мы ее ищем.

— Плохие парни? — беспокойно спрашивает Анна.

— Что еще? — Я по привычке прохожу вокруг стола, внимательно осматривая тело с головы до ног. Люси называет это «рекогносцировкой».

Марино щелкает фотоаппаратом.

— Сегодня утром, перед тем как возвращать клиента в холодильник, я проверил его руки и собрал личные вещи.

— Насчет личных вещей впервые слышу. У него же вроде бы ничего и не было.

— Было кольцо с печаткой. Часы «касио» в стальном корпусе. Пара ключей на брелоке. Так, что еще? Да, бумажная двадцатка. Деревянный коробок, стэшбокс, пустой, но я все-таки взял мазок на наркотики. Этот стэшбокс и на видео есть. Мелькает у него в руке уже в Нортон’с-Вудс.

— Где была коробка? — спрашиваю я.

— В кармане.

— Итак, он достал стэшбокс из кармана в парке и потом положил его обратно. — Я вспоминаю, что действительно видела на айпаде коробку в руке в черной перчатке.

— Думаю, надо искать либо что-то курительное, либо нюхательное. Лично я ставлю на травку, — продолжает Марино и, повернувшись ко мне, добавляет: — Не знаю, заметила ли ты, но у него на столе, рядом с пепельницей, лежала стеклянная трубка.

— Посмотрим, что покажет токсикологическая экспертиза. Проведем экспресс-тесты на алкоголь и наркотики. Что там, работы много?

— Скажу Джо, чтобы поставил в начало очереди. — Анна имеет в виду главного токсиколога, которого я привезла с собой, бесстыдно переманив из криминалистической лаборатории управления полиции Нью-Йорка. — Вы — босс. Только попросите. — Она перехватывает мой взгляд. — С возвращением.

— Что за печатка и какая цепочка? — спрашивает Бентон.

— Печатка с гербом — раскрытая книга с тремя коронами. — У Марино преимущество над Бентоном; ЦСЭ — его территория, и ему доставляет удовольствие чувствовать свое превосходство. — Никаких надписей, никаких высказываний на латыни, ничего такого. Может, герб Гарварда или МТИ, не знаю.

— Только не тот, что ты описал. — Бентон поворачивается к компьютеру. — Я могу им воспользоваться?

— Брелок обычный, стальные колечки на кожаной петельке, такие пристегивают к ремню, — продолжает Марино. — Бумажника не было, сотового тоже, что довольно странно. Теперь ведь без телефона никто и не выходит.

— Он собирался погулять с собакой и послушать музыку. Может быть, рассчитывал отлучиться из дома ненадолго и разговаривать по телефону не хотел, — говорит Бентон, вводя в строку поиска ключевые слова.

Я поворачиваю тело на правый бок и смотрю на Мариино:

— Помочь не хочешь?

— Три короны и раскрытая книга. Городской университет Сан-Франциско. — Бентон впечатывает что-то еще. — Дистанционное образование. Специализация — медико-санитарные дисциплины. И при этом выпускной перстень?

— В каком шкафчике его личные вещи? — спрашиваю я.

— Numero uno. Если что, ключ у меня.

— Я возьму. Что-нибудь еще надо проверить в лаборатории?

— По-моему, ничего.

— Тогда пусть полежат пока у нас, а потом передадим в похоронное бюро или родственникам, если установим личность.

— Есть еще Оксфорд, — комментирует Бентон, продолжая поиски в Интернете. — Но тогда на печатке была бы надпись «Оксфордский университет», а ты сказал, что никакой надписи или девиза нет.

— Нет, — подтверждает Марино. — По-моему, его изготовили по заказу — обычное золото с гравировкой. То есть оно не официальное, поэтому ни девиза, ни надписи.

— Возможно, — соглашается Бентон. — Но если оно изготовлено на заказ, то мне трудно себе представить, что его заказал выпускник Оксфорда. Скорее уж кто-то, кто учился дистанционно. Заказал, потому что другого способа получить кольцо нет. А продемонстрировать то, что он выпускник университета, очень хотелось. Да, это герб Городского университета Сан-Франциско. — Бентон отодвигается в сторону, чтобы Марино мог увидеть картинку на экране: герб с золотисто-голубым орнаментом, золотой совой с тремя золотыми лилиями вверху, тремя золотыми коронами внизу и раскрытой книгой посередине.

Марино уже взялся за тело и теперь, щурясь, смотрит на экран и пожимает плечами:

— Может быть. Только если человек делал печатку для себя, то обошелся без каких-то деталей.

— Обязательно посмотрю, — обещаю я, осматривая тело и делая пометки на планшете.

— Никакой борьбы не было, так что рассчитывать на образец ДНК убийцы на часах или чем-то еще не приходится. Но ты же меня знаешь. Мазки взял со всего. Ничего необычного, кроме того, что часы остановились. Они у него с автоматическим заводом, вроде тех, что Люси нравятся. Хронограф.

— Когда они остановились?

— Я записал. Где-то после четырех утра. Через двенадцать часов после его смерти. Получается, хронограф у него был, а телефона не было. О’кей. Пусть так, если только он не оставил сотовый дома или его кто-то не забрал. Может быть, заодно с собакой. Вот я и думаю…

— В той записи, что я видела, телефон лежал на столе, — напоминаю я. — Если не ошибаюсь, он был подключен к зарядному устройству рядом с лампой. Рядом с той самой стеклянной трубкой.

— Мы же не видели всего, что он делал, прежде чем уйти. Может, прихватил телефон в последнюю секунду, — размышляет вслух Марино. — Или, может, у него не один, а несколько телефонов. Откуда нам знать?

— Узнаем, если найдем его квартиру. — Бентон распечатывает то, что нашел в Интернете. — Я бы посмотрел фотографии с места преступления.

— Хочешь сказать, когда я найду его квартиру. — Марино устанавливает камеру. — Потому что искать буду я. Копы сплетничают хуже старух. Найду, где парень живет, а уж потом обращусь за помощью.