Книга: Обстоятельства гибели
Назад: 10
Дальше: 12

11

Я выбирала ему кабинет, настояв на таком же уютном, как и мой. Комната Филдинга просторная, с собственным душем. Из окна открывается вид на реку и город, хотя жалюзи опущены, что меня нервирует. Должно быть, закрыл, когда было еще светло, хотя я не понимаю, зачем ему это было нужно. Все это выглядит как-то подозрительно. Что бы ни сделал Джек Филдинг, ничего хорошего ждать не приходится.
Я хожу, открываю жалюзи и через стекло с отражающим серым оттенком вижу размытые огни центра Бостона и колышущиеся волны ледяной мороси, сердито колотящейся в окно. Вершины высоток, башен Пруденшл и Хэнкок, почти не видны, и порывистый ветер завывает и стонет вокруг купола у меня над головой. Мемориал-драйв бурлит и вспенивается транспортным потоком даже в этот час, и река Чарльз — это что-то черное и бесформенное. Вернется ли когда-нибудь Филдинг в эту комнату, которую я оформляла и обставляла для него? Мне почему-то кажется, что нет, не вернется, хотя никаких свидетельств того, что он ушел навсегда, не заметно.
Самая большая разница между нашими кабинетами в том, что его забит напоминаниями о хозяине: всевозможные свидетельства, сертификаты и благодарности, коллекции на полках, бейсбольные мячи и биты с автографами, кубки и значки, полученные на соревнованиях по тхеквондо, модели самолетов и фрагмент настоящего, потерпевшего крушение. Я подхожу к письменному столу и оглядываю подборку реликвий Гражданской войны: ременную пряжку, котелок с ложкой, пороховницу, несколько ружейных пуль, которые, я помню, он собирал в нашу бытность в Вирджинии. Но здесь нет фотографий, и мне становится грустно. На пустых пространствах стен я вижу маленькие дырочки от крючков, которые он не потрудился залепить после того, как снял.
Больно задевает, что Джек больше не выставляет знакомые фотографии той поры, когда он был моим патологоанатомом. Снимки простые, искренние: мы с ним в морге или на выезде к месту происшествия вместе с Марино, старшим детективом отдела убийств в Ричмондском полицейском управлении в конце восьмидесятых — начале девяностых, когда и Филдинг, и я только-только начинали, хотя и совершенно по-разному. Он был красивым доктором, еще только начинающим свою карьеру, тогда как моя уже перемещалась с государственной службы в область частной деятельности. Я только-только привыкала к гражданской жизни и руководящей роли, изо всех сил стараясь не оглядываться. Может быть, теперь и Филдинг предпочитает не оглядываться, хотя я и не представляю почему. В те времена у него, в отличие от меня, все было хорошо. Он не участвовал в сокрытии преступления. Никогда не совершал ничего такого, от чего приходилось бы прятаться. По крайней мере, насколько я знала. Но что я знаю теперь?
Почти ничего, не считая ощущения, что он избавился от меня, быть может, избавился от всех нас. Сейчас, я чувствую, он оставил позади больше, чем когда-либо раньше. Я в этом уверена, хотя и не знаю почему. Конечно, его личные вещи все еще здесь: непромокаемый костюм на крючке, неопреновые «болотники», мешок со снаряжением ныряльщика и чемоданчик для выездов в шкафу, коллекция полицейских блях и полицейских и военных значков. Я помню, как помогала ему переезжать в этот кабинет. Я даже помогала расставить мебель, и мы оба ворчали и смеялись, потом опять ворчали, передвигая письменный стол, потом стол для совещаний, а потом двигая их еще и еще.
— Что это, Лорел и Харди? — пошутил он. — В следующий раз ты будешь толкать вверх по лестнице мула?
— У тебя нет мула.
— Подумываю купить лошадь, — сказал он, когда мы взялись переносить стулья, которые только что перенесли. — Примерно в миле от дома есть конеферма. Я мог бы держать там лошадь, быть может, ездить на ней на работу, на вызовы.
— Я внесу это в трудовой договор. Никаких лошадей.
Мы шутили и поддразнивали друг друга, и он так хорошо выглядел в тот день — бодрый и оптимистичный, с буграми мышц под короткими рукавами формы. Цветущий, великолепно сложенный, лицо все еще по-мальчишески красиво, русые волосы растрепаны, симпатичная небритость. Он был сексуальным и забавным, и я помню, как перешептывались и хихикали сотрудницы, проходя мимо его открытой двери и стараясь при каждой возможности поглазеть на него. Филдинг, казалось, был так счастлив, что он здесь, со мной, и я помню, как мы вместе вспоминали наши прежние дни и расставляли фотографии — фотографии, которых теперь нет.
На их месте те, которых я не припоминаю. На снимках, развешанных на стенах и расставленных на полках, он в официальных позах рядом с политиками и военным начальством, на одном — с генералом Бриггсом и даже с капитаном Аваллон, вероятно, с той экскурсии, на которую ее водил. Здесь Филдинг выглядит скованным и скучающим. На фотографии, где он в белом кимоно наносит удар ногой по воображаемому врагу, — злым. Лицо красное и полное ненависти. Разглядывая недавние семейные снимки, я прихожу к выводу, что и на них он не слишком довольный, даже когда обнимает двух своих девочек или жену Лауру, хрупкую блондинку, чья красота со временем блекнет и увядает, словно тяжкие испытания накладывают отпечаток на ее внешность, прорезая морщины и борозды на некогда прелестном, гладком лице.
Она для него номер три, и я, просматривая запечатленные моменты в хронологическом порядке, могу проследить его нравственный и физический упадок. На первых, когда он только женился, мой заместитель энергичный, без малейших признаков высыпаний или преждевременных залысин. Я задерживаюсь, чтобы полюбоваться им — потрясающий мужчина, с крепким торсом, в спортивных шортах, моющий свой «мустанг-67» вишневого цвета. А вот снимки, сделанные прошлой осенью. Тут у него уже жирок на талии, кожа в красных пятнах, волосы зачесаны назад и смазаны гелем, чтобы скрыть залысины. На состязании по боевым искусствам, всего месяц назад, он, в форме грандмастера и с черным поясом, не кажется ни физически здоровым, ни душевно уравновешенным. Это уже не тот человек, который находит радость в прекрасной форме или технике. И не тот, кто почитает и уважает других людей и умеет владеть собой. Потрепанный. Слегка неуравновешенный. И совершенно несчастный.
Почему? Я задаю безмолвный вопрос той старой фотографии с машиной, где он такой потрясающе красивый, такой беззаботный и энергичный, мужчина, в которого легко влюбиться, кому не страшно вверить руководство, кому можно доверить даже свою жизнь. Что изменилось? Что сделало тебя таким несчастным? Что на этот раз? Он терпеть не может работать на меня. То же было и в прошлый раз, в Уотертауне, где он долго не задержался. Теперь все повторяется в ЦСЭ, где, по всей видимости, ситуация только обострилась. Перемены к худшему начались летом, когда мы наконец стали заниматься уголовными делами. Но тогда меня даже не было в Массачусетсе, я всего лишь приезжала на один уик-энд в День труда. В чем я виновата? Получается, во всем. Я всегда винила себя за неудачи и промахи Филдинга, а их у него столько, что и не сосчитать.
Я его поднимаю, а он опять падает, только каждый раз ударяется все сильнее. Каждый раз все страшнее, все кровавее. Снова и снова. Как ребенок, который не мог ходить, а я никак не признавала этого, пока он не покалечился окончательно и бесповоротно. Драма с предсказуемым концом — так охарактеризовал происходящее Бентон. Филдингу не следовало становиться патологоанатомом, а из-за меня он им стал. Ему бы лучше вообще не встречаться со мной той весной 1988-го, когда он еще толком не знал, чего хочет в жизни, а я сказала, что знаю. Давай я тебе покажу. Давай я тебя научу. Если бы он не приехал в Ричмонд, если бы не столкнулся со мной случайно, то мог бы выбрать жизненный путь, который вполне бы его устроил. У него была бы своя карьера, своя жизнь, ему бы не пришлось вечно находиться при мне.
В том-то и проблема, что его жизнь проходит в исключительно деструктивном окружении, что все его старания обречены, а когда терпеть уже невозможно, он снова срывается, ищет себе оправдания и вспоминает, что таким, какой он есть, его сделала я. В его несчастной, горькой жизни я — нечто огромное и темное, как билборд. На все срывы и кризисы у него один ответ. Он исчезает. В один прекрасный день Джек Филдинг просто пропадает, а то, что остается после него, ужасно и отвратительно. Дела, с которыми он не справился. Дела, до которых у него не дошли руки. Записки, демонстрирующие отсутствие контроля с его стороны и опасную ошибочность принимаемых решений. Голосовые сообщения обиженных и недовольных, которые он не стер умышленно, с тем расчетом, чтобы их услышала я.
Я сажусь в его кресло и начинаю выдвигать ящики стола. Долго рыться не приходится.
Папка без ярлычка, никак не обозначенная. В ней четыре листка, отпечатанные 8 февраля, то есть вчера утром, в восемь ноль три. Речь, взятая с веб-сайта КИОСа, Королевского института объединенных служб. И чем же мог заинтересовать Филдинга Британский исследовательский центр с вековой историей и отделениями, разбросанными по всему миру, занимающийся в том числе и передовыми разработками в сфере национальной и международной безопасности? Доклад представлен Расселом Брауном, теневым министром обороны, и в нем изложены его взгляды по военным вопросам. Я пропускаю не блещущие оригинальностью комментарии этого консерватора насчет того, что Соединенное Королевство отнюдь не обязательно будет исполнять роль союзника и что война может иметь катастрофические последствия. Далее член парламента позволяет себе замечания, в которых едва ли не напрямую обвиняет Соединенные Штаты в том, что они организовали неоправданное вторжение в Ирак и втянули в войну Соединенное Королевство.
Через три месяца Британию ожидают парламентские выборы, ввиду чего все, происходящее в этой стране, крайне политизировано. Борьба идет за шестьсот пятьдесят мест, и один из ключевых вопросов кампании — участие в войне с талибаном десятитысячного британского корпуса. Филдинг никакого отношения к армии не имеет, никакого интереса к военным делам не проявлял, как, впрочем, и к международным, в том числе и к выборам в другой стране. Откуда же теперь такое пристальное внимание к происходящему в Соединенном Королевстве? И тем не менее он взял этот материал и оставил в ящике стола специально, чтобы я его прочитала. Филдинг хотел, чтобы именно это я нашла после его очередного трюка с исчезновением. На что он хотел указать мне?
Прежде всего, почему его заинтересовал КИОС? Нашел ли он речь сам или ее кто-то прислал ему? Если прислали, то кто? Попросить Люси залезть в его почту? Нет, пока я еще не готова прибегнуть к таким мерам. А еще я не хочу, чтобы меня поймали. Можно запереть дверь, но ведь мой заместитель все еще может появиться, а рассчитывать на охранника не приходится — задерживать Филдинга или предупреждать меня он не станет. Рон доверия не вызывает, он настроен враждебно и относится ко мне без должного уважения. Я не доверяю этим людям, моим подчиненным, и они не чувствуют себя в безопасности со мной и не исполняют мои указания, а Филдинг может появиться в любой момент.
Это было бы вполне в его духе. Исчезнуть без предупреждения, потом столь же неожиданно появиться и застать меня на месте преступления, сидящей за его столом, просматривающей его файлы. Он обязательно использовал бы этот момент против меня, как не раз делал в прошлом. Что делал Филдинг у меня за спиной? Посмотрим, что найдется еще, а потом решим, что делать дальше. Я снова бросаю взгляд на отметку времени и представляю, как Филдинг сидит в этом самом кресле в начале девятого и распечатывает речь британского парламентария, в то время как Люси, Марино, Анна, Олли и все остальные взбудоражены тем, что обнаружилось в нашем холодильнике.
Странно, что мой заместитель оставался здесь, в своем кабинете, когда внизу все стояли на ушах. А волновало ли его вообще, что человек, запертый в холодильной камере, мог быть жив? Конечно волновало. Как же иначе? В конце концов, случись худшее, отвечать пришлось бы ему. Потом, в итоге, виноватой и безработной оказалась бы я, мое имя трепали бы в новостях, но ведь и он не усидел бы в своем кресле. И тем не менее мой заместитель был здесь, на седьмом этаже, вдалеке от шума и неразберихи, как будто он уже решил что-то для себя. А может быть, его исчезновение связано с чем-то еще? Я откидываюсь на спинку кресла, оглядываю кабинет и цепляюсь взглядом за блокнот и шариковую ручку рядом с телефоном. На верхнем листке заметны слабые оттиски.
Я включаю настольную лампу, беру блокнот и поворачиваю под разными углами, пытаясь разобрать, что же было написано на оторванном верхнем листочке. Рука у Филдинга тяжелая, и это проявляется во всем, что он делает, — в работе со скальпелем, в обращении с клавиатурой, в письме от руки. Для человека, долгое время увлекающегося боевыми искусствами, он на удивление груб, легко расстраивается и быстро вспыхивает. У него сохранилась детская привычка прижимать ручку или карандаш двумя пальцами, а не одним, как будто он держит палочки. Из-за этого он постоянно все ломает, и больше всего страдают маркеры.
Мне не нужно никакое специальное оборудование, чтобы разобрать немного старомодный и трудно различимый почерк заместителя. Записей, похоже, две. Одна — телефонный номер с кодом 508 и «ДС/18/СК МинОб ЖР 2/8». Вторая — «Унив. Шеффилд сегодня@Уайтхолл. Конец передачи». Присматриваюсь к последним двум словам. Да, верно, «Конец передачи». А еще есть песня в стиле хеви-метал с тем же названием. Помнится, она и звучала в машине Филдинга, когда он в первый раз приехал в Ричмонд. Конец передачи, он каждый раз так и говорил, когда грозился уйти, когда хотел сказать, что с него хватит, когда подначивал меня. Не мне ли адресованы эти слова? Или есть какое-то иное объяснение?
Я нахожу в ящике чистый листок и переписываю то, что разобрала в блокноте. Что это все значит? Что хотел сказать мне Филдинг? Он знает меня. Знает, что я загляну в его кабинет и прочту оттиск на листке блокнота. Он прекрасно знает, в каком направлении пойдут мои мысли. Шеффилдский университет — один из лучших исследовательских центров в мире. Он расположен на Уайтхолле, в бывшем Уайтхолл-Пэлас, где когда-то размещался Скотленд-Ярд. Там же находится штаб-квартира КИОС.
Я вхожу в «Интелликвест», поисковую систему, созданную Люси специально для ЦСЭ, набираю КИОС, дату, 8 февраля, и Уайтхолл. Первый заголовок на экране — «Гражданские и военные. Сотрудничество». Лекция, которую, по-видимому, и имел в виду Филдинг, была прочитана вчера, в КИОСе, в десять утра по британскому времени. Докладчик — доктор Лайам Зальц, нобелевский лауреат, чьи высказывания о военных технологиях вызвали глубокое недовольство у Агентства перспективных исследований. Я и не знала, что он преподает в Шеффилдском университете. Мне казалось, Зальц работает в Беркли. Был в Беркли, теперь в Шеффилде, а летом 2001-го выступал в галерее Курто, где мы с Люси его и слышали. Мало того, потом доктор Лайам Зальц, как и я, был активным критиком РЭБПа.
Гражданские и военные. Сотрудничество. Я задумываюсь. Для мятежного доктора Зальца тема довольно странная. Укротили? Человека, который еще совсем недавно громогласно заявлял, что огромные, более двухсот миллиардов долларов, ассигнования США на разработку будущих систем оружия — это путь к полному уничтожению человечества. Возможно, роботы и хороши на поле боя, предупреждал он, но что будет, когда они, как использованные джипы, вернутся домой? Так или иначе, рано или поздно они придут в гражданский мир и займутся наблюдением, возьмут на себя полицейские функции. Бездушные машины заменят людей. Машины, оснащенные камерами и записывающими устройствами. Машины, умеющие стрелять.
Я слышала выступления доктора Лайама Зальца, в которых он предсказывал различные сценарии с выезжающими на место преступления «робокопами» и раскатывающими по улицам «робопатрульными», пугал роботами, преследующими нарушителей дорожного движения, безжалостно выселяющими за мельчайшую провинность квартиросъемщиков или, не дай бог, получающими приказ употребить силу. Роботы поражают нас тазерами и стреляют на поражение. Роботы, похожие на громадных жуков, вытаскивают раненых и убитых с поля боя. Как и я, хотя и не в одно время со мной, доктор Лайам Зальц выступал в качестве эксперта на слушаниях в сенатском подкомитете. Высказав свое мнение, мы доставили немало неприятностей одной компании, «Отуол текнолоджиз», о которой я вспомнила совсем недавно.
Мы встретились с ним лишь однажды, на Си-эн-эн. Увидев меня, он сказал:
— Аутботси.
— Простите? — ответила я, отстегивая микрофон.
— Роботоаутопсия. Когда-нибудь они заменят вас, мой дорогой доктор. И может быть, гораздо раньше, чем вы думаете. Предлагаю выпить после шоу.
Он напомнил мне постаревшего хиппи — ясные, живые глаза, длинный седой хвост, худое лицо и бьющая через край энергия. Это было два года назад, и мне, наверное, следовало принять предложение и подождать его после передачи, выпить, получше познакомиться с его идеями и представлениями о мире, потому что не такие уж они и безумные. С тех пор мы не встречались, хотя в средствах массовой информации имя доктора Лайама Зальца присутствовало постоянно. Пытаюсь вспомнить, упоминала ли о нем в разговорах с Филдингом. Вроде бы нет. Да и с какой стати? Связи. Какие? Я продолжаю поиск.
Шеффилдский университет находится в Южном Йоркшире, и у них там отличный медицинский факультет. Его девиз — Rerum Cagnoscere Causas — «Познавать причины вещей». Как раз то, что мне надо. И я ищу. Глобальное потепление, глобальное истощение почв, инженерия переосмысления в сочетании с передовым компьютерным программированием, изменение ДНК в стволовых клетках человека…
Я возвращаюсь к записи в блокноте.
«ДС/18/СК МинОб ЖР 2/8».
ДС — аббревиатура от показателя смертности в автоавариях. Начинаю новый поиск, на этот раз в базе данных ЦСЭ. Вбиваю дату — 18 августа прошлого года. Передо мной запись: двадцатилетний британец по имени Дэмиен Паттен погиб в ДТП с участием такси в Бостоне. Вскрытие проводил не Филдинг, а один из штатных медэкспертов. Дэмиен Паттен был младшим капралом 14-го полка связи и в Бостон приехал, взяв отпуск, чтобы жениться. Что-то знакомое.
Я снова ввожу данные в строку поиска, в соответствии с датой в журнале учета Министерства обороны. Выхожу на новый блог. Последняя запись — список убитых вчера в Афганистане британских солдат. Пробегаю глазами, ищу что-нибудь знакомое. Младший капрал 1-го батальона Колдстримского гвардейского полка. Младший сержант 1-го батальона Гренадерского гвардейского полка. Его соотечественник из 2-го батальона полка Герцога Ланкастерского. Сапер из оперативного подразделения по разминированию, погибший в горной местности на северо-западе Афганистана. В провинции Багдис. Той самой, где в воскресенье 7 февраля погиб и мой пациент, рядовой первого класса Гэбриэл.
Я задаю очередной поиск, хотя одну деталь знаю сама — сколько военнослужащих НАТО погибло в Афганистане 7 февраля. В Довере это знают всегда. Это как подготовка к буре, как черная туча, вгоняющая всех в депрессию. Девять человек, четверо из них американцы, погибли в тот день от взрыва самодельной бомбы, превратившей «хаммер» рядового Гэбриэла в пылающий ад. Но ведь это случилось 7-го, а не 8-го. Может быть, умерший 8-го числа британский солдат был ранен днем раньше?
Проверяю — так и есть. Сапер Джеффри Миллер, двадцати трех лет, недавно женатый, ранен при взрыве самодельной бомбы в провинции Багдис утром в воскресенье и умер на следующий день в военном госпитале в Германии. Возможно, речь идет об одном и том же взрыве. Знали ли они друг друга, сапер Миллер и рядовой Гэбриэл? И как связан с ними британец Дэмиен Паттен, погибший в ДТП в Бостоне? Был ли он знаком с Гэбриэлом и Миллером в Афганистане, и при чем тут Филдинг? Какое отношение имеют к ним доктор Зальц, РЭБП, убитый в Нортон’c-Вудс?
Тело Миллера доставили к нему на родину, в английский Оксфорд, в прошлый четверг. Читаю дальше, но найти ничего не могу, хотя при желании сделать это не так уж трудно. Можно позвонить пресс-секретарю Рокману. Можно позвонить Бриггсу. Кстати, наверное, даже нужно. Он ведь просил, а фактически потребовал, чтобы я держала его в курсе дела человека из Нортон’c-Вудс и докладывала всю новую информацию сразу по поступлении, в любое время дня и ночи. Но ему я звонить не стану. Нет. Не сейчас. Я еще не знаю толком, кому можно доверять. Задержавшись на этой мысли, я постепенно понимаю, что влипла в большие неприятности.
И о чем это говорит, когда не можешь попросить помощи у тех, с кем работаешь? О многом. Чувство такое, словно земля разверзлась под ногами, и я падаю в холодную, пустую черноту, где бывала уже и раньше. Бриггс хотел, используя меня, перевезти тело человека из Нортон’c-Вудс в Довер. Филдинг ловчил в мое отсутствие, совал нос в дела, которые совершенно его не касаются, и даже работал в моем кабинете, а теперь прячется — по крайней мере, я на это надеюсь. Подчиненные замышляют мятеж, а незнакомые люди знают детали моего возвращения домой.
На часах два часа ночи, и меня так и тянет снять трубку и набрать номер с блокнотной страницы Филдинга, разбудить и, воспользовавшись эффектом внезапности, попытаться получить хоть какой-то ключик к тому, что здесь происходит. Вместо этого я пытаюсь выяснить, кому может принадлежать номер с кодом 508. Результат приводит меня в шоковое состояние. Секунду или две я сижу неподвижно, стараясь взять себя в руки. Стены отчаяния надвигаются, и я пытаюсь раздвинуть их в надвигающемся тумане смятения.

 

Джулия Гэбриэл, мать рядового первого класса Гэбриэла.
На экране передо мной ее дом и служебный адрес, семейное положение, зарплата, которую она получает на должности фармацевта в городе Вустер, штат Массачусетс, имя ее единственного ребенка, девятнадцатилетнего сына, погибшего в воскресенье в Афганистане. Перед тем как приступить к вскрытию ее сына, я разговаривала с ней едва ли не час по телефону, стараясь как можно мягче объяснить, почему невозможно взять его сперму. И все это время она кричала и плакала, обвиняла в бессердечности, в том, что не мне решать за других то, с чем я сама никогда не сталкивалась.
Отбор спермы у мертвых для использования в оплодотворении живых — не тот вопрос, который ставит передо мной неразрешимую моральную дилемму. У меня нет собственного мнения насчет того, медицинская это проблема или юридическая, религиозная или этическая. Решение должны принимать заинтересованные стороны, а не врач. Для меня важна процедура, практика, набирающая популярность в связи с войной. Мне важно, чтобы все делалось в соответствии с законодательством и должным образом, а мои взгляды на право посмертной репродукции в деле рядового Гэбриэла в любом случае спорны. Тело его сильно обгорело и уже разлагалось, мошонка почти обуглилась, а вместе с ней пострадал и семявыносящий проток. Сказать это миссис Гэбриэл я не могла. Я старалась быть вежливой, старалась проявить сочувствие и не принимать ее обвинения на свой счет, пока она изливала гнев и боль на последнего врача ее сына.
У Питера была девушка, согласившаяся выносить его детей, как и детей его друга, и они заключили что-то вроде договора, объясняла миссис Гэбриэл, а я никак не могла понять, о чем речь и кто этот друг. Друг Питера рассказал ему о другом своем друге, который погиб в Бостоне в день свадьбы прошлым летом, но только миссис Гэбриэл не сказала, что этого друга звали Дэмиен Паттен. «Все трое теперь мертвы, трое молодых, чудесных мальчиков», — сказала по телефону миссис Гэбриэл, а я так и не поняла, о ком идет речь. Теперь понимаю. Она говорила о Паттене, друге того друга, с которым договорился ее сын. Вторым, возможно, был Джеффри Миллер, сапер, на которого и указал мне Филдинг.
Все трое теперь мертвы.
Обсуждал ли Филдинг с миссис Гэбриэл дело Паттена и с кем она говорила раньше, со мной или с ним? Мне миссис Гэбриэл позвонила примерно без пятнадцати восемь. Я точно помню, что сделала соответствующую пометку, когда сидела в своем крошечном кабинете в доверском морге, просматривая результаты сканирования, чтобы определить расположение осколков в обгоревшем теле ее сына. Судя по тому, что она сказала мне, разговор с Филдингом состоялся раньше. Тогда становится понятным и ее постоянное упоминание о «других делах».
Эту идею ей явно подбросили. Женщина пребывала в полном убеждении, что экстракция семени у погибших — операция рутинная и даже поощряемая нами же. Помню, что меня ее заявление ошеломило, поскольку процедура еще не получила официального одобрения и была чревата юридическими осложнениями. Я и представить не могла, кто внушил ей такие мысли, и, наверное, даже спросила бы об этом, если бы она не сорвалась на крик. Каким чудовищем должна быть та, что препятствует женщине, желающей выносить детей своего друга! Мы же делаем это для других, так почему отказываем ее сыну? «У меня никого не осталось. А вы просто бюрократы, так и скажите! — кричала она мне. — Бюрократы, покрывающие еще одно расовое преступление!»
— Кто дома? — спрашивает Бентон.
Миссис Гэбриэл назвала меня милитаристкой и фанатиком. «Вы делаете это для других только потому, что они белые! Вы следуете не „золотому правилу“, а „правилу белых“. Вы позаботились о том парне в Бостоне, а он даже не был американцем, как мой сын, отдавший жизнь за свою страну. Наверное, потому, что его кожа была другого цвета». Я ничего не понимала — откуда такая информация? — но не стала интересоваться, потому что все это походило на истерию, и я тогда же все ей простила, хотя она здорово меня задела и надолго выбила из равновесия.
— Эй? — Бентон входит в кабинет.
«Еще одно расовое преступление, но только теперь о нем узнают, и таких, как вы, по головке не погладят!» Она не стала объяснять, что имела в виду, произнося такие слова, а я не попросила объяснений и даже не обратила внимания на сказанное, потому что крики, обвинения и оскорбления для меня не новость. Нас ругают и оскорбляют, нам угрожают, и на нас нападают люди, в обычных условиях вполне цивилизованные и разумные. Там, где я работаю, нет небьющегося стекла, и я не боюсь, что мертвые нападут на меня.
— Кей?
Бентон стоит в дверях с двумя чашками, стараясь не расплескать кофе. Почему Джулия Гэбриэл, прежде чем звонить мне, позвонила сюда? Или, может, это Филдинг позвонил ей. Но зачем? Марино говорил, что Питер Гэбриэл стал первой жертвой из Вустера, и средства массовой информации подняли шум, призывая ЦСЭ забрать тело из Довера и вернуть домой, в Массачусетс. Возможно, таким образом Филдинг и узнал о миссис Гэбриэл, но все остальное… Если миссис Гэбриэл и позвонила сюда, то только по ошибке. Она ведь не могла не знать, что ее сына отправили в Довер. Как я ни стараюсь, найти оправдывающую Филдинга причину не могу. Во мне копится возмущение. Да как он смел!
Филдинг — не военный и не консультант Службы медэкспертизы Вооруженных сил. Он гражданский служащий и не имеет права ни разглашать информацию о военных потерях, ни вообще вести разговоры на эту тему, потому что его она не касается. И КИОС его не касается. И выборы в Англии тоже. А вот тем единственным, что его касается, что является его долгом и его ответственностью, он постыдно пренебрег, предав при этом и меня.
— Очень мило, — рассеянно говорю я Бентону. — Кофе не помешает.
— Где ты сейчас была? Как будто воевала с кем-то? И, судя по выражению твоего лица, даже убить готова.
Бентон подходит к столу, наблюдая за мной так, как делает всегда, когда пытается понять, о чем я думаю, потому что тому, что я скажу, он не верит. Или, может быть, он знает, что сказанное мною будет только началом и что обо всем прочем я даже не догадываюсь.
— Ты в порядке? — Бентон ставит чашку на стол и пододвигает поближе стул.
— Нет, не в порядке.
— Что случилось?
— Я поняла, что это такое, когда человек достигает критической массы.
— Так в чем дело?
— Во всем.
Назад: 10
Дальше: 12