25
Мартин заправился на станции техобслуживания на Лит-уок. К своему большому облегчению, он обнаружил, что машина терпеливо дожидалась его на стоянке «Сент-Джеймса» — как послушная лошадка в загоне (его перевозбужденный мозг выделывал ужасные метафорические сальто). С полчаса Мартин разыскивал ее, руководствуясь не слишком точными указаниями Ричарда Моута: «Твоя машина перед „Макбетом“ на Лит-уок, привет, Р.» — вот что было накарябано на вчерашнем конверте с билетом. Лобовое стекло оказалось заклеено штрафами за парковку.
У соседней бензоколонки стояла «тойота», маленький мальчик на заднем сиденье строил Мартину жуткие, слабоумные рожи. Он подумал, что ребенок, наверное, умственно отсталый. Мать отошла расплатиться за бензин, и Мартин спросил себя, осмелился бы он оставить ребенка одного в машине. Если машину закрыть, случись пожар (бензин же вокруг), ребенок сгорит заживо. Если же ее не закрывать, ребенка могут похитить или он может вылезти из машины, выбежать на дорогу и попасть под грузовик. Одно из преимуществ отсутствия собственных детей — ему не нужно принимать жизненно важных решений на их счет.
Если женщина не может найти партнера, она всегда вольна обратиться в банк спермы, а мужчине что делать? Он подумал, что, кроме покупки жены, можно заплатить какой-нибудь женщине за то, что она выносит твоего ребенка, но это все равно коммерческая сделка, как потом объяснить все ребенку, когда он спросит, где мама? Наверное, можно солгать, но ложь никогда не остается безнаказанной, даже если обманываешь только самого себя.
Может, и впрямь следовало постричься в монахи, тогда у него по крайней мере была бы какая-то общественная жизнь. Брат Мартин. Он заведовал бы монастырским лазаретом, бродил по обнесенному стеной огороду, ухаживая за целебными растениями. Негромко жужжат пчелы, вдалеке звонит колокол, теплый воздух напоен запахом лаванды и розмарина. Из часовни доносится успокаивающий душу хорал, или григорианское пение — это одно и то же, а если нет, в чем разница? Простая еда в трапезной, хлеб и суп, сладкие яблоки и сливы из монастырского сада. По пятницам жирный карп из рыбного садка. Когда зимой он спешит через монастырские аркады на собрание капитула, его дыхание белыми облачками повисает в морозном воздухе. Такой была монастырская жизнь до Реформации, верно? Другое время, другое место, скорее сплав романов о Кадфаэле и «Кануна святой Агнесы», нежели историческая реальность. Кроме того, «исторической реальности» не существует, реальность длится одну наносекунду, прямо сейчас, это даже не вдох, а один лишь атом вдоха, кратчайший миг. Нет ни «до», ни «после». Все висят на тонкой ниточке, цепляясь за нее ногтями.
Его безымянная воображаемая жена, женщина, которая досталась ему даром (хотя цена ее выше жемчугов), жила с ним в чудесной деревушке, откуда можно было за час добраться до Лондона. Дом у них был совсем простой, со стропилами и прелестным садом и очень напоминал домик миссис Минивер. Мартин недавно посмотрел продолжение «Миссис Минивер» — «Историю Минивер» — рано утром по Ти-си-эм и до сих пор кипел от негодования из-за совершенно бессмысленного убийства бедняжки Грир Гарсон — словно в послевоенном мире ей не было никакого применения. Так оно, конечно, и есть, но не в этом суть. И она даже не боролась с безымянной (рак, понятное дело) болезнью, заботилась только о том, как бы никого не обременить своей смертью. Никаких тебе приступов, рвоты, крови и гноя, никаких расшвырянных по гостиной мозгов, никакого гнева, что гаснет свет земной, — она просто поцеловала мужа на ночь, поднялась наверх и закрыла за собой дверь спальни. Смерть совсем не такая. Смерть случается, когда ждешь меньше всего. Это уличная ссора, это сумасшедшая русская девушка, открывающая рот, чтобы закричать. Любая мелочь.
Его благородная жена из послевоенной поры умела, прямо как Минивер, чинить одежду и довольствоваться малым, она знала, как разгладить нахмуренные брови и поднять упавший дух, она пережила трагедию, но не сдалась. От нее пахло ландышами.
Обычно это была ранняя весна. Чистое, нежно-голубое небо, резкий ветер, в саду ростки нарциссов пробиваются из-под земли. И почти всегда — воскресное утро (возможно, последствие выходных в интернате). В кухне на старинной кремовой плите «Ara» шкварчала баранья нога (при создании этой фантазии ни одно животное не пострадало). Мартин уже нарезал мяту, выращенную в собственном саду. Они усаживались в гостиной в кресла, обитые «земляничным воришкой» Уильяма Морриса, и выпивали по рюмочке шерри под пластинку с «Вариациями Гольдберга». Эта женщина без имени самым гармоничным образом разделяла все его вкусы в музыке, поэзии, драме. Покончив с бараниной (с подливкой, горошком и жареной картошкой), они принимались за домашний пирог с заварным кремом — бледно-желтый и усыпанный веснушками мускатного ореха. Потом все вместе мыли посуду в фарфоровой раковине. Она моет, он вытирает, Питер/Дэвид убирает в шкаф («Половники клади в другой ящик, милый»). А потом они стряхивали крошки со скатерти и отправлялись на прогулку, шлепая по лужам. Смеясь. У них была собака, дружелюбный жизнерадостный терьер. Лучший друг мальчика. Вернувшись домой, раскрасневшиеся и бодрые, они пили чай с вкуснейшим домашним печеньем из жестяной банки.
Вечером они делали сэндвичи с холодной бараниной и все вместе складывали головоломку или слушали радио, а после того как Питер/Дэвид укладывался спать, читали или играли дуэтом, она на пианино, он на гобое. К своему бесконечному сожалению, Мартин никогда не учился музыке, но в воображаемом мире он играл превосходно и с вдохновением. Она много вязала — свитеры с норвежским узором для Питера/Дэвида и похожие на женские кофты кардиганы для Мартина. Зимой они сидели у гудящего камина, который топили углем, и иногда Мартин поджаривал на длинной медной вилке сдобные лепешки или кексы. Ему нравилось читать ей вслух стихи, в основном классику.
Потом, конечно же, им самим было пора спать. Мартин заводил часы, проверял, заперта ли дверь, и ждал, пока жена совершит вечерний туалет в холодной, сыроватой ванной. Рано или поздно в доме сделают ремонт, установят новую сантехнику, кухню, электрическую плиту и центральное отопление, но пока он сохранял отчетливый привкус нужды сообразно своему времени и месту в истории британского общества. Затем Мартин поднимался наверх (по узкой сосновой лестнице с ковром и латунными держателями), в спальню, где его ждала она в ночной рубашке с цветочками. Она сидела в кровати из красного дерева, сделанной в прошлом веке, и читала книгу в уютном свете лампы с пергаментным абажуром. «Марти, иди в постель».
Нет, все не так, она никогда не называла его Марти. Нет, нет, нет. Она называла его Мартином, заурядным именем заурядного человека, которого никто никогда не помнил.
Мать мальчика из «тойоты» выбежала из магазина при заправке с чипсами, кока-колой и шоколадными батончиками в руках. Она недобро зыркнула на Мартина (непонятно, с какой стати), вручила добычу мальчику на заднем сиденье и рванула прочь в облаке выхлопных газов. Мальчик повернулся к Мартину и прижал к стеклу средний палец.
Только войдя в магазин, чтобы расплатиться, он вспомнил, что у него нет бумажника.
Остановившись перед своим домом, Мартин обнаружил, что подъездная аллея ограждена полицейской лентой и охраняется констеблем. Пожар или ограбление? Или он сам неумышленно совершил какое-нибудь преступление — вполне может быть, за те несколько часов отключки в «Четырех кланах». Или его наконец вычислил Интерпол и теперь его арестуют и выдадут России?
— Офицер, здесь что-нибудь случилось?
Так вообще говорят — «офицер» — или только в американских фильмах? Мартин все еще плавал в жутком дурмане.
— Кое-что случилось, сэр, — ответил полицейский. — Боюсь, в дом вам нельзя.
Мартин вдруг вспомнил, что сегодня среда.
— Сегодня среда. — Он не собирался говорить это вслух, вот идиот.
— Да, сэр, верно.
— По средам приходят уборщицы. Из «Услуг» — так называется агентство. Что-то случилось с уборщицей?
Мартин только мельком видел одну или двух женщин в розовом, которые убирали у него дома. Ему не нравилось присутствовать при том, как горничные делают за него грязную работу, и он всегда старался ускользнуть до их прихода.
Неужели горничную ударило током, потому что у него что-то не в порядке с проводкой? Или она поскользнулась на натертом полу, запнулась за складку на ковре, упала с лестницы и сломала шею?
— Кто-то из уборщиц умер?
Констебль пробормотал что-то в закрепленную на плече рацию и обратился к Мартину:
— Могу я узнать ваше имя, сэр?
— Мартин, Мартин Кэннинг. Я здесь живу, — добавил он, подумав, что, возможно, с этого нужно было начать.
— У вас есть какой-нибудь документ, сэр?
— Нет, — ответил Мартин, — вчера ночью у меня украли бумажник.
Даже ему самому это показалось неубедительным.
— Вы заявили о краже, сэр?
— Еще нет.
На Лит-уок он вывернул карманы и наскреб четыре фунта семьдесят один пенс. Он предложил написать расписку на остальную сумму, но предложение было встречено хохотом. Мартин верил, что каждого нужно считать честным человеком, пока не доказано обратное (благодаря этой позиции его частенько надували), и его весьма задело, что никто не удостоил его такого же отношения. В конце концов, единственное, что он смог придумать, — это позвонить своему агенту Мелани и попросить ее расплатиться своей кредиткой.
Полицейский, охранявший вход в дом, смерил Мартина долгим пристальным взглядом и снова пробормотал что-то в рацию.
Мимо плелась старушка с таким же старым на вид лабрадором. Мартин узнал собаку, с хозяйкой он знаком не был. У его калитки собака со старушкой затоптались на месте. Мартин вдруг заметил, что через дорогу уже собралась небольшая толпа — соседи, прохожие, пара рабочих, у которых был перерыв на обед, — все глазели на его дом. На мгновение он вспомнил вчерашних зрителей кровавого уличного представления Пола Брэдли.
Хозяйка лабрадора тронула Мартина за рукав, будто давнишняя знакомая.
— Ужасно, правда? — сказала она. — Кто бы мог подумать, здесь всегда так тихо.
Мартин потрепал собаку за побитую молью холку. Пес стоял неподвижно, только подрагивающий хвост выдавал, что он доволен. Лабрадор напомнил Мартину игрушечных собак на колесиках, которых таскают за собой дети. У них с Кристофером была такая, вроде терьера. Однажды отец споткнулся об нее и пришел в такую ярость, что схватил пластмассовую зверюшку за рукоятку и вышвырнул в окно гостиной. Такое поведение у них дома считалось нормальным. Не дома, а «на домашнем фронте», как говорил отец. Это была генеральная репетиция вышвыривания живой собаки, дворняжки, в окно гостиной семейной казармы в Германии. Игрушечная собака выжила, живая — нет. Мартин вспомнил, как вчера швырнул свой ноутбук, — неужели он получил скрытое удовольствие от этого приступа агрессии? Неужели, боже упаси, в нем есть что-то от отца?
— Подумать только, никто ничего не слышал, — сказала старушка с лабрадором.
— Не слышал чего? Что случилось? — спросил у нее Мартин, косясь на полицейского и думая, что, может быть, об этом нельзя спрашивать, что это большая тайна, знать которую ему не положено.
Может, выяснилось, что Ричард Моут — террорист, хотя это вряд ли, учитывая, что ему до лампочки все, что не имеет отношения к Ричарду Моуту. Ричард! Что-то случилось с Ричардом?
— Ричард Моут, — сказал он полицейскому, — комик, он у меня гостит, с ним что-то случилось?
Констебль нахмурился и снова заговорил по рации, на этот раз быстрее, а потом обратился к старушке с лабрадором:
— Боюсь, мне придется попросить вас уйти, мадам.
Вместо того чтобы уйти, старуха придвинулась ближе к Мартину и заговорщически прошептала:
— Алекс Блейк, писатель-детективщик, его убили.
— Алекс Блейк — это я, — сказал Мартин.
— Я думал, вы Мартин Кэннинг, сэр? — возразил полицейский.
— Правильно, — сказал Мартин, но вышло не слишком убедительно.
Серьезного вида мужчина представился Мартину как «суперинтендант Роберт Кэмбл» и прошелся с ним по всему дому, точно риелтор, отчаявшийся сбыть с рук неудачный объект недвижимости. Мартину дали что-то вроде бумажных шапочек для душа и велели надеть поверх обуви («На месте преступления еще работают, сэр»), а суперинтендант Кэмбл сказал почти шепотом: «Ступайте легко, сэр», — словно собрался цитировать Йейтса.
Среди руин гостиной Мартин заметил пару криминалистов — обычные спецы, занятые своим делом, ничего общего с красавцами и пижонами из «CSI: Место преступления». В его романах криминалистов не было и в помине, преступления раскрывались благодаря интуиции, совпадениям и внезапным догадкам. Иногда Нина Райли прибегала к совету старого дядюшкиного друга, самозваного «криминолога на пенсии». «Ах, дорогой мой Сэмюэл, что бы бедная девушка делала без помощи вашего блестящего ума?» Мартин понятия не имел, что еще за «криминолог», главное — он восполнял пробелы в образовании Нины Райли.
Кстати, криминолог жил в Эдинбурге, и Нина только что нанесла ему визит в его доме рядом с Ботаническим садом. Сейчас она находилась на сто пятидесятой странице, по пути обратно на Черный остров, и висела на мосту через Форт, пока у нее над головой «грохотал, как дракон», поезд Эдинбург — Данди. Драконы грохочут? «Да, Берти, попали мы в переделку. Слава богу, это был не экспресс Кингз-Кросс — Инвернесс, вот что я тебе скажу!» Из гостиной несло мертвечиной. Ричард все еще там? Мартина передернуло, и он почувствовал, что у него дрожит левая рука. Нет-нет, суперинтендант Кэмбл уверил его, что тело уже увезли в полицейский морг. Дом был отравлен мертвым Ричардом Моутом так же, как прежде был отравлен живым. Он напомнил себе, что реальности не существует, что есть только наносекунда, атом вдоха. Вдоха, воняющего мясной лавкой. Мартин обрадовался, что ничего не ел ни на завтрак, ни на обед.
— Как он умер? — Хочет ли он это знать?
— Мы еще не получили результатов вскрытия, мистер Кэннинг.
Мартин ждал подходящего момента, чтобы сказать: «Я эту ночь провел в отеле, где человек с пистолетом накачал меня наркотиками», но Кэмбл все спрашивал его, «не пропало ли чего в доме». Мартину на ум пришли только часы, но они пропали еще позавчера.
— «Ролекс», — сказал он, и следователь поднял бровь:
— Восемнадцатикаратный «Яхт-мастер»? Как тот, что был на руке у мистера Моута?
— На нем были мои часы? Вы считаете, что Ричарда убил грабитель? Кто-то залез в дом, думая, что никого нет, — (потому что я провел ночь в отеле, где человек с пистолетом накачал меня наркотиками), — а Ричард спустился вниз и застал его врасплох? — Мартин слышал себя со стороны — прямо ведущий криминальных новостей. Он хотел остановиться, но не мог. — Он спугнул грабителя?
— Судя по всему, убийство непредумышленное, — уклончиво сказал Кэмбл. — Возможно, застигнутый врасплох грабитель, как вы и сказали, но мы не торопимся с выводами. Кроме того, взлома не было. Мистер Моут либо открыл убийце дверь, либо привел его с собой. По оценке экспертов, он умер где-то между четырьмя и семью утра.
На лестнице их обогнала женщина в полицейской форме. В доме было полно чужих людей. Мартин сам чувствовал себя здесь чужим. Женщина несла большую пластмассовую коробку, похожую на хлебницу, держа ее как можно дальше от себя, словно внутри было что-то опасное или очень хрупкое.
— Разминуться на лестнице, — заявила она своему начальнику, — плохая примета. — И добавила, смеясь и качая головой: — А внизу полно битых зеркал.
Кэмбл неодобрительно нахмурился.
— Мы не нашли орудия убийства, — сказал он Мартину. — Нам нужно знать, не пропало ли из дома чего-то такого, чем могли убить мистера Моута.
«Орудие убийства» — в его милом мёрчистонском доме это звучало нелепо. Это были слова из лексикона Нины Райли. «Итак, Берти, лэрда убили сосулькой с навеса над голубятней. Преступник просто швырнул ее в печь, вот почему полиция так и не нашла орудия убийства». Мартин подозревал, что позаимствовал этот сюжетный ход у Агаты Кристи. Ну так ведь нет ничего нового под солнцем.
— Нельзя исключать вероятность того, что у убийцы был личный мотив, Мартин.
Мартин не заметил, в какой момент превратился из «сэра» в «Мартина».
— Вы хотите сказать, что кто-то пришел сюда специально, чтобы убить Ричарда? — спросил он.
Мартина это не удивило бы, Ричард вполне мог вызвать подобное желание.
— Ну и это тоже, — замялся Кэмбл, — но я имел в виду вас. Мартин, у вас есть враги? Может, кто-то хочет вас убить?
Зловещая аура проклятия, сродни ашеровскому, в один миг накрыла дом мокрым саваном. По комнатам расползлась смерть. У Мартина страшно разболелась голова. Смерть нашла его. Пусть она и не забрала его с собой, но она нашла его. И собиралась потребовать воздаяния.
Роберт Кэмбл проводил Мартина в «комнату его друга. Мартину хотелось сказать: «Он не был мне другом», но, учитывая случившееся, это прозвучало бы жестоко и бессердечно.
Мартин не заходил в эту комнату с того дня, как впервые показал ее Ричарду со словами: «Если что-нибудь понадобится — не стесняйся, говори». Тогда это была «комната для гостей» со стенами, обитыми бело-голубой тканью туаль-де-жуи, с кремовым ковром на полу и аккуратной пирамидой из белых полотенец на французской кровати с изогнутой спинкой — пирамиду венчал кусок ландышевого мыла «Крэбтри и Ивлин». («Мартин, ты всегда такой аккуратист?» — хохотнул Ричард, увидев все это. «Да», — ответил Мартин.)
Теперь комната для гостей напоминала ночлежку. Судя по вони, Ричард таскал домой фастфуд — и впрямь, под кроватью оказалась коробка из-под пиццы, в которой еще оставался кусок холодной пеперони, и контейнер из фольги, вероятно с китайской едой, а также тарелки и блюдца, полные окурков. Пол был усеян скомканными грязными носками, трусами, использованными салфетками (бог знает, что он ими вытирал), всевозможными бумажками, покрытыми каракулями, и порножурналами.
— Чистюлей он не был, — сказал Мартин.
— Как вы думаете, здесь чего-нибудь не хватает?
— Извините, мне трудно сказать.
Здесь не хватало Ричарда Моута, но это было очевидно без слов.
Констебль рылся в полиэтиленовом пакете, набитом корреспонденцией.
— Сэр? — Он передал Роберту Кэмблу письмо, осторожно держа его за уголок рукой в перчатке.
Кэмбл пробежал его глазами, нахмурился и спросил у Мартина:
— Мистеру Моуту кто-нибудь желал зла?
— Ну, он получал много писем от поклонников.
— Писем от поклонников? Каких, например?
— «Ричард Моут, ты — ублюдочный ублюдок». В таком роде.
— И это была правда?
— Да.
— Я могу поинтересоваться, где вы провели ночь, Мартин? — спросил Кэмбл.
На его добродушном широком лице не было и намека на то, что он считает Мартина хоть сколько-нибудь причастным к случившемуся у него дома с его «другом». Ожидая ответа, суперинтендант глубоко вздохнул, как очень печальная лошадь.
Мартин почувствовал жгучую боль в подреберье, словно от изжоги. Он узнал чувство вины, хотя и не был виноват. По крайней мере в этом преступлении. Но какая разница? Вина есть вина. Она должна быть где-то учтена. Искуплена, так или иначе. Если существует вселенская справедливость — а Мартин считал, что существует, — тогда рано или поздно чаши весов уравновесятся. Око за око.
— Прошлую ночь, — настаивал Кэмбл.
— Ну, — сказал Мартин, — все началось с человека с бейсбольной битой.
Это прозвучало как завязка истории, которая могла иметь любое продолжение: жизнеутверждающее — «он был чемпионом высшей лиги» или печальное — «узнав, что умирает, он завещал биту любимому внуку». Настоящая же история казалась совершенно невероятной по сравнению с вымыслом. О пистолете Мартин все же умолчал — решил, что это будет уже слишком.