Джексон проснулся, вынырнув из кошмара. Какая-то темная фигура вручила ему сверток. Джексон знал, что сверток очень ценный и, если он его уронит, случится нечто невыразимо ужасное. Но сверток был неподъемный и громоздкий, без фиксированного центра тяжести, и, казалось, плясал у него в руках, поэтому, как Джексон ни старался, он не мог его удержать. Он проснулся от ужаса в тот момент, когда — он это знал — ноша должна была выскользнуть у него из рук навсегда.

Он с усилием поднялся и сел на край того, что здесь служило кроватью. Он устал как собака, словно его тело за ночь пропустили между гигантскими валиками для отжима белья, а глаза сварили в мешочек, а может, и зажарили. Ребра ныли, рука здорово распухла и пульсировала, на ней отчетливо виднелся след от ботинка.

Промывшая его вчера морская вода разбавила кровь, и восстановить ее вязкость — и вернуть Джексона к подобию жизни — могли только несколько галлонов горячего крепкого кофе. Как знать, сколько токсинов и разной дряни в морской воде. А нечистоты, как насчет их? Лучше об этом не думать.

Джексон вспомнил о мертвой женщине — не то чтобы он собирался о ней забывать, — интересно, вынесло ли ее за ночь на берег?

Будь он во Франции, он бы сейчас как раз собирался на заплыв у себя в бассейне. Но он был не во Франции, а в камере при полицейском участке Сент-Леонардса в Эдинбурге.

Прежде ему не доводилось задерживаться в камере. Он сажал в камеры, выпускал из камер, но никогда не сидел в них в качестве заключенного. И никогда не совершал путешествия из камеры в шерифский суд в брюхе автозака, который показался ему чем-то средним между общественной уборной и фургоном для перевозки скота. И он никогда не представал перед судом по другую сторону ограждения, и уж точно никогда не признавался виновным, и не приговаривался к штрафу в сто фунтов за нанесение телесных повреждений, и не превращался, таким образом, из честного гражданина в осужденного преступника (не успел шериф моргнуть своим змеиным глазом, как дело было закрыто). В общем, сплошь новые ощущения. Джексон вспомнил, как во время допроса, устроенного Луизой Монро, подумал, что интересно бы оказаться по другую сторону баррикад. Наверняка этим своим «интересно» он вчера привел в действие то китайское проклятие.

Выйдя из суда, Джексон позвонил Джулии на мобильный — сообщить, что он на свободе. Он ожидал услышать автоответчик, ведь она говорила, что у нее в одиннадцать предварительный прогон, но она ответила сама, сонная, как будто он ее разбудил: «О боже, милый, у тебя все в порядке?» Наутро в ее голосе появилась искренняя и трогательная озабоченность его судьбой, вчера же вечером, когда он позвонил ей и рассказал, что случилось, он уловил пораженческие интонации.

— Арестовали? Джексон, ты просто паяц, — вздохнула она.

— Нет, правда, арестовали и предъявили обвинение. — Паяц? Это еще откуда?

— За дебош?

— Скорее за нанесение телесных повреждений. Утром предстану перед шерифом. Мне придется переночевать в тюрьме.

— Бога ради, Джексон, ты что, специально неприятности ищешь?

— Я их не искал, они сами меня нашли. Ты не хочешь спросить, как я?

— Как ты?

— Ну, рука адски болит, и, наверное, ребро треснуло.

— Ну, вот что бывает, когда набедокуришь.

Набедокуришь? Похоже, благодаря его злоключениям в лексиконе Джулии появится еще парочка нелепых выражений. Он ждал, что она ему посочувствует, а она просто положила трубку, хотя, если учесть, сколько времени ушло на тюремные формальности, он действительно разбудил ее посреди ночи. Получая телефон обратно вместе с остальными вещами, он надеялся на какое-нибудь милое сообщение, но увы!

Главное, чтобы ни случилось, не заикаться при Джулии о собаке.

— Джексон, ты убил собаку?

— Нет! Собака умерла сама, я ее не убивал.

— Ты убил ее силой мысли?

— Нет! Это был сердечный приступ или удар, я не знаю точно.

Он услышал, как Джулия зажгла сигарету и жадно затянулась. Гармоника ее легких заиграла, выводя болезненную мелодию.

Парализованный ужасом, он смотрел на рычащую собаку, тяжело бегущую к нему, словно ожиревший гимнаст перед опорным прыжком, и думал: «Матерь Божья», потому что спасти его могло только вмешательство свыше. Он уперся ногами в землю и напомнил себе правило — «хватай за ноги и тяни в стороны», — и о чудо, не иначе сама Дева Мария оберегала его, потому что не успел разъяренный зверь до него добежать, как вдруг рухнул наземь, точно проколотый воздушный шарик. Джексон уставился на пса в немом изумлении, ожидая, что тот встряхнется и примется раздирать его на части, но он даже не дернул хвостом. Хонда взревел от боли, какую может испытать только истинный собачник, потерявший своего любимца, и упал на колени рядом с псом. И пусть этот тип — буйный психопат, Джексон невольно посочувствовал его безудержному горю.

Он почесал в затылке — Стэн с громилой из «хонды» в роли Олли — и подумал, что делать. Хорошо бы просто убежать, но почему-то это казалось неправильным. Он так и не определился — убить Хонду или утешить, когда появился полицейский. Пусть они были и в глухом темном переулке, но совсем рядом с Королевской Милей и так шумели; что могли бы разбудить беднягу Францисканского Бобби, спящего вечным сном на расстоянии хорошего броска палки. Так что крики все же помогают, нужно будет не забыть сказать об этом Марли. И Джулии.

Полицейскому, как и предполагал Джексон, картина была ясна: Хонда с расквашенным носом валяется на земле и рыдает над мертвой собакой, Джексон стоит над ними и растерянно чешет голову, а изо рта у него течет чужая кровь. Может, стоило сразу поднять руки вверх и заявить: «Все по-честному, офицер, вы приперли меня к стенке», но он начал протестовать («Это была самозащита, он напал на меня, он ненормальный»), и на него надели браслеты и затолкали в патрульную машину.

Его утреннее появление в суде было кратким и малоприятным. Арестовавший Джексона офицер зачитал рапорт, согласно которому он обнаружил «мистера Теренса Смита» на земле в луже крови, рыдающим над трупом своей собаки. Пострадавший обвинил подсудимого в убийстве животного, но у собаки признаков насильственной смерти обнаружено не было. Судя по всему, подсудимый укусил мистера Смита за нос. Сам мистер Смит выглядел вполне достойной доверия жертвой — в костюмчике от «Хьюго Босс», с багровым распухшим носом, очевидно доказывавшим вину Джексона. Он просто шел по своим делам, выгуливал собаку. Выгуливал собаку — разве есть более невинное занятие для порядочного гражданина?

Накануне ночью Джексон отказался от осмотра полицейским врачом, заявив, что он «в норме». Глупая мужская гордость помешала ему признать, что он ранен. «Мистер Броуди, вы — наш гость, — принялся отчитывать его шериф Алистер Крайтон, — но мне очень жаль, что я не могу, как в старые добрые времена, выдворить вас из города». Вместо этого он оштрафовал его на сотню фунтов за нанесение телесных повреждений и наказал «впредь действовать осмотрительно».

— Почему ты не заявил, что невиновен? — спросила Джулия. — Джексон, ты — идиот. — Голос у нее уже был не сонный, даже совсем наоборот.

— Спасибо за сочувствие.

— И что теперь?

— Не знаю. Может, встану на путь исправления.

— Не смешно.

— Если только тебя не привлекает возможность стать подружкой гангстера.

— Не смешно.

Джексон услышал, как открылась и снова захлопнулась дверь. В трубке раздались приглушенные голоса. Мужской голос что-то спросил, и Джулия отвернулась от телефона, чтобы ответить: «Да, пожалуйста».

— Ты в магазине?

— Нет, я на репетиции. Мне пора, увидимся.

И она повесила трубку. Она не могла быть на репетиции: в их каменном подземелье телефоны не ловили. Джексон вздохнул. Паршивые времена в Вавилоне.