12
— Пожалуйста, закрой дверь. — До меня доходит, что я начинаю вести себя как Люси. — Не знаю, с чего начать, так много всего случилось.
Бентон закрывает двери, и я замечаю простое платиновое кольцо на безымянном пальце его левой руки. Меня все еще иногда застает врасплох тот факт, что мы женаты. Мы всегда сходились на том, что нам ни к чему все эти формальности, потому что мы не такие, как остальные, а потом все же поженились. Церемония была скромной, простой, напоминающей больше приведение к присяге, чем празднование, ибо для нас слова «пока смерть не разлучит нас» были не пустым звуком. После всего, через что мы прошли, они, эти слова, походили на клятву при вступлении в должность или при посвящении в духовный сан или, быть может, это был краткий итог прожитой жизни. Не пожалеем ли мы когда-нибудь об этом? Вот, к примеру, не жалеет ли он сейчас, что не может вернуться к тому, как было? Я бы не винила Бентона; к тому же из-за меня у него столько всяких осложнений.
Он продал свой семейный дом, красивый особняк XIX века на Бостон-Коммон, и ему не нравились некоторые места, где мы жили или останавливались из-за моей необычной профессии и занятий. Вопреки всем моим благим намерениям, наша жизнь слишком часто напоминала хаотичное и дорогое существование. В то время как его практика судебного психолога оставалась стабильной, моя карьера в последние три года постоянно менялась: частный бизнес в Чарльстоне, Южная Каролина, пришлось свернуть; офис в Уотертауне закрылся по причинам экономии, потом были Нью-Йорк, Вашингтон, Довер, и вот теперь я здесь.
— Что, черт побери, здесь происходит? — спрашиваю я, как будто он знает, а я не понимаю, откуда он может это знать. И все же чувствую — знает, или, может быть, я просто хочу этого, потому что начинаю впадать в отчаяние и, паникуя, пытаюсь за что-нибудь ухватиться.
— Черный и очень крепкий. — Он садится и пододвигает кружку с кофе поближе ко мне. — И не «Лесной орех». Хотя, я слышал, у тебя его целые залежи.
— Джек до сих пор не показывается, и, полагаю, никто ничего о нем не слышал.
— Здесь его точно нет. Думаю, ты можешь спокойно хозяйничать в его кабинете, как он хозяйничал в твоем, — говорит Бентон так, будто имеет в виду нечто большее.
Я замечаю, как он одет.
Раньше он был в зимнем пальто, а в рентгеновском кабинете, перед тем как отправиться в лабораторию Люси, в наброшенном поверх одежды халате. Я толком и не обратила внимания, что на нем было еще. Черные армейские ботинки, черные брюки, темно-красная фланелевая рубашка и водонепроницаемые часы со светящимся циферблатом. Как будто ждет, что придется выходить в непогоду или отправиться туда, где без такой одежды не обойтись.
— Стало быть, Люси рассказала тебе, что он, похоже, пользовался моим кабинетом. Зачем, не знаю. Но может быть, ты знаешь.
— Я и без подсказок понимаю, какие умонастроения царят в этой конторе. Как там ее Марино называет? Центком? Или это относится только к святая святых, или тому, что должно им быть, твоему кабинету. Сама знаешь, что бывает, когда на корабле нет капитана. Команда поднимает «Веселый Роджер», в психушке начинают распоряжаться пациенты, баром заведуют пьяницы — прошу прощения за смешанные метафоры. Менталитет мародеров.
— Почему ты ничего не сказал?
— Я не работаю в ЦСЭ. Вы — не мой клиент. Я здесь просто приглашенный по случаю гость.
— Это не ответ, и ты это прекрасно знаешь. Почему ты не защитил меня?
— Так, как, по-твоему, должен был сделать, — уточняет Бентон, поскольку предполагать, что он не пожелал меня защитить, глупо.
— Что здесь творилось? Может, если бы ты рассказал мне, я бы придумала, что нужно предпринять. Знаю, Люси держала тебя в курсе. Было бы неплохо, если б кто-нибудь держал в курсе и меня. Информировал. Подробно и откровенно.
— Мне жаль, что ты злишься. Жаль, что ты вернулась к такой неприятной ситуации. Возвращение домой должно быть радостным.
— Радостным. Что это такое, черт возьми?
— Есть такое слово, теоретическое понятие. Как полная откровенность. Я могу рассказать, что наблюдал непосредственно, что случалось, когда приходил сюда несколько раз. Обсудить дела. Меня привлекали к двум. — Он устремляет взгляд в пространство. — Первым был футболист. Это случилось осенью, вскоре после того, как ЦСЭ взялся за уголовные дела штата.
Уолли Джеймисон, двадцати лет, футбольная звезда Бостонского колледжа. Обнаружен в Бостонской гавани 1 ноября на рассвете. Причина смерти — кровопотеря от раны, нанесенной тупым предметом, и множественных порезов. Вскрытие проводил Том Буккер, один из моих медэкспертов.
— Джек этим не занимался, — напоминаю я.
— Ну, если б ты спросила его, то, возможно, у тебя сложилось бы иное впечатление, — говорит Бентон. — Джек разбирал случай Уолли Джеймисона так, словно дело его. Доктор Буккер не присутствовал. Это было на прошлой неделе.
— Почему на прошлой неделе? Я ничего об этом не знаю.
— Поступила новая информация. Мы хотели поговорить с Джеком, и он, похоже, рвался сотрудничать, предложить массу информации.
— Мы?
Бентон берет свой кофе, потом передумывает и ставит чашку на широкий, заставленный безделушками стол Филдинга.
— Думаю, позиция Джека такова: может, он и не делал вскрытие, но это лишь техническая деталь. Ему бы в НФЛ играть, этому твоему заместителю, Железному человеку.
— Железному человеку?
— Не повезло. В тот день, когда Уолли Джеймисона избили и порезали до смерти, его не было в городе. Уолли повезло и того меньше.
Полиция считает, что Джеймисона похитили и убили на Хеллоуин. Место преступления неизвестно. Подозреваемых нет. Мотива и сколь-либо вразумительной версии тоже. Только спекуляции насчет инициации какого-то сатанинского культа. Целью была выбрана спортивная звезда. Сначала держали в каком-то тайном месте, потом жестоко убили. Тема для Интернета и утренних новостей. Сплетня, ставшая неопровержимой истиной.
— Плевать мне на то, что чувствует Джек, — говорит моя черствая половина, та, что в шрамах и сыта по горло Джеком Филдингом.
Я ловлю себя на том, что чертовски на него зла, и неожиданно для себя осознаю, что в корне моих с ним нездоровых отношений лежит тихая, сдерживаемая ярость.
— И Марк Бишоп, тоже на прошлой неделе. В среду футболист, в четверг мальчик, — продолжает Бентон.
— Мальчик, убийство которого может быть связано с каким-то посвящением. Банда, культ, — вставляю я. — Те же спекуляции, что и в отношении Уолли Джеймисона.
— Спекуляции — ключевое слово. Чьи спекуляции?
— Не мои. — Я думаю о Филдинге. Сержусь. — Если я и высказываю какие-то предположения, то только за закрытыми дверями и с тем, кому доверяю. Мне прекрасно известно, что ничего не должно выходить за пределы этих стен, а то, не ровен час, твои предположения подхватит полиция, потом средства массовой информации. А там, глядишь, и присяжные в них поверят.
— Модели и параллели.
— Ты связываешь Марка Бишопа и Уолли Джеймисона. — Это кажется невероятным. — Не вижу, что у них может быть общего, кроме тех самых спекуляций.
— Я был здесь на прошлой неделе, консультировал в обоих случаях. — Бентон пристально смотрит на меня. — Где был Джек на Хеллоуин? Ты знаешь?
— Единственное, что я знаю наверняка, где была сама. Пока была в Довере, только это и знала, и знать больше мне не полагалось. Я не нанималась ему в няньки, черт побери. И понятия не имею, где, разрази его гром, он был на Хеллоуин. Догадываюсь, ты мне скажешь, что он не ходил со своими детишками по домам, выпрашивая угощение.
— Он был в Салеме. Но не с детьми.
— Не желаю этого знать и не понимаю, откуда ты об этом знаешь. И почему это важно.
— Это и не было важно до очень недавнего времени, — отвечает Бентон.
Я опять смотрю на его ботинки, на темные штаны с фланелевой подкладкой и накладными карманами для магазинов и электрических фонариков. Такие штаны он надевает, когда работает в полевых условиях, выезжает на место преступления или на стрельбища с копами, с ФБР.
— Где ты был до того, как забрал меня из Ханскома? — спрашиваю я его. — Что делал?
— Нам со многим нужно разбираться, Кей. Боюсь, проблем больше, чем я думал.
— Ты уже был в этом, когда забирал меня в аэропорту? — А может, и нет. Он переоделся недавно. И ничего еще не предпринимал, но явно собирается.
— У меня всегда в машине сумка, ты же знаешь, — говорит Бентон. — Поскольку никогда не знаю, куда меня могут вызвать.
— И что? Тебя куда-то вызвали?
Он смотрит на меня, потом в окно на бледное бостонское небо в снежной мгле.
— Люси сказала, ты говорил по телефону. — Я пытаюсь выудить из него информацию, хотя уже вижу, что ничего он мне сейчас не скажет.
— В режиме нон-стоп. И думаю, все не так просто, как я предполагал. — Это все, что изрек Бентон. Продолжения не будет. Больше из него ничего не вытянешь.
Он куда-то собирается. В какое-то место, нехорошее место. Он разговаривал с кем-то о чем-то не очень приятном и не намерен ничего мне сейчас рассказывать. Полная откровенность! Когда такое случается, понимаешь, что это всего лишь намек на то, чего у нас нет.
— Ты приходил в среду, потом в четверг. Обсуждал здесь дела Уолли Джеймисона и Марка Бишопа. И полагаю, Джек тоже присутствовал на обсуждении дела Марка. Он принимал участие в обоих обсуждениях. И ты даже не заикнулся об этом, когда мы совсем недавно разговаривали в машине.
— Ну, не совсем недавно. Больше пяти часов назад. За это время много чего случилось. Возникли, как ты знаешь, новые осложнения. Не последнее из которых то, что — как мы теперь знаем — произошло еще одно убийство. Номер три.
— Ты связываешь смерть мужчины из Нортон’с-Вудс с Марком Бишопом и Уолли Джеймисоном.
— Вполне возможно. По сути дела, я бы сказал — да.
— А что насчет встреч на прошлой неделе? С Джеком? Он был там, — настаиваю я.
— Да. В прошлую среду и четверг. В твоем офисе.
— Что ты имеешь в виду — в моем офисе? В этом здании? На этом этаже?
— В твоем личном кабинете. — Бентон указывает на мой кабинет, находящийся по соседству.
— В моем кабинете. Джек проводил встречи в моем кабинете. Ясно.
— Он проводил обе встречи в твоем кабинете. За твоим столом для совещаний.
— У него есть свой стол для совещаний. — Я смотрю на черный лакированный овальный стол с шестью эргономическими стульями, которые я приобрела на правительственном аукционе.
Бентон молчит. Он не хуже меня знает, что никуда не годное решение Филдинга использовать мой личный кабинет не имеет никакого отношения к мебели. Я вспоминаю брошенные вскользь слова Люси о проверке моего кабинета на предмет скрытых подслушивающих устройств, хотя она так и не сказала прямо, кто может шпионить и шпионит ли вообще. Самый вероятный кандидат — моя племянница. Именно ей легче всего проникнуть в мой офис и незаметно поставить «жучки». Возможно, она сделала это, будучи уверена в том, что Филдинг присваивает то, что ему не принадлежит. Интересно, не велась ли тайная запись происходящего в моем кабинете, пока я отсутствовала?
— И ты ни словом не обмолвился, — продолжаю я. — Мог бы рассказать, когда это произошло. Мог бы прямо сказать мне, что он пользуется моим кабинетом, как будто он шеф и директор этой конторы.
— Я узнал об этом только на прошлой неделе, когда встречался с Филдингом. Но я не отрекаюсь, что не слышал о ЦСЭ и о нем раньше.
— Неплохо бы узнать, что именно ты слышал.
— Слухи. Сплетни. Ничего такого, что подтверждалось бы фактами.
— Значит, ты должен был сказать мне неделю назад, когда узнал факты. В среду у тебя было первое обсуждение, и оно проходило в моем кабинете, хотя Джек не имел права его использовать. Что еще ты мне не рассказал? Какие новые осложнения?
— Я рассказываю тебе только то, что могу и когда могу. Уверен, ты меня понимаешь.
— Не понимаю. Ты должен был все мне рассказывать. И Люси должна была. И Марино.
— Это не так просто.
— Предательство — очень просто.
— Никто тебя не предает. Ни Марино, ни Люси. И уж точно не я.
— То есть это делает кто-то еще. Не вы трое.
Он молчит.
— Мы с тобой разговариваем каждый день. Бентон! Ты должен был рассказать, — твержу я.
— Ну хорошо, давай разберемся: когда, по-твоему, я мог бы вывалить на тебя всю эту информацию? Ведь ты была в Довере. Может, когда ты позвонила мне в пять утра перед тем, как отправиться в морг, чтобы позаботиться о наших павших героях? Или в полночь, когда наконец оторвалась от своего компьютера и перестала изучать свои записи?
Он не защищается и не упрекает, но я понимаю, к чему он клонит, и вынуждена с ним согласиться. Я несправедлива. Я эгоистка. Чья была идея: не говорить о работе и домашних мелочах, потому что у нас фактически нет времени друг для друга? Это я не хотела, чтобы работа заполняла все наше время. Ведь это — как рак. Я скора на умные медицинские аналогии и блестящие догадки. Мой муж — психолог. Он возглавлял отдел профайлинга ФБР в Квантико, он работает на факультете психиатрии в Гарварде. Но ведь это я, со всей своей мудростью и убедительными примерами, сравнивая работу и надоедливые домашние мелочи и эмоциональные травмы с раком, некрозами, шрамами, утверждала, что если мы не поостережемся, то в один прекрасный день никакой живой ткани не останется, а дальше наступит смерть. Я чувствую себя глупо. Неловко. Боже, какая я дура!
— Да, я не заговаривал с тобой на определенные темы, пока мы не приехали сюда, и сейчас рассказываю больше, рассказываю то, что могу, — говорит Бентон со стоическим спокойствием, словно мы находимся в его кабинете на сеансе психотерапии, который он в любой момент может прекратить.
Но я все-таки не остановлюсь, пока не узнаю то, что должна знать. То, что он должен мне рассказать. Это не просто вопрос справедливости, это вопрос выживания, и я ловлю себя на том, что не совсем уверена в Бентоне, словно он не мой муж и не мой друг. У меня такое чувство, будто что-то изменилось, как если бы к фирменному домашнему блюду добавился какой-то новый ингредиент.
Что же это?
Я анализирую то, что чувствую на интуитивном уровне, словно могу определить добавку на вкус.
— Я говорил тебе о своей озабоченности тем, что то, как Джек интерпретирует раны Марка Бишопа, крайне проблематично, — осторожно продолжает Бентон. Он взвешивает каждое слово, как будто его слушает кто-то еще или ему придется докладывать о нашем разговоре другим. — Так вот, основываясь на твоих замечаниях относительно следов молотка на голове мальчика, интерпретация Джека просто чертовски неверна, хуже просто некуда, и я заподозрил это тогда, когда он обсуждал дело с нами. Я заподозрил, что он лжет.
— С нами?
— Я говорил тебе, что кое-что слышал, но, если быть откровенным, с Джеком не общался.
— Почему ты говоришь «если быть откровенным»?
— Я всегда откровенен с тобой, Кей.
— Конечно же нет, но сейчас не время вдаваться в эти подробности.
— Да, сейчас не время. Я знаю, ты понимаешь. — Он долго удерживает мой взгляд. Словно говорит: «Пожалуйста, перестань».
— Ладно. Извини. — Перестану, хоть мне и не хочется.
— Я не встречался с ним несколько месяцев, и то, что увидел… в общем, во время тех обсуждений стало вполне очевидно, что с ним что-то не так, — резюмирует Бентон. — Он плохо выглядел. Мысли перескакивали с одного на другое. Он был многословен, напыщен, чрезмерно возбужден и агрессивен. И лицо красное, как будто вот-вот лопнет. Я определенно чувствовал, что он говорит неправду, намеренно вводит нас в заблуждение.
— Что ты имеешь в виду — нас? — И тут до меня начинает доходить, о чем речь.
— Находился ли он когда-нибудь на лечении в психиатрической больнице, может быть с нервным расстройством? Он никогда не упоминал при тебе чего-то такого? — неожиданно спрашивает Бентон, и от его тона мне становится не по себе, как уже было в машине, когда мы ехали сюда. Только сейчас это ощущение более очевидно и узнаваемо.
Он ведет себя так же, как в бытность агентом, когда от имени федерального правительства насаждал закон. Я улавливаю в его тоне властность и уверенность, которых я не слышала много лет, с тех пор, как он перестал участвовать в программе по защите свидетелей. Бентон вернулся потерянным, слабым. Он стал простым ученым, не более того. Он сам жаловался мне на свое состояние. Выхолощенный. ФБР пожирает молодых сотрудников, оно сожрало и меня. И это в награду за то, что я преследовал организованный преступный картель. Я наконец-то вернулся к обычной жизни, но мне она не нравится. Пустая скорлупа. Я — пустая скорлупа. Я люблю тебя, но, пожалуйста, пойми — я не такой, каким был раньше.
— Он никогда не бредил, не буйствовал? — продолжает задавать вопросы Бентон, и это не простое любопытство.
Он меня допрашивает.
— Джек должен был понимать, что ты расскажешь мне, как он хозяйничает в моем кабинете, словно у себя дома. Или что я узнаю об этом сама. — Я вновь думаю о Люси, шпионаже и скрытых «жучках».
— Я знаю, что он вспыльчив, — продолжает Бентон, — но говорю о буйных вспышках, возможно сопровождаемых диссоциативным расстройством личности, исчезновением на несколько часов, дней, недель, после которых человек либо ничего не помнит, либо помнит очень мало. Это то же самое, что мы наблюдаем у некоторых мужчин и женщин, вернувшихся с войны: провалы в памяти, вызванные сильной травмой, которые часто путают с симуляцией.
От этих же симптомов, насколько можно понять, страдает Джонни Донахью, только я не уверена в том, что бедолаге кое-что не внушили.
Бентон говорит так, словно он на самом деле уже знает ответ:
— Джек определенно симулянт, уклоняющийся от ответственности.
Я создала Филдинга.
— Чего ты мне о нем не рассказывала? — продолжает Бентон.
Я создала Филдинга таким, какой он есть. Он — мой монстр.
— У него что-то было? — не отстает Бентон. — Что-то, что неизвестно даже мне, даже ФБР? Я мог бы узнать, но хотелось бы, чтобы ты сама рассказала мне об этом.
Бентон и ФБР. Опять все сначала. Он, конечно, не простой агент. Не могу этого представить. Следователь-аналитик, аналитик данных, аналитик угроз. В Министерстве юстиции так много аналитиков, агентов, у которых академические знания сочетаются с оперативным опытом. Если ты сел в тюрьму или получил пулю, то вполне возможно, в твоей беде виноват коп с докторской степенью по психиатрии.
— Что ты знаешь о своем протеже Джеке, чего не знаю я? — снова спрашивает Бентон. — Кроме того, что он больной на голову ублюдок. Это так. В глубине души ты сама это понимаешь, Кей.
Я — монстр Бриггса, а Филдинг — мой монстр.
— Мне прекрасно известно о сексуальном насилии, — спокойно заявляет Бентон, словно ему наплевать, что произошло с Филдингом, когда тот был ребенком.
В нем говорит не психолог, но кто-то еще, я уверена. Копы, федеральные агенты, государственные обвинители, те, кто защищает и наказывают, не чувствительны к оправданиям. Они судят «субъектов» и «представляющих интерес лиц» по тому, что те сделали, а не по тому, что сделали с ними. Таким людям, как Бентон, наплевать, почему этим беднягам невозможно помочь. В душе Бентона нет сочувствия к отвратительным, опасным типам, и годы, когда он работал врачом и консультантом, были для него настоящим мучением. Он занимался не своим делом и, как не раз признавался, чувствовал себя пустышкой.
— Это известный факт, поскольку дело было передано в суд. — Бентон чувствует необходимость рассказать мне то, о чем я никогда не спрашивала Филдинга.
Не помню, когда и как я впервые услышала о спецшколе возле Атланты, которую посещал Филдинг еще мальчишкой. Вспоминается упоминание Джека о некоем «эпизоде» в прошлом, опыте общения с каким-то «терапевтом», в результате чего ему крайне трудно иметь дело с любой трагедией, касающейся детей, в особенности если они подверглись насилию. Я никогда не пыталась выпытывать у него подробности. Особенно в те дни.
— 1976-й, — говорит Бентон. — Джеку пятнадцать, хотя все началось, когда ему было двенадцать, и продолжалось до тех пор, пока их не поймали, занимающимися сексом в кузове ее фургона, припаркованного на краю футбольного поля. Она как будто хотела, чтобы их поймали. Была уже беременна. Еще одна жалостливая история об интернате, на этот раз, слава богу, не католическом, а для трудных подростков. Это было одно из тех частных исправительных учреждений, в названии которых присутствует слово «ранчо». Ты не рассказывала мне о том, что сделала терапевт, признанная виновной по десяти пунктам обвинения в сексуальном насилии в отношении несовершеннолетнего.
— Я не знаю подробностей, — наконец отвечаю я. — Почти никаких. Я не помню ее имени, если вообще знала его, и не имела понятия, что она была беременна. Это был его ребенок? Она родила?
— Я просмотрел материалы дела. Да. Родила.
— У меня не было причины заглядывать в материалы дела. — Я не спрашиваю, что за причина была у Бентона. Он все равно не скажет сейчас, а может, и никогда. — Как жаль, что на свете есть еще один ребенок, которого Филдинг плохо воспитывал. Или вообще не воспитывал, — добавляю я. — Как печально.
— У Кэтлин Лоулер тоже жизнь была не сахар.
— Как печально, — повторяю я.
— Женщину признали виновной в совращении несовершеннолетнего, — говорит он. — Не знаю, что стало с ребенком, девочкой, она родилась в тюрьме и была отдана в приемную семью. Принимая во внимание дурную наследственность, возможно, тоже сидит в тюрьме или уже мертва. Кэтлин Лоулер то и дело попадала из одной заварухи в другую, сейчас находится в исправительной тюрьме для женщин в Саванне, Джорджия, отбывает двадцатилетний срок за непредумышленное убийство с отягчающими обстоятельствами. Джек поддерживает с ней связь, он ее тюремный друг по переписке, хотя использует для этого вымышленное имя, и это не то, чего ты мне не рассказала, потому что я сомневаюсь, что ты об этом знаешь. По сути дела, я даже не представляю, что ты могла знать.
— Кто еще был на совещаниях на прошлой неделе? — Я так замерзла, что посинели кончики пальцев, и жалею, что не взяла с собой куртку. На двери я замечаю лабораторный халат Филдинга.
— Мне пришло это в голову, когда мы сидели в твоем кабинете, — говорит Бентон, бывший агент ФБР, бывший защищенный свидетель и мастер секретов, который больше не ведет себя как «бывший».
Он ведет себя так, будто расследует дело, а не консультирует. Я убеждена, что мои подозрения верны. Он наверняка вернулся к федералам. Замкнутый круг.
— Психическое расстройство. Я много думал об этом, пытался вспомнить его в прежние дни. Много размышлял о том, каким он был тогда. — Бентон рассуждает прозаично, как будто не испытывает никаких чувств к объекту разговора. — Он никогда не был нормальным. Вот что я хочу сказать. У Джека серьезная скрытая патология. Потому его и отправили в интернат. Чтобы научился справляться со своим гневом. Когда ему было шесть лет, он ткнул другого мальчишку в грудь острием шариковой ручки. В одиннадцать ударил мать по голове граблями. Потом его отправили на ранчо под Атлантой, где он стал только злее.
— Понятия не имела, что он делал, когда рос. У нас как-то не принято раскапывать подноготную врачей, которых нанимаешь на работу. Ничего такого не было, когда я начинала, когда он начинал. Я же не агент ФБР, — язвительно добавляю я, — и не раскапываю все, что можно, о людях, не расспрашиваю соседей, среди которых они росли. Не пытаю их учителей. Не отслеживаю друзей по переписке.
Я встаю из-за стола Филдинга.
— Хотя, возможно, следовало бы. Теперь, наверное, буду. Но я никогда не покрывала его. Никогда не защищала его в этом отношении. Признаю, что была чересчур снисходительной. Признаю, что исправляла его ошибки и провалы или, по крайней мере, пыталась это сделать. Но я бы никогда не сделала ничего неэтичного ни для него, ни для кого другого. — Больше — нет, мысленно добавляю я. Однажды бес попутал, но теперь — хватит, и я сделала это не ради Джека Филдинга. И даже не ради себя, но ради высшего закона страны.
Я иду через кабинет, замерзшая, вымотанная, пристыженная. Снимаю лабораторный халат с крючка на двери.
— Не знаю, что, как ты считаешь, я тебе не рассказала. Понятия не имею, в чем он замешан и с кем. Понятия не имею о его маниях, диссоциативных состояниях или провалах памяти. При мне ничего этого не было, и он никогда ни о чем таком мне не рассказывал, если это правда.
Я надеваю лабораторный халат. Он огромный, и я улавливаю слабый запах эвкалипта, как у «викс», у «бенгей».
— Возможно, психическое расстройство с примесью нарциссизма и приступами взрывного гнева, — продолжает Бентон, как будто не слыша меня. — Или наркотики. Возможно, те его дурацкие средства, что принимают спортсмены. Он плохо представляет ЦСЭ, и это еще очень мягко сказано. От Дугласа и Дэвида ничего не скроешь. Плохие слухи о ЦСЭ появились с начала ноября, когда они занимались похищением и убийством Уолли Джеймисона. Можешь себе представить, что дошло до Бриггса и других. Джек буквально в шаге от того, чтобы все разрушить, а это открывает возможности для разных пройдох. Как я и говорил, это порождает менталитет мародера.
Я останавливаюсь перед окном и смотрю на темную, заснеженную улицу, как будто могу найти там то, что напомнит мне, кто я есть, что даст мне силы и утешение.
— Он причинил много вреда, — доносится сзади голос Бентона. — Не знаю, было ли это сделано намеренно. Но подозреваю, что в какой-то степени это произошло из-за ваших с ним сложных отношений.
Снег падает под острым углом, ударяясь в окно почти горизонтально, с резким стуком, напоминающим постукивание ногтями, что-то беспокойное и тревожное. Когда я смотрю на снег, бьющий в стекло, у меня кружится голова и все плывет перед глазами.
— Так вот в чем все дело, Бентон? В наших сложных отношениях с Филдингом?
— Мне надо об этом знать. Лучше спрошу я, чем кто-то другой.
— Ты говоришь, что все из-за этого идет насмарку. В этом корень всех бед. — Я не поворачиваюсь, не отрываю взгляда от окна, пока не могу больше смотреть на летящие ледяные крупинки снега и дорогу внизу, на темную реку и переменчивую зимнюю ночь. — Так ты считаешь. — Я хочу, чтобы он подтвердил то, что только что сказал. Хочу знать, включает ли то, что пошло насмарку, нас с Бентоном.
— Мне просто надо знать, о чем ты мне не рассказала, — настаивает он.
— Не сомневаюсь, что тебе и кое-кому другому надо это знать, — зло отзываюсь я, чувствуя, как участился пульс.
— Я понимаю, что дела из прошлого не решаются легко. Понимаю, какие грозят осложнения.
Я поворачиваюсь и встречаюсь с ним взглядом. И то, что я вижу в нем, — не просто уголовные дела и покойники, или моя мятежная контора, или мой свихнувшийся заместитель. Я вижу недоверие Бентона ко мне и моему прошлому. Вижу его сомнения в моем характере и в том, кто я для него.
— Я никогда не спала с Джеком, — говорю я. — Если это то, что ты пытаешься узнать и избавить кого-то другого от неловкости спрашивать меня. Или ты беспокоишься, что неловко будет мне? Этого ты не раскопаешь, потому что этого не было. Если ты об этом пытаешься спросить меня, вот тебе ответ. Можешь передать его Бриггсу, ФБР, генеральному прокурору и всем, кому хочешь.
— Я бы понял, когда Джек был твоим аспирантом, когда вы оба только начинали в Ричмонде.
— У меня нет привычки спать с людьми, которыми я руковожу, — отвечаю я с неожиданной вспышкой раздражения. — Мне бы хотелось думать, что я не похожа на эту, как ее, Лоулер, бывшую воспитательницу, которая сидит в тюрьме в Джорджии.
— Но Джеку было не двенадцать, когда вы с ним встретились.
— Еще раз повторяю: этого никогда не было. Я не поступаю так с людьми, которыми руковожу.
— А с людьми, которые руководят тобой? — Бентон пристально смотрит мне в глаза.
— У нас с Джоном Бриггсом проблема возникла не по этой причине, — сердито отвечаю я.